Серебряные церковные сосуды украдены; какой-то солдат принимает за золото железные позолоченные вензели, приколоченные над двумя дверями: он отдирает от стены два этих вензеля и кладет их в свой вещевой мешок.
Приходит приказ Манискалько доставить Ризо в больницу и обеспечить ему наилучший уход.
Хирурги перевязывают больного; ранения его смертельны, однако он может прожить еще два или три дня.
А больше Манискалько и не нужно.
Он приказывает арестовать отца Ризо, шестидесятипятилетнего старика, который не принимал участия в мятеже сына, но, беспокоясь за него, на виду у всех стоял в домашнем халате у окна, обращенного в сторону монастыря.
Над ним, как и над тринадцатью другими пленниками, был устроен суд.
Все четырнадцать были расстреляны 5 апреля.
Среди них был четырнадцатилетний подросток, Микеле Фанара.
Вечером 5 апреля Манискалько появляется у постели Ризо, держа в руке какую-то бумагу.
— Вот, — говорит он ему, — приговор, обрекающий вашего отца на смертную казнь: дайте показания, назовите синьоров, которые подстрекали вас к бунту, и ваш отец будет помилован.
Ризо колеблется с минуту, но затем берет на себя всю ответственность и заявляет, что у него не было сообщников.
Манискалько наводит справки и узнает от хирургов, что раненый может прожить еще сутки.
— Ладно, — говорит он Ризо, — я приду повидать вас завтра утром: утро вечера мудреней.
Однако патриоты узнают о гнусной попытке подкупить Ризо; им удается сообщить умирающему, что его отец был расстрелян еще утром и жизнь, которую он должен был выкупить ценой своих разоблачений, угасла за два часа до того, как ему было сделано это предложение.
Ризо умер в ту же ночь: одни говорят, что на него так подействовало известие о смерти отца, другие утверждают, что он сорвал повязки со своих ран.
После того как Ризо умер, а его сообщники и его отец были расстреляны, Манискалько возомнил себя победителем революции, и для его агентов началась золотая пора: деньги и награды посыпались на всех, кто имел отношение к полиции.
Но это ощущение безопасности длилось недолго; восстание в Палермо, как ни быстро оно было подавлено, эхом отозвалось в сельской местности. Пиччотти[19]сплотились и попытались воскресить революцию, предоставив ей неприступное убежище в горах.
В ответ на набат монастыря Ла Ганча загудели колокола по всей Сицилии.
В Багерии были атакованы две роты солдат, стоявшие там гарнизоном; Мизильмери изгнало небольшой местный гарнизон, оттеснив его до Адмиральского моста; Альтавилла и Кастельдачча послали два отряда вооруженных крестьян, а Карини, опережая призыв Палермо, еще 3 апреля, то есть накануне сражения в Ла Ганче, подняло знамя объединенной Италии.
Это послужило сигналом развернуть такие знамена в других селениях, и под крики «Да здравствует Виктор Эммануил!» они в самом деле были развернуты.
К несчастью, недостаток оружия, боеприпасов и единства помешали восстанию стать всеобщим. Это были зарницы, это были молнии, но это еще не была буря.
Город по-прежнему ждал, что сельская местность придет к нему на подмогу; устрашенный казнями, удушенный рукой Манискалько, он был раздавлен гнетом своего поражения, но оставался твердым и непреклонным в своей ненависти и обращал взоры к горизонту, дабы просить у Бога и людей любой поддержки, которая помогла бы ему воспрянуть после падения.
Тем временем своего рода штаб-квартира революции была создана в Джибильроссе; повстанцы провоцировали войска, чтобы завлечь их на высоты и разорвать то в одном месте, то в другом железное кольцо, охватившее город.
Манискалько решил распространить на сельскую местность террор, сосредоточенный до этого в пределах города.
Войска, выставив вперед артиллерию, совершили ряд вылазок; солдаты грабили загородные дома, разрушали деревни; за неимением вооруженных людей, которых можно было бы догнать или которые давали бы им отпор, они стреляли в убегавших женщин и детей.
И тогда стали звучать имена кое-кого из повстанческих вожаков.
Этими вожаками были кавалер Стефано ди Сант’Анна, маркиз ди Фирматури, Кортеджанни, Пьетро Пьедискальци, Маринуцци и Луиджи Ла Порта, который после десяти лет изгнания и преследований не устал сражаться за свою страну и строить во имя нее заговоры.
Между тем произошли стычки в Джибильроссе и Виллабате, и повстанцы стали сосредотачиваться в Карини, намереваясь двинуться на город.
Ярость и отчаяние горожан невозможно описать; каждый день завязывались отдельные схватки между наглыми прислужниками Манискалько и добропорядочными гражданами, спокойно шедшими по улице или мирно пересекавшими площадь.
Схватки эти становились предлогом для полицейского вмешательства; горожане, естественно, всегда оказывались виновными, и, тогда как обидчиков даже не спрашивали, что побудило их пуститься в оскорбления, обиженных, надев на них наручники, отводили в тюрьму.
Какое-то время спустя лавки стали закрываться одна за другой, торговля захирела, улицы опустели.
Однако примерно тогда же сердца согрел луч надежды.
Благодаря сардинской газете, вопреки полицейским запретам привезенной в Палермо, стало известно об учреждении в Генуе некоего комитета.
Цель его состояла в том, чтобы всеми возможными средствами оказывать помощь Сицилии.
Газета добавляла, что в Северной Италии начал формироваться экспедиционный корпус, который придет на помощь сицилийским патриотам. При этом известии все сердца затрепетали от радости.
Нашелся самоотверженный человек, готовый разнести эту великую весть по всей Сицилии.
Это был Розолино Пило. 10 апреля он высадился в Мессине, вернувшись на родину после десятилетнего изгнания и доставив не только известие о формировании экспедиционного корпуса, но и новость о том, что во главе его встал Гарибальди.
Розолино Пило изъездил всю Сицилию вдоль и поперек. Без устали исполняя свою миссию, он всюду писал на стенах домов:
«Гарибальди идет! Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Виктор Эммануил!»
Каждое селение получило такое уведомление, которое любой крестьянин мог либо прочитать сам, либо услышать прочитанным по его просьбе кем-то другим.
Еще один патриот, Джованни Коррао, делал, со своей стороны, то же, что и Розолино Пило.
И вскоре на всем острове слышался лишь один клич: «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Виктор Эммануил!» и все желали лишь одного: присоединения к Сардинскому королевству.
И тогда, дабы ответить на все эти призывы громовым ударом, Манискалько приказал арестовать, связать и препроводить в тюрьму, словно грабителей, князя ди Пиньятелли, князя ди Нишеми, князя ди Джардинелли, кавалера ди Сан Джованни, падре Оттавио Ланца, барона Ризо и старшего сына герцога ди Чезаро.
Но имя Гарибальди служило ответом на все и утешало во всех бедах.
Дети громко выкрикивали на все лады, пробегая мимо сбиров:
— Viene Garibaldi! Garibaldi viene![20]
Жена, которую лишили мужа, мать, которую лишили сына, сестра, которую лишили брата, не плакали, а угрожающе кричали сбирам:
— Garibaldi viene!
И, слыша это имя, наводящее страх на любую тиранию, сбиры ощущали, как в жилах у них стынет кровь.
Новая звезда взошла над Сицилией; этой звездой была надежда.
И в самом деле, с приходом Гарибальди сицилийцы обретали человека, имя которого было известно всей Италии, гениального полководца и главу оперативного центра.
По мере того как новость эта находила все новые подтверждения, люди, заговаривая на улице друг с другом, спрашивали лишь об одном:
— Ну что там Гарибальди?
И слышали в ответ голоса прохожих:
— Он идет! Он идет!
И вот однажды решено было выяснить, можно ли рассчитывать на всеобщую людскую солидарность.
С этой целью было объявлено, что от такого-то до такого-то часа все должны прогуливаться по улице Македа.
Улица оказалась запружена людьми: все гуляли пешком, даже самые элегантные женщины, и никто не пользовался своими экипажами, ибо они помешали бы движению пешеходов.
Манискалько был в ярости; да и что сказать этим мирным, безоружным людям, без единого возгласа гуляющим по улице?
Но дьявол подсказал ему мысль: коль скоро они не кричали «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Виктор Эммануил!», надо было заставить их кричать «Да здравствует король Неаполя!»
И целая команда солдат и сбиров ринулась на улицу, выкрикивая:
— Да здравствует Франциск Второй!
Но никто не отозвался на этот возглас.
Солдаты и сбиры окружили группу людей.
— Кричите «Да здравствует Франциск Второй!», — приказали они тем, кто входил в нее.
Воцарилась полнейшая тишина.
И среди этой тишины, подбросив в воздух шляпу, какой-то человек крикнул:
— Да здравствует Виктор Эммануил!
Тотчас же он рухнул на мостовую, пронзенный штыками.
И тогда в дело вступили ружья, штыки и кинжалы: два человека были убиты и тридцать, включая женщин и детей, получили ранения.
Горожане разошлись по домам, ответив на эти убийства, эту бойню, эту пролитую кровь лишь одним — словами, несшими в себе угрозу куда более страшную, нежели та ненависть, с какой действовали неаполитанцы:
— Viene Garibaldi! Viene Garibaldi!
На другой день люди пересказывали подробности этих зверств: отцов семейств, прогуливавшихся со своими детьми, били вместе с их детьми; на мужчин и женщин, укрывшихся в кафе, нападали даже там преследующие их конные жандармы.
На следующее утро Палермо обрел пугающий вид.
Подобно стене, на которой Валтасар увидел таинственные письмена: «Мене, текел, упарсин», все стены домов были исписаны страшными словами:
Днем улицы выглядели безлюдными, окна домов были закрыты.