Проснувшись в семь часов утра, я тотчас же поднялся на палубу.
На вид погода была все той же; солнце билось в плотных клубах тумана, придавая им красноватый оттенок, но не имея сил прорваться сквозь них.
Море было пепельного цвета.
Берег едва виднелся; мы отдалились от него, не теряя его из виду, но он настолько тонул в тумане, что скорее угадывался, чем просматривался.
Наконец, после двухчасовой битвы, солнцу удалось если и не рассеять окружавшую его пелену, то хотя бы пробиться сквозь нее; лучи его проскальзывали в образовавшиеся бреши, но между ними по-прежнему упорствовала мгла.
— Отлично! — произнес капитан. — Ветер поднимется еще до наступления вечера: вот и солнце стало на фертоинг.
На морском языке «стать на фертоинг» означает бросить сразу два якоря, носовой и кормовой, и тем самым принять меры предосторожности на случай сильного ветра.
И в самом деле, около полудня облака начали рваться на огромные клочья и катиться в юго-юго-восточном направлении, стелясь по морской поверхности, словно волны еще одного моря.
Одновременно подал признаки жизни наш колдунчик; почти тотчас же шхуна встрепенулась, ее паруса, прежде безвольно полоскавшиеся, надулись, она слегка накренилась на правый бок, поймала волну и, казалось, всем своим поведением дала нам знать, что горит желанием начать гонку.
— Питьевая вода у нас стала портиться, да и запасы свежего мяса закончились; где нам лучше сделать остановку? — спросил меня капитан.
— Стало быть, у меня есть выбор?
— Разумеется: я берусь доставить вас сегодня же в любое место, какое вы пожелаете, лишь бы оно было не далее тридцати пяти или сорока миль отсюда и мы не пытались бы идти против ветра.
— Ну что ж, тогда на Ла Маддалену!
Ла Маддалена — это небольшой остров, который вы найдете на карте, прямо напротив залива Азанкур, упомянутого мною в начале этого письма.
Стоило мне произнести слова «Ну что ж, тогда на Ла Маддалену!», как шхуна устремилась вперед на всех парусах, словно она услышала меня и все поняла.
Мы шли в полный бакштаг.
— Сколько отсюда до Ла Маддалены? — спросил я капитана.
— Тридцать пять миль; мы будем там через пять часов, если такой ветер продержится.
Ветер был многообещающим.
Мы находились прямо напротив пролива, и у входа в него можно было различить два парохода, с которыми наша шхуна словно состязалась в скорости. По левую руку высился городок Бонифачо, взгромоздившийся на вершину горы, а по правую виднелся безводный и причудливо изрезанный берег Сардинии, с его немногочисленными серыми домами, едва видимыми на скалах, его маяком, напоминающим небольшую колокольню, и его подновленной генуэзской или сарацинской башней.
Перед нами расстилались два фарватера, сплошь усеянные рифами, об один из которых разбился фрегат «Резвый».
Мы неслись со скоростью девять узлов, едва касаясь поверхности моря, чуть наклонившись на левый борт и не испытывая никакой качки — ни бортовой, ни килевой.
Менее чем через час мы вошли в тот из двух фарватеров, что был теснее.
Капитан подошел ко мне.
— Так вы настаиваете на Ла Маддалене, — спросил он, — и никакая другая точка Сардинии вас не устроит?
— Я настаиваю лишь на хорошей якорной стоянке, свежей питьевой воде, курах и яйцах.
— Именно это я предложу вам в бухте Азанкур, где мы сможем поохотиться и порыбачить, пока лодка отправится за провизией на Ла Маддалену.
Я увидел, как глаза Бремона засверкали от радости при мысли о рыбной ловле.
Надо сказать, что в Генуе я купил невод, который, как и ле́са Бремона и удилище Подиматаса, пока еще не имел дела ни с одним обитателем вод.
Подтолкнул меня у этому приобретению Бремон, заявив, что он ничего не смыслит ни в накидной сети Василия, ни в английской сети, которая была у нас на борту.
Но с неводом он сулил мне золотые горы.
— Ладно, остановимся в бухте Азанкур, — ответил я капитану, а в особенности Бремону.
Тем временем «Эмма», летя как стрела, преодолела пролив. Капитан дал приказ идти вперед до тех пор, пока ветер будет дуть нам в корму; мы обогнули Сардинский мыс, и через полчаса по правую сторону показалась бухта Азанкур, а по левую вырисовался остров Ла Маддалена.
Капитан был совершенно прав: в выборе между двумя якорными стоянками сомневаться не приходилось; остров Ла Маддалена являл собой голую каменистую скалу.
Взморье Сардинии, покрытое мастиковыми деревьями, земляничником и тамариском, напротив, радовало глаз своей зеленью; по излучинам особенно мощной растительности можно было отследить петляющее русло небольшой речки; наконец, два берега бухты, один из которых обращен к востоку, а другой — к северу, словно нарочно созданы для того, чтобы забрасывать с них невод, а затем вытягивать его.
Час спустя мы бросили якорь в двухстах саженях от береговой линии.
Капитан и ветер сдержали слово: менее чем за четыре с половиной часа мы проделали тридцать пять миль.
У нас оставалось еще два часа светлого времени; охота и рыбная ловля взбудоражили всех.
Подиматас и два его соотечественника подвернули до колен штаны и принялись обшаривать скалы, усыпанные венерками особого сорта, которые именуются морскими блюдечками.
Бремон, Луи, Кальви и повар завладели шлюпкой и погрузили в нее невод; наконец, капитан, доктор, Ле Грей, Поль, Эдуар и Теодорос сняли со стены ружья, сели в ялик и самым коротким путем направились к берегу.
Ну а я остался караулить судно, ибо начал входить в возраст, когда самое острое удовольствие получаешь при виде радости, которую испытывают другие.
Стоило охотникам сойти на берег, как тотчас же отовсюду стали раздаваться выстрелы; между тем Бремон, не теряя времени, стал забрасывать невод.
Я был совершенно спокоен в отношении Бремона, но несколько тревожился по поводу охотников, ибо трое из них — Эдуар, Поль и Теодорос — едва умели обращаться с ружьем.
К счастью, я видел, что на горе они разошлись достаточно далеко в разные стороны, и это внушало мне надежду, что они хотя бы не поубивают друг друга.
Подиматас возвратился первым, предоставив своим товарищам возможность продолжать сбор моллюсков; ружейные выстрелы раздразнили его, и он вернулся, чтобы взять ружье.
Я дал ему одно из моих ружей Лефошё шестого калибра с патронами, и он бросился вдогонку за нашими Мелеаграми.
Тем временем, находясь на палубе шхуны, я видел, что Бремон рыбачит, словно святой Петр: рыбы, вытянутые на берег, сверкали подобно серебряным молниям, и с помощью бинокля я мог разглядеть, хотя и с трудом, к какой породе они относились.
Внезапно в самых густых прибрежных зарослях, на зеленеющих берегах речки, рядом с рощей каменных дубов, поднялись клубы дыма, и одновременно раздалось пять или шесть ружейных выстрелов.
Вслед за клубами дыма и грохотом выстрелов послышались призывные крики, звучавшие громко и ободряюще.
Было очевидно, что на сей раз наши охотники наткнулись на какую-то дичь.
Однако заросли там были чересчур густыми, и мне не удалось разглядеть ни дичи, ни охотников.
Так что я оставался в неведении.
Однако было понятно, что те, кто охотился на склонах горы, со всех ног бросились в лощину и устремились к тому месту, где раздались выстрелы и откуда донеслись крики.
Ориентировались они на клубы дыма, которые, будучи защищенными от ветра амфитеатром холмов, медленно рассеивались в воздухе.
С наступлением темноты греки вернулись на шхуну; с собой они принесли полную миску ракушек.
Затем в свой черед возвратились Бремон, Кальви и Жан, притащив полную корзину рыбы.
Не вернулись пока лишь охотники; я никак не мог объяснить это затянувшееся отсутствие, ведь еще полчаса назад стемнело настолько, что даже самый дальнозоркий из них не в состоянии был бы разглядеть мушку собственного ружья.
Однако вскоре я понял причину этой задержки.
Отовсюду стали доноситься крики: «Эдуар! Эдуар!»
По всей вероятности, в какой-то момент Локруа заблудился, ослабив внимание, и остальные не хотели возвращаться без него.
Вслед за призывными криками зазвучали ружейные выстрелы; эти то и дело раздававшиеся выстрелы сопровождались быстрыми как молния вспышками, внезапно разрывавшими ночную тьму и являвшими собой удивительно красивое зрелище.
Все это длилось более часа. Я уже начал было серьезно беспокоиться и приготовился лично отправиться на поиски заблудившегося охотника, как вдруг раздавшийся на вершине горы выстрел ответил на ружейную пальбу, продолжавшуюся, по всей вероятности, не так долго, как мне показалось.
Вскоре в темноте послышались звуки приближающейся лодки и неясный шум голосов. То было обычное возвращение с охоты, когда каждый рассказывает о том, что он совершил и увидел, и все говорят одновременно, причем никто не слушает того, что говорят соседи.
Прежде всего я поинтересовался, что стало причиной блужданий Локруа.
Сочтя пейзаж великолепным, он шел себе и шел, пока было светло, а когда стемнело, обнаружил, что если и не заблудился, то, по крайне мере, сильно отдалился от своих товарищей.
Что до остальных, то вот что произошло с ними.
Пробираясь сквозь заросли, доктор, Поль, Ле Грей и Подиматас наткнулись на крупную стаю диких свиней, состоявшую из тринадцати или четырнадцати подсвинков, кабана и кабанихи.
Я уже упоминал, насколько безлюдно это побережье Сардинии; не привыкшая к тому, чтобы ее беспокоили, вся эта стая кабанов даже не двинулась с места, когда на них буквально наступили. При виде этого хрюкающего стада доктор, Поль и Ле Грей пальнули в середину стаи заячьей дробью, которой были заряжены их ружья.
Что же касается Подиматаса, то, бросив ружье на землю, он кинулся на ближайшего к нему кабанчика, одной рукой схватил его за хвост, другой — за ногу и завопил:
— Я поймал одного! Ко мне, ко мне!
Кабанчик, в испуге от этого грубого нападения, в высшей степени угрожавшего задней части его тела, с хрюканьем бросился бежать; Подиматас, которого кабанчик тащил за собой, держался стойко и по-прежнему кричал: