Оба умерли с улыбкой на лице.
Поскольку весь городок шел следом за ними, чтобы увидеть, как их расстреляют, Амброджо промолвил:
— Моя матушка ничего не потеряла от того, что не сделала меня священником: какой бы ореол святости я ни снискал, никогда мне не довелось бы идти во главе процессии столь же многочисленной, какую я веду за собой сегодня.
Бенедетто Дави был приговорен к восемнадцати годам каторги.
Труп Фра Дьяволо обезглавили; голову его выдержали в кипящем уксусе и отправили в Палермо, вице-королю, отославшему ее обратно в Карини, где она была выставлена в железной клетке, подобно голове его не менее известного собрата по ремеслу Паскуале Бруно, историю которого я рассказал почти двадцать лет тому назад.
Замечу, что сицилийского Фра Дьяволо не следует путать с неаполитанским Фра Дьяволо.
Они получили одно и то же прозвище ввиду определенного сходства их деяний.
В моей «Истории неаполитанских Бурбонов» я подробнейшим образом расскажу о жизни заглавного героя комической оперы Скриба и Обера, того Фра Дьяволо, что был схвачен генералом Гюго, отцом нашего знаменитого поэта, и по приказу короля Жозефа прилюдно повешен в полковничьем мундире и с жалованной грамотой на титул герцога ди Кассано на шее.
XXVIIIСАНТО МЕЛИ
Когда сamрiегi маркиза ди Сан Марко закончил рассказывать нам эту историю, графу Таске принесли номера «Официальной газеты Сицилии» за 22 и 23 июня. Он оставил себе самый свежий номер, а другой передал мне.
Я машинально открыл его — меня не особенно привлекают официальные газеты, — и еще более машинально просмотрел, как вдруг глаза мои остановились на моем имени.
И я стал читать.
Вот какую новость сообщила обо мне палермская газета:
«Nel nostro Consiglio civico viene di esser fatta mozione in favore dei celebratissimo romanziere Alessandro Dumas. Tal voto, dato ad un uomo ehe per le sue opere è certamente decoro della Francia, ed il quale in oggi trovasi in Sicilia, dove raccoglie i particolari della nostra guerra contre I Borboni, e della gran causa italiana, viene di essere accolto all’unanimatà dal Consiglio».[30]
Резолюция была поставлена на голосование и принята на другой день после моего отъезда из Палермо.
Подобная тонкость стала приятным добавлением к проявленному вниманию.
Я написал городскому совету Палермо письмо с изъявлением благодарности.
Наряду с этой новостью, касавшейся лично меня, газета сообщала следующие известия:
«Наш претор, герцог Делла Вердура, продолжая предоставлять сведения относительно количества мертвых тел, обнаруженных в развалинах, сообщил, что 18-го числа из-под обломков были извлечены два трупа, а 19-го — восемь. В то время как все упорно трудятся, дабы придать городу его былое великолепие, жуткие картины, которые открываются людским взорам, возбуждают в населении все большую ненависть к Бурбонам.
Нам сообщают из Мессины, от 12 июня:
"Королевские гарнизоны Трапани, Термини, Аугусты, Джирдженти, Катании и часть гарнизона Палермо прибыли в Мессину, где, помимо того, скопилось большое число больных, раненых, сбиров, полицейских агентов и городских служащих. Всего в нашем городе находится не менее пятнадцати тысяч человек, как солдат, так и сотрудников правительственных учреждений.
Монтелеоне, Козенца, Катандзаро и все города внутренних областей Калабрии охвачены восстанием; ходят слухи, что добровольцы произвели высадку в Пиццо.
Пять французских военных кораблей, неизвестно с какой целью, вошли в наш порт.
От имени населения Мессины распространилось следующее воззвание, адресованное королевским войскам:
"Неаполитанцы!
Вы сыны Италии, а Италия — это страна, которая протянулась от гор Монте Ченизио до вод Сицилии, окрасившихся сегодня кровью!
Так восстаньте же во имя Италии, во имя свободы!
Храбрецы, воевавшие при Варезе и Комо, пришли помочь вам, а вы сражаетесь против них!
Господь сказал Каину: “Проклятый! Что сделал ты с братом своим?”
Италия говорит вам: “Проклятые! Что сделали вы с братьями вашими?”
Каждая капля крови, пролитая на Сицилии, проклятием падет на вашу голову, на голову ваших сыновей и на голову сыновей ваших сыновей!
Неаполитанцы! Италия прощает вас, но с огненным пылом ваших вулканов восстаньте против тех, кто не хочет видеть Италию единой"».
Сегодня утром нам стало известно, что в двух милях отсюда два десятка вооруженных людей остановили дилижанс; четыре человека, ехавших в нем, были ограблены.
В этот поздний вечерний час, когда обычно перебираешь в памяти события прошедшего дня, я впервые в жизни испытываю нечто вроде угрызений совести. Вот что произошло, и, по всей вероятности, конец этой истории будет трагическим.
Сегодня утром я сидел у постели Тюрра; окно было открыто, чтобы впускать лучи солнца, всегда столь приятные для взора больного, и одновременно была широко распахнута дверь, чтобы обеспечить приток воздуха. Внезапно я услышал топот лошадей и поднял голову.
Шум этот производил отряд из семи всадников, вооруженных ружьями и пистолетами; двое последних сидели на одной лошади.
Впереди отряда ехал человек, казавшийся его командиром; на голове у него была неаполитанская фуражка с четырьмя нашивками, указывающими на его капитанский чин, а на боку висела армейская сабля с серебряным темляком и такими же кисточками.
Ничто из этого не привлекло бы моего внимания, если бы не полдюжина цыплят, трепыхавшихся у седельного арчака одного из всадников.
— Черт побери! — сказал я Тюрру. — Вот парень, который не умрет от голода!
Тюрр приподнялся в постели, бросил взгляд на последних бойцов отряда, который из-за крутого уклона местности уже почти весь скрылся из виду, и, ни слова не говоря, снова откинулся на спину.
— Что это за люди? — спросил я его.
— Вероятно, какие-нибудь партизаны Ла Мазы, — ответил он.
Спустя минуту он добавил, обращаясь ко мне:
— Взгляни-ка, куда они едут.
Я встал и подошел к окну.
— Судя по всему, они намерены покинуть деревню и направиться в сторону Палермо.
В этот момент в комнату вошел майор Спангаро.
— Майор, — сказал Тюрр, — разберитесь, что за люди только что проехали мимо нас.
— О, — промолвил я, — они уже далеко и находятся за пределами деревни.
— Генерал, — произнес один из молодых офицеров, состоявших при Тюрре, — хотите, я сяду на лошадь и приведу вам их командира?
— Возьмите с собой четырех человек и приведите мне весь этот отряд; вы поняли, Карбоне?
— Это лишнее, — ответил офицер. — Зачем ради такого пустяка тревожить четырех человек? Я поеду один.
Он спустился вниз, сел на неоседланную лошадь и помчался вдогонку за семерыми всадниками.
Тюрр тем временем вступил в беседу с майором.
Я вышел на балкон и стал глазами следить за молодым офицером.
Минут через десять он догнал отряд, ехавший шагом.
Командир отряда несколько раз оглядывался назад, но, видя, что за ними гонится лишь один человек, не счел нужным беспокоиться.
С того места, где я находился, можно было следить за малейшими подробностями разворачивающейся сцены и по жестам ее участников догадываться, что там происходит, хотя до них было чересчур далеко, чтобы слышать их разговор.
— Ну что, — спросил меня Тюрр, — ты их видишь отсюда?
— Превосходно.
— И что там происходит?
— Пока ничего; по-видимому, они вполне дружески беседуют… О нет! Командир спешивается и тянет руку к ружью… Карбоне вынимает револьвер и приставляет его к груди этого человека.
— Живо четырех человек на помощь Карбоне! — крикнул Тюрр.
— Не надо! Командир снова сел верхом и подчинился; семь человек едут впереди Карбоне, а он по-прежнему держит в руке револьвер.
— Он возвращает их сюда?
— Да.
И в самом деле, минут через пять минут в начале улицы появилась голова небольшой колонны, направившейся к дому, где квартировал генерал.
Спустя десять минут она остановилась у дверей дома.
— Крикни Карбоне, чтобы он поднялся один, — сказал мне Тюрр, — а перед тем, как подняться, пусть поручит этих парней своим товарищам.
Я крикнул Карбоне, чтобы он поднялся один; что же касается приказа отдать семерых всадников под охрану гарибальдийцев, то он был лишним: они и так уже непреодолимым кольцом окружили пленников.
— Ну что, — спросил Тюрр у молодого офицера, явившегося по его приказу, — туговато пришлось?
— Да, генерал; но, как видите, все кончилось лучше, чем я ожидал.
— Ну и как все происходило? Не опускайте ни одной подробности: перед тем, как увидеться с их командиром, я должен знать, как себя с ним вести.
— Генерал, я догнал их примерно в полутора тысячах шагов отсюда и, лишь тогда осознав, что взялся за дело более трудное, чем мне показалось вначале, вежливо обратился к их командиру.
— Вы правы, Карбоне, — рассмеялся Тюрр, — разговаривать всегда надо вежливо; и что вы сказали ему со всей подобающей вежливостью?
— Я сказал ему: «Синьор капитан, генерал послал меня осведомиться у вас, куда вы направляетесь». — «Я направляюсь в Палермо», — ответил он. — «Что ж, тогда все складывается отлично; генералу нужно отправить в Палермо депеши и некоторую денежную сумму, и он хотел бы поручить это вам». — «Мне?» — «Да, вам, и потому, дабы вручить вам письма и деньги, он просит вас явиться к нему». — «Мне очень жаль, — ответил командир, — но я спешу и у меня нет времени». — «В таком случае, дело принимает другой оборот: он не просит вас, а приказывает вам». — «По какому праву?» — «По праву вышестоящего начальника. Если вы офицер, на что указывает ваша фуражка и ваша сабля, вы обязаны подчиниться; если же вы не офицер и, следовательно, не имеете права носить ни эту фуражку, ни эту саблю, я беру вас под арест». И тогда, — продолжал Карбоне, — он решил спешиться и взвести курок своего ружья, но я успел выхватить мой револьвер и, приставив его ко лбу этого человека, сказал: «Если вы не последуете за мной, я убью вас!» Это и решило дело.