Но вечером ставни распахивались, и на протяжении всей ночи, глядя на склоны холмов, амфитеатром окружающих Палермо, горожане искали глазами сигнальные огни, которые должны были известить их, что грядет помощь, уже так давно обещанная городу сельской местностью.
И вот однажды утром — то было 13 мая — по городу разнесся крик:
— Гарибальди высадился в Марсале!
Мститель явился.
XVIIIВ ПОИСКАХ ГАРИБАЛЬДИ
Между тем в Генуе было известно ровно то же, что и в Палермо: «Гарибальди высадился в Марсале». На этом новости обрывались.
К несчастью, в течение трех или четырех дней я был обречен оставаться в том же тревожном неведении, что и все; мне нужно было получить из рук Векки и Сакки продолжение мемуаров Гарибальди, начало которых он передал мне за четыре месяца до этого, когда я приезжал в Турин.
Впрочем, судя по тому, как развивались события, вторая часть его мемуаров, на мой взгляд, должна была быть не менее интересной, чем первая.
Так что в путь я мог отправиться не ранее 24 мая.
В течение тех четырех дней, что я оставался в Генуе, к нам поступали самые противоречивые известия. Достоверным было лишь письмо Биксио, сообщавшее, что экспедиция находится в виду Марсалы и готовится произвести там высадку.
Я тороплюсь изо всех сил, чтобы успеть на встречу, назначенную мне Гарибальди.
«Устремляйтесь на грохот пушек», — говорилось в телеграмме, полученной мною 2 мая.
Завтра мы отправляемся в Палермо и, вероятно, в порту Палермо услышим грохот пушек.
В моем желании участвовать в этой экспедиции чрезвычайно сильны мотивы собственного самолюбия. С давних пор, подобно тому как Эрнани находился во вражде с Карлом V, я нахожусь во вражде с неаполитанским королем.
На обратном пути из Египта мой отец был неожиданно взят в плен в Таранто и вместе с генералом Манкуром и ученым Доломьё заключен в тюрьму Бриндизи.
Все трое были отравлены там по приказу прадеда ныне царствующего короля. Доломьё от этого умер, а Манкур — сошел с ума; мой отец тогда уцелел, но спустя шесть лет скончался от рака желудка.
В 1835 году, проникнув на Сицилию вопреки воле отца царствующего ныне короля, я вступил в сношения с карбонариями Палермо, в особенности с ученым-историком Амари, ставшим позднее, в 1848 году, министром.
Я получил тогда из рук сицилийских патриотов подробный план восстания, перечень сил, которыми могла располагать тогда Сицилия, и во что оно обойдется; мне было поручено передать эти документы брату короля, графу Сиракузскому, который короткое время был королевским наместником на Сицилии и снискал там всеобщую любовь.
Я привез в Неаполь этот план, зашив его за подкладку своей шляпы. Встреча с графом Сиракузским произошла ночью, на бульваре Кьяйя, у берега моря, причем мотив этой встречи известен ему не был.
Одной рукой я передал графу план сицилийских патриотов, а другой указал ему на стоявшее в пятидесяти шагах от нас нанятое мною небольшое судно, готовое отвезти его на Сицилию.
И тут я должен отдать ему справедливость, сказав, что он не колебался ни минуты. Хоть и поведав мне, сколько страданий ему пришлось снести по вине брата, признавшись в опасениях за собственную жизнь и попросив меня поинтересоваться у герцога Орлеанского, можно ли будет ему, неаполитанскому принцу, в определенный момент получить убежище при французском королевском дворе, он, тем не менее, категорически отказался вступать в какой-либо заговор против Фердинанда II.
В итоге план сицилийского восстания, который я передал ему и который он даже не стал читать, был по его просьбе разорван мною на мелкие клочки, и ветер унес их в сторону Неаполитанского залива, где вместе с ними бесследно исчезли надежда и та симпатия, какую сицилийцы питали к этому сердцу, скорее верному, нежели честолюбивому.
То, что мне нельзя было рассказать при жизни прежнего неаполитанского короля, хотя в данном случае ему ничего не оставалось бы, как порадоваться поведению своего брата, я могу рассказать сегодня.
И вот недавно этот же самый граф Сиракузский, приняв суровый тон, написал своему племяннику письмо, исполненное либеральных суждений и разумных советов, которым, к счастью, молодой король не последовал.
Quos Jupiter perdere vult, dementat.[21]
Сегодня, 24 мая 1860 года, о неаполитанской королевской династии можно сказать то же, что в 1808 году Наполеон сказал о династии Браганса: «Отныне династия Браганса перестала царствовать».
Я желал лишь одного: вовремя прибыть в Палермо, чтобы увидеть как из рук неаполитанских Бурбонов вырывают этот город, самую прекрасную жемчужину их короны.
Мы отплываем из Генуи при отвратительной погоде, море штормит и дует встречный ветер; капитан, дабы обезопасить себя от ответственности, просит меня засвидетельствовать, что он отплывает по моему приказу.
Яхте дважды не удается выйти из порта. Я попросил капитана рейда предоставить мне два буксирных судна; они вытянут нас в открытое море. Когда мы окажемся там, шхуне надо будет лишь идти в том или ином направлении.
Капитан решается на последнее возражение, но вместо ответа я приказываю поднять флаг, на котором начертан девиз:
Флаг отдадим во власть ветрам,
Поручим души Небесам!
Мы уже в трех милях от порта; шхуна идет в крутой бейдевинд. Прощай, Генуя! Встречай, Палермо!
XIXБУХТА АЗАНКУР
Бросьте взгляд на карту Средиземного моря, отыщите на ней пролив Бонифачо, проследуйте вдоль так называемого малого фарватера, затем сразу же поверните направо — и первый же глубоко врезавшийся в сушу залив и есть бухта Азанкур.
Именно здесь и стоит теперь на якоре наша яхта, в то время как сами мы расположились лагерем на берегу безымянной речки, которая теряется в песках, не доходя шагов десяти до моря.
Как вы видите, у нас ушло чуть более двух дней на то, чтобы добраться сюда; дело в том, что, поскольку начиная от самой Генуи ветер постоянно был противным, мы не стали утомлять себя бесконечным лавированием и нас относило к востоку; но позавчера утром ветер сменился с юго-восточного на юго-западный, так что теперь он дул нам в корму, но слабый и переменчивый. При этом погода была облачной, а барометр показывал «переменно».
Около полудня вдали уже можно было различить широкую ленту тумана, скрывавшего Корсику, но еще отчетливее виднелись горы Франции, к которой нас снесло юго-западным ветром.
Однако мало-помалу горы Франции начали исчезать из виду, а горы Корсики все отчетливее вырисовываться среди тумана. И вскоре мы уже ясно видели сквозь сумрачную пелену какие-то белые пятна; то была вершина горы Кальви, местами покрытая снегом, однако требовался опытный глаз моряка, чтобы увидеть нечто плотное в этих пятнах, которые, напротив, казались прозрачнее тумана.
Наконец, около часа дня, последние сомнения исчезли и нашему взору явственно открылись изрезанные берега Корсики.
В мои намерения входило сделать остановку в Аяччо; как ни мало осталось от дома, где родился Наполеон, я хотел увидеть его; ничего не сохранилось от прежней обстановки в той комнате, где 15 августа 1769 года мать произвела на свет будущего императора, но хотя бы четыре стены этой комнаты, те четыре стены, что видели его рождение, остались.
Ну а кроме того, я был бы рад пометить этим коротким местопребыванием два письма, адресованные тем двум единственным членам семьи Бонапартов, с которыми у меня сохранились дружеские отношения:
принцессе Матильде, которую я знавал, когда она была ребенком и изгнанницей, с которой провел столько чудных дней на вилле Куарто и которая, вернувшись во Францию и вновь став богатой, могущественной и счастливой, еще вспоминает, надеюсь, те дни;
и принцу Наполеону, которого я знавал в тех же обстоятельствах и совместно с которым предпринял удивительную поездку, о какой, возможно, расскажу вам однажды и какую, уверен, не предпринимал ни один моряк, сколь бы храбрым он ни был.
Однако, судя по скорости, с какой мы шли, было вполне вероятно, что нам удастся добраться до Аяччо лишь к вечеру следующего дня.
Был брошен лаг, и выяснилось, что, несмотря на изящество нашей шхуны, несмотря на ее способность улавливать малейшие порывы ветра, мы проходим всего лишь три мили в час.
Но вскоре даже тот слабый ветер, что подгонял нас, полностью стих; мы попали в мертвый штиль, и судно перестало слушаться руля.
Колдунчик пребывал в неподвижности, не указывая ни на малейший ветерок.
Скажем тем из наших читателей, которые, возможно, этого не знают, что такое колдунчик.
На другой день после нашего отплытия из Марселя я увидел, что Бремон усердно вырезает из дерева какую-то фигурку; фигурка эта представляла собой нечто вроде рыбки размером с сардину, то есть длиной от двенадцати до пятнадцати сантиметров.
Сотворив это произведение искусства, Бремон расщепил хвост своей сардинки и вставил в образовавшуюся щель небольшую ленту шириной около пяти сантиметров и длиной около шестидесяти.
Затем с помощью буравчика он проделал в рыбке отверстие, продырявив ее от брюшка до спинки.
Потом он забил гвоздь без шляпки в черенок метлы и насадил продырявленную насквозь рыбку на этот гвоздь, позволявший ей свободно поворачиваться на нем, как флюгеру, при малейшем дуновении ветра.
Наконец, он воткнул противоположный конец черенка метлы в бортовое ограждение судна, и, как только поднимался ветерок, в то же мгновение рыбка Бремона становилась носом к ветру, позволяя развеваться из стороны в сторону желтой ленте, которая, будь она размером побольше, придавала бы нам вид чумного корабля.