В последний вечер к легионерам присоединился фра Джованни со ста пятьюдесятью добровольцами.
Утром следующего дня отряды Гарибальди вступили в Алькамо.
На подступах к Алькамо фра Джованни, ехавший верхом рядом с генералом, нагнулся к нему и сказал ему на ухо:
— Генерал, не забывайте, что вы отлучены от Церкви.
— Я и не забываю, — ответил генерал, — но что мне, по-вашему, в связи с этим следует сделать?
— По-моему, генерал, вам следует сделать вот что: мы живем среди набожного и суеверного населения, и потому, проезжая рядом с церковью Алькамо, вам следует войти в нее, чтобы получить там благословение.
Гарибальди подумал с минуту, а затем утвердительно кивнул.
— Хорошо, — промолвил он, — будь по-вашему.
Обрадованный этой уступкой, добиться которой оказалось легче, чем ему представлялось, фра Джованни пустил лошадь в галоп, опередил отряд, остановился у церкви, приготовил молитвенную скамеечку с подушкой, чтобы генерал мог встать на нее коленями, облачился в епитрахиль и стал ждать.
Но, то ли забыв о своем обещании, то ли желая уклониться от него, Гарибальди проехал мимо церкви, не заходя в нее.
Фра Джованни заметил это увиливание, которое никак его не устраивало. Любой монах, начиная с епископа Реймского, крестившего Хлодвига, до фра Джованни, вознамерившегося благословить Гарибальди, считает важным ставить даже не Бога, а священника выше полководца, вождя и короля.
Прямо в церковном облачении он бросился вслед за Гарибальди, догнал его и, схватив за руку, произнес:
— Ну и как это понять? Вот так, выходит, вы выполняете свое обещание?
Гарибальди улыбнулся.
— Вы правы, фра Джованни, — сказал он. — Я виновен и готов покаяться.
— Тогда идемте.
— Иду, фра Джованни.
И этот грозный человек, который, по утверждению неаполитанских газет, получил от дьявола способность извергать огонь из глаз и рта, не только послушно, словно ребенок, пошел вслед за священником, но и, объятый, словно поэт, каковым он и является, религиозным чувством, от которого никто никогда не избавляется полностью, на глазах у всех жителей города, на глазах крестьян и своего войска опустился на колени на ступенях церковной паперти.
Это превосходило то, что он обещал фра Джованни, и потому монах, увидев особую красоту в этом жесте Гарибальди, ринулся в церковь с той чисто итальянской живостью, какую у здешних священников не умеряет даже церковное облачение, схватил Святые Дары и, тотчас же вернувшись, воскликнул:
— Смотрите все! Вот победитель, который склоняется перед Тем, кто дарует победы!
И, гордый этим новым триумфом религиозной веры над оружием, он благословил Гарибальди во имя Бога, Италии и свободы.
В Алькамо гарибальдийцы сделали остановку.
Именно там до легионеров — а один из их товарищей был расстрелян во время обороны Рима лишь за то, что отнял тридцать су у какой-то женщины, — дошли известия о расправах, чинимых королевскими войсками при отступлении; так, в Партинико они полностью разграбили весь городок, наполовину сожгли его, убивая женщин и насмерть затаптывая ногами детей.
Впрочем, весь этот разбой произвел действие, прямо противоположное тому, какой ожидали от него участники расправ: вместо того чтобы запугать население, он ожесточил его; люди, прежде не бравшиеся за оружие, кинулись к своим ружьям.
Преследуемые крестьянами, которые стреляли в них из-за оград, из-за деревьев, из-за скал, королевские солдаты усеивали мертвыми телами дорогу и повсюду бросали походное имущество и пленников.
Когда освободительная армия прибыла в Партинико, ее встретили там не просто с радостью и воодушевлением, а с исступленным восторгом.
В Партинико на короткое время был сделан привал, чтобы дать передохнуть людям; пока бойцы отдыхали, их командир, которого, казалось, не могла одолеть усталость — тот самый главный предводитель итальянцев, названный в донесении генерала Ланди убитым, — двинулся вперед вместе с Тюрром, без всякой охраны, за исключением двух штабных офицеров, по дороге столкнулся с небольшими группами пиччотти, сформировал из них нечто вроде авангарда и с их помощью произвел глубокую рекогносцировку местности в направлении врага.
С этим авангардом генерал добрался до Ренды и разбил там лагерь по обе стороны дороги, выставив сторожевое охранение вплоть до Пьоппо, откуда открывался вид на Монреале и часть Палермо.
Все это происходило 18 мая.
Девятнадцатого мая легионеры проводят в Пьоппо, а 20-го продвигают сторожевое охранение вперед, так что до Монреале остается всего лишь одна миля.
Сан Мартино и окружающие его горы заняты отрядами пиччотти.
Вечером 20-го вражеская колонна направляется в сторону Мизериканноне. Утром 21-го, когда генерал и его штаб находятся у самых дальних аванпостов, сформированных из пиччотти, королевские войска начинают наступление; пиччотти отступают, отходя к Мизериканноне.
Гарибальди вместе с генуэзскими карабинерами и батальоном берсальеров занимает оборонительную позицию.
Неаполитанцы идут вперед до тех пор, пока расстояние до противника не становится всего лишь в полтора раза больше дальнобойности карабина, и, находясь еще вне пределов досягаемости, открывают огонь; берсальеры и карабинеры не намерены отвечать им тем же; видя это, королевские солдаты с торжествующим видом удаляются.
Официальный бюллетень сообщает, что неаполитанская армия столкнулась с отрядами мятежников, но те не осмелились вступить в сражение!
Генерал приказывает трубить свою излюбленную зорю, на звук которой к нему беспрепятственно стягиваются все его аванпосты.
В полдень Гарибальди вместе с Тюрром и несколькими офицерами продвигается вперед по дороге на Монреале. И тут генералу становится понятно, что, если он будет упорствовать в своем стремлении проникнуть в Палермо этим путем, ему придется пожертвовать жизнями двухсот или трехсот бойцов.
И тогда в голове у него возникает замысел, который любому другому, кроме него, показался бы безумным: идти на Палермо через Парко, а не через Монреале.
Чтобы осуществить этот замысел, требовалось пройти там, где не было никаких дорог, взобраться на вершины гор, куда не ступала нога ни одного охотника, ни одного горца, и провести людей и протащить пушки по владениям коз и облаков, — короче, совершить нечто куда более трудное, чем переход через Сен-Бернар, ибо перевал Сен-Бернар, в конце концов, представляет собой дорогу и у того, кто шел тогда через Сен-Бернар, были и средства, и время, чтобы преодолеть его.
С наступление ночи легионеры выступили в путь; люди впряглись в пушки, двигаясь гуськом, порой на четвереньках, под дождем, в кромешной темноте, по тропам, по обе стороны которых зияли пропасти.
Победа при Калатафими была чудом, переход к Парко был чем-то сверхъестественным.
Чтобы обмануть неаполитанцев, были оставлены горящими бивачные костры, поддерживать которые поручили пиччотти.
Войско уже восемь часов было на марше и преодолело три горных хребта, а неаполитанцы все еще полагали, что противник у них перед глазами.
За все время перехода не было потеряно ни одного человека, ни одного ружья, ни одного патрона. Перед рассветом авангард вступил в деревню Парко; в три часа утра там собралось уже все войско.
Первое, о чем позаботился Гарибальди, это обогреть и накормить бойцов; затем он подумал и о себе самом.
Мэр деревни Парко ссудил ему штаны, а еще одни подарил Тюрру, после чего генерал и его заместитель снова сели верхом и отправились обследовать окрестности.
Они поехали по дороге, которая ведет из Парко в Пьяну и, проложенная зигзагообразно, тянется над деревней; холм с крестом на вершине было решено немедленно превратить в огневую позицию для орудий, а две другие возвышенности использовать как оборонные пункты.
Все эти работы были выполнены в течение одного дня людьми, которые шли всю ночь; затем отряды расположились лагерем: частью вокруг только что созданных укреплений, частью в деревнях.
Происходило это днем и вечером 22 мая.
На другой день, на рассвете, генерал и Тюрр стали взбираться на гору Пиццо дель Фико. После утомительного восхождения они достигли ее вершины. Внезапно перед ними предстал какой-то пиччотто, крикнувший им:
— Кто идет?
То были местные крестьяне, никогда не видевшие генерала и охранявшие эту важную позицию.
Тюрр и Гарибальди назвали себя, вызвав у пиччотти огромную радость.
С высоты горы Пиццо дель Фико генерал и Тюрр могли видеть весь Палермо и различать войска, стоявшие лагерем на окрестных равнинах и на Дворцовой площади. Наметанным глазом Гарибальди определил, что численность этих войск никак не менее пятнадцати тысяч человек.
У него самого было семьсот пятьдесят бойцов, на которых он мог положиться!
Переведя взгляд в сторону Монреале, генерал смог увидеть корпус численностью от трех до четырех тысяч человек, на глазах у него тронувшийся с места.
Две роты двинулись по тропе, ведущей к Кастеллаччо, а один батальон, две пушки и несколько кавалеристов вышли на дорогу, ведущую к Мизериканноне.
Пройдя около двух миль, королевские войска сделали привал.
Вечером между ними и пиччотти произошла стычка, в ходе которой последние упорно обороняли свои позиции.
Ночь прошла в перестрелках между неаполитанцами и пиччотти.
На другой день, на рассвете, генерал поднялся на холм, вокруг которого змеится дорога из Пьяны в Парко.
Вновь устремив взгляд на королевские войска, он увидел, что отряды, вышедшие накануне из Монреале, значительно продвинулись вперед и угрожают окружить его левое крыло.
Одновременно он заметил войска, двигавшиеся к Парко из Монреале.
Генерал мгновенно улавливает намерения противника и приказывает Тюрру убрать пушки с огневой позиции, послать генуэзских карабинеров на левое крыло, придав им пиччотти в качестве поддержки, и сосредоточить в одном месте все остальные силы.
Затем, пока Тюрр выполняет приказ, сам он, не теряя времени, вместе с гидами и несколькими адъютантами выезжает на дорогу в Пьяну.