— В Генуе или в Турине.
— Ну что ж, тогда оставьте мой патент у себя. Возможно, я приеду за ним сам.
— Приедете сами?
— Почему нет? Я хочу завершить дела, связанные с этим чертовым судном. Возможно, мое присутствие понадобится, чтобы положить всему этому конец. Подождите меня какое-то время, но я не обещаю вернуться всенепременно; если что-то помешает мне приехать, я вам напишу.
— И когда вы уезжаете?
— Сегодня, если удастся. Ливорно не такой уж веселый город, как вы должны были заметить, живя здесь; кроме вас, я никого здесь не знаю, а расположиться в консульстве не могу. Так что сделайте одолжение, наведите справки, уходит ли сегодня какое-нибудь судно в Геную.
Бернар дез Эссар навел справки. В порту стоял «Квиринал», отправлявшийся в Геную в шесть часов вечера.
— Вы позавтракаете со мной и уйдете от меня как можно позднее.
— С вашего позволения, я уйду от вас в пять часов.
— Но за это время вы умрете тут от скуки. У меня масса дел, которые помешают мне составить вам компанию.
— Я не умру от скуки, если вы предоставите мне три вещи.
— Какие?
— Бумагу, перья и чернила.
— Все это в вашем распоряжении, а заодно и рабочий кабинет моего секретаря, находящегося теперь на острове Эльба.
Это было все, в чем я нуждался. Дез Эссар поместил меня в кабинете своего секретаря и дал мне то, что я попросил.
Я воспользовался предоставившейся возможностью, написав полтора десятка писем. На совести у меня всегда целый ряд неотвеченных писем, которые дожидаются случая, чтобы я на них ответил; если случай предоставляется, я выплачиваю долги, как проценты, так и основные суммы; если же случай не предоставляется, я позволяю основным суммам и процентам накапливаться, так что в итоге наступает момент, когда мне приходится объявлять себя неплатежеспособным.
В восемь часов вечера «Квиринал» поднял якорь, а в три часа утра мы вошли в порт Генуи.
Я направился прямиком к Бертани, чтобы спросить у него, где находится Гарибальди. Гарибальди находился в Турине.
В тот же вечер я приехал в Турин, однако было слишком поздно, чтобы являться к Гарибальди. Я навел справки о нем: он жил в гостинице «Тромбетта».
Воспользуюсь этим перерывом, дорогие читатели, чтобы рассказать вам о том, что, хотя прежде мне никогда не доводилось встречаться с Гарибальди, совсем посторонними друг другу мы не были.
В 1848 году военный министр Монтевидео, генерал Пачеко-и-Обес, человек с такой преданной душой и таким храбрым сердцем, каких я редко знавал, — увы, это сердце уже перестало биться, а эта душа уже вознеслась к небесам, — прибыл во Францию по делам своей маленькой республики и изъявил желание быть мне представленным. Он приехал просить помощи у Франции в борьбе против Росаса, в свой черед ставшего теперь изгнанником. Издав книгу под названием «Монтевидео, или Новая Троя», я помог ему прославить героев монтевидейской независимости, и во главе этих героев естественным образом оказался поставлен Гарибальди.
Рассказывая мне о Гарибальди, генерал выказывал такой пыл, что я всей душой проникся к этому герою-поэту, ибо, повторим, Гарибальди прежде всего поэт и как раз поэтому является героем в полном смысле слова.
Так что я первым или одним из первых сделал Гарибальди известным во Франции.
Вот что я писал о нем в то время:
«Среди людей, которые содействовали обороне Монтевидео и будут вознаграждены признательностью не одного города, а целой нации, следует поставить впереди всех других Джузеппе Гарибальди, который, будучи изгнан из Италии за то, что сражался за свободу, и из Риу-Гранди за то, что содействовал учреждению республики, около 1841 года предложил свои услуги Монтевидео.
Попытаемся дать нашим современникам представление о физическом облике человека, поднявшегося уже на такую высоту, что хулить его могут, лишь клевеща на него.
Гарибальди — мужчина лет около сорока,[3] среднего роста, стройный, светловолосый, голубоглазый, с греческим профилем, то есть предельно близкий к истинному образцу мужской красоты, подобно изображенному на "Тайной вечере" Леонардо да Винчи Иисусу, с которым у него большое сходство. Он носит длинную бороду; его обычный наряд — блуза, плотно облегающая тело, а то и просто рубаха без всяких воинских знаков различия; движения его полны изящества, а голос его, бесконечно мягкий, напоминает пение. В обычном своем настроении он скорее рассеян, чем сосредоточен, и похож скорее на человека спокойного, а не взрывного; но произнесите в его присутствии слова "Италия” и "независимость” и вы увидите, как он пробуждается, словно вулкан, извергающий языки пламени и потоки лавы.
За исключением часов битвы Гарибальди никогда не носит оружия; в момент боя он оголяет первую попавшуюся ему под руку саблю, отбрасывает в сторону ножны и устремляется на врага.
Назначенный в 1842 году командующим монтевидейской флотилией, он выдержал на реке Парана ожесточенный бой против адмирала Брауна, военно-морские силы которого втрое превосходили его собственные; после трех дней сражения, исчерпав все боеприпасы и разорвав якорные цепи на куски, чтобы стрелять ими вместо ядер по врагу, он посадил на мель три своих судна и предал их огню, затем добрался до берега, встал во главе своего экипажа и, пройдя сто пятьдесят льё по пампасам, привел его целым и невредимым в Монтевидео.
Именно тогда военный министр Пачеко-и-Обес по достоинству оценил Гарибальди; им достаточно было увидеться, чтобы понять друга друга и с этой первой встречи связать себя узами одной из тех дружб, какие длятся до конца жизни.
Монтевидео, уже осажденный с суши, был блокирован флотилией Росаса; следовало организовать со стороны морю такую же оборону, какая ранее была организована со стороны суши.
С помощью Гарибальди военный министр сумел за два месяца спустить на воду четыре небольших судна под монтевидейским флагом. Эти четыре судна должны были носить имена "Суарес", "Муньос", "Васкес" и "Пачеко-и-Обес", однако Пачеко-и-Обес сменил имя последнего из них, дав ему название "Свобода". "Свобода" и "Суарес" были самыми сильными из этих четырех судов, у каждого из них было по две пушки, в то время как два других имели лишь по одной пушке; и тут все увидели необычайное зрелище: сражение, в котором шестьдесят матросов на четырех барках, располагая шестью пушками, атаковали четыре корабля, вооруженных сотней пушек крупного калибра и имевших на борту более тысячи человек экипажа. Правда, командовал этими четырьмя барками Гарибальди и его голос, хорошо известный врагу, гремел в бою громче сотни пушек Росаса.
Небезынтересно знать, что, каждую минуту рискуя жизнью, человек, которого французские газеты называют кондотьером, получал в качестве вознаграждения простой солдатский паек, куда не входила даже свеча, и потому, не имея денег, вынужден был по вечерам оставаться в темноте; адмирал Лене, явившийся однажды вечером к нему с визитом, в потемках едва не сломал себе шею.
Военной министр, поставленный в известность о крайней нужде, в которой пребывал Гарибальди, послал ему через своего адъютанта Хосе Мария Торреса сто патаканов, то есть пятьсот франков; Гарибальди оставил себе лишь половину этой суммы, а вторую половину отослал вдове одного из своих солдат, умершего за несколько дней перед тем. Это все, что Гарибальди получил от республики Монтевидео за те шесть или семь лет, которые он сражался за нее.
Правда, Росас предлагал ему миллион, но не за предательство — невозможно было даже предположить, что Гарибальди способен предать, — а за то, чтобы он оставил службу республике Монтевидео.
Как-то раз его доля в захваченной им добыче оказалась равна тысяче патаканов (пяти тысячам франков); министр финансов, пригласивший Гарибальди забрать эту сумму, в ответ получил от него настолько резкое письмо, что счел своим долгом сообщить об этом своему коллеге, военному министру. Пачеко-и-Обес взялся переубедить упрямца, однако Гарибальди явился к нему в старой шляпе, протертым до дыр сюртуке и стоптанных сапогах, и настояния Пачеко-и-Обеса, равно как и решительные отказы Гарибальди, привели к настолько оживленной сцене между ними, что их только-только возникшая дружба, при всей святости скрепившей ее клятвы, едва не оказалась навеки разорванной. Пачеко потребовал у него принять эту сумму хотя бы в качестве денежного вознаграждения Итальянскому легиону, единственному отряду, не состоявшему на жалованье, но Гарибальди заявил в ответ:
— Итальянский легион возьмет из этих денег не больше, чем я: раздайте их городским беднякам.
Он хорошо знал этих отважных изгнанников, находившихся под его командованием, ибо, когда в том же самом году генерал Ривера подарил Итальянскому легиону несколько лиг земли и несколько тысяч голов скота и полковник дон Аугусто Поззоло вручил дарственную Гарибальди, стоявшему в окружении своего штаба, тот взял бумагу и, обменявшись взглядами со своими офицерами, разорвал ее со словами:
— Итальянский легион отдает свою кровь Монтевидео, но не принимает взамен земли и быков; он отдает свою кровь Монтевидео потому, что Монтевидео предоставляет ему гостеприимство и сражается за свою независимость.
В 1844 году страшный шторм усеял обломками рейд Монтевидео; в порту в это время находилась шхуна, на борту которой было несколько семей горожан, направлявшихся в Риу-Гранди; шхуна держалась уже лишь на одном якоре, поскольку все остальные оборвались. Узнав об опасности, угрожавшей судну, Гарибальди вместе с шестью своими матросами бросился в лодку и, доставив на борт шхуны новый якорь, спас ее от гибели.
Восьмого февраля 1846 года, командуя двумя сотнями итальянцев, он сталкивается в Сан-Антонио-дель-Сальто с генералом доном Сервандо Гомесом, имеющим под своим начальством тысячу двести солдат Росаса, четыреста из которых — пехотинцы. Гарибальди с двумя сотнями своих легионеров атакует тысячу двести солдат Росаса: после жестокого пятичасового сражения вражеская пехота обращена в бегство, вражеская конница рассеяна, и он остается победителем.