Желание прогуляться по городку Каникатти побудило нас бросить вызов испепеляющему солнцу. Правда, долго под ним мы не оставались. Нас узнали, окружили, втолкнули в кафе и напичкали там мороженым.
Между тем в Каникатти циркулировала новость, вызывавшая разного рода толки среди горожан: французская шхуна, прибывшая в Джирдженти — это явна была «Эмма», — утверждала, что в море ей встречались неаполитанские корабли, шедшие под трехцветным итальянским флагом.
Что же такого могло случиться в Неаполе? Неужели в этом городе тоже произошло восстание? Неужели он присоединился к борьбе за общеитальянское дело? Выходит, наша военная кампания закончилась?
Признаться, первым испытанным мною чувством было сожаление; я не предполагал, что она завершится так легко и так банально. Мне грезилась какая-нибудь новая героическая битва вроде той, что произошла при Калатафими, какая-нибудь новая рискованная осада, вроде осады Палермо.
Ответ на все эти вопросы дала нам небольшая газета, «Ла Форбиче», доставленная из Палермо.
Двадцать шестого июня король Франциск II даровал своему народу конституцию.
Раз так, мои опасения уменьшились, поскольку это была уже третья конституция, дарованная неаполитанскому народу, и две первые у него отняли, казалось вполне вероятным, что он не доверится ей.
Та же газета содержала блистательную речь Гюго.
Никогда еще обвинительный приговор не звучал из уст столь красноречивых.
И приговор этот будет окончательным, поскольку его вынесло потомство.
XXXIVДЖИРДЖЕНТИ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ
Мы покинули Каникатти около четырех часов пополудни и прибыли в Джирдженти в шесть часов.
Городские власти, предупрежденные о нашем приезде, приготовили для нас жилье.
Двадцать пять лет миновало с тех пор, как я в первый раз приехал в Джирдженти, древний Агригент. Преследуемый неаполитанской полицией, я приехал туда с фальшивым паспортом, которым мне удалось обзавестись благодаря любезности г-на Энгра, нашего великого художника, в ту пору директора школы живописи в Риме.
В городе я скрывался в жалкой гостинице и поддерживал отношения лишь со старым археологом по имени Полити, который, и сам уже превратившись в развалину, показывал мне развалины античного города.
Сегодня я приехал сюда с паспортом, выданным мне Гарибальди, и заботу о моем проживании взяли на себя городские власти. Обстоятельства, как видим, сильно изменились.
Мы не ошиблись, предположив, что это «Эмма» доставила сюда известие о зелено-красно-белом флаге, развевавшемся над неаполитанским кораблем.
«Эмма» уже три дня стояла в порту, дожидаясь нас.
Мы приехали в самое время, чтобы стать свидетелями праздничного шествия в честь Сан Калоджеро — святого, неизвестного, вероятно, во французских святцах, но чрезвычайно могущественного в Джирдженти, чьим небесным покровителем он является. Это снова один из тех многочисленных диковинных святых, которых предлагает нашему вниманию исключительно итальянский календарь.
Статую святого, установленную на огромном помосте, несли сорок человек. В первое мгновение я принял святого за негра, что показалось мне особенно необычным.
Но, приглядевшись поближе, я был вынужден отвергнуть предположение о подобной красочной стороне празднества.
Просто-напросто голова у святого Калогера была из железа.
И в самом деле, деревянная голова, будь она даже из тика, не выстояла бы под градом различных предметов, со всех этажей домов обрушивающихся на святого: это хлеб, мясо, колбасы, дичь и овощи; все это подбирает помощник святого, стоящий подле него на помосте.
На этого помощника возложена обязанность устраивать мелкие чудеса, совершать которые святой считает ниже собственного достоинства. Он вправляет вывихи рук и ног, возвращает речь немым, слух — глухим, способность двигаться — паралитикам.
Но в самом ли деле эти руки и ноги были вывихнутыми, эти немые были немыми, эти глухие — глухими, а эти паралитики — паралитиками? Вот то, чего я сказать не могу и в чем сомневаются люди недоверчивые.
Напротив дома, в котором мы живем, находится одна из подчиненных приходских церквей, посвященных этому святому; у ее дверей стоит церковный сторож, который с утра до вечера колотит в большой барабан и в перерыве между двумя громыханиями зазывает верующих в церковь.
Уж не знаю почему, но я обнаружил у этого церковного сторожа обманчивое сходство с Одри в «Бродячих акробатах».
Что поразило нас по прибытии в Джирдженти, так это холодок реакции, исходивший из богатых и аристократических домов города; впервые после нашего приезда на Сицилию мы ощутили его дуновение на своих лицах.
Признаться, он слегка меня напугал.
На другой день после нашего приезда в Джирдженти я получил письмо городского совета, который, как и городские советы Палермо и Кальтаниссетты, присвоил мне звание почетного гражданина.
Вначале у меня было сильное искушение отказаться от этой чести. Я уже был готов написать Гарибальди о тягостном впечатлении, испытанном мною по приезде в Джирдженти, как вдруг мне стало известно, что вечером 5 июля в город прибывает Менотти.
Я решил дождаться его впечатлений, чтобы подчинить им мои. Если сына Гарибальди все устроит, у меня не будет права проявлять недовольство, ведь я всего лишь строю из себя итальянца.
Целый день ушел на то, чтобы посетить шхуну и сказать капитану, чтобы он держал ее наготове для морской прогулки с Менотти, которая могла состояться либо на другой день, либо через день.
Капитан вручил мне вексель палермского банка на две тысячи франков; такова была стоимость десяти револьверов, заказанных мною у Девима для десяти наших друзей в Палермо и являвших собой настоящий шедевр оружейного мастерства.
Я сообщаю эту подробность лишь для того, чтобы удостоверить следующий факт: в Джирдженти вексель палермского банка потерял в стоимости пятьдесят франков.
Приезд Менотти был намечен на пять часов вечера; в половине пятого мы отправились к городским воротам, откуда открывался вид на всю окружающую равнину и дорога просматривалась на три льё вперед.
Утром к нам присоединились доктор, Ле Грей, Теодорос и остальные члены нашего каравана, которые рассказывали совершенно невероятные вещи о гостеприимстве, оказанном им в Сан Катальдо.
Оно ни в чем не уступало гостеприимству Антенора.
Около пяти часов на дороге показалось облако пыли, поднятое экипажами и конниками.
У нас ни на минуту не было сомнений в том, что это экипажи Менотти, а конники — его конвой.
Такого же мнения придерживался и мэр города, поехавший в коляске навстречу своему новому гостю.
Я стал пешком спускаться со склона, чтобы первым обнять Менотти и поздравить его с прибытием. Кроме того, мне было известно, что жилье ему приготовили в доме человека, слывшего, как нам сообщили, самым главным реакционером в городе, и я хотел предупредить Менотти об этом немаловажном, на мой взгляд, обстоятельстве.
Спускаясь к подножию горы, на одном из поворотов дороги я повстречался с возвращавшейся в город коляской мэра, в которой сидел Менотти.
Менотти остановил коляску и посадил меня рядом с собой, так что в Джирдженти мы въехали вместе.
У городских ворот нам пришлось сойти с коляски. Ехать среди такой плотной толпы она не могла.
Не имея возможности увидеть Гарибальди, все бросились поглядеть на его сына.
Нам понадобилось более часа, чтобы добраться от городских ворот до дома, приготовленного для Менотти. Перед тем как войти туда, я успел поделиться с ним моими опасениями, но он ответил мне, что дом этот был выбран для него отцом и потому ему ничего не остается, как подчиниться.
На другой день мне нанес визит мой старый друг, археолог Полити, который двадцать пять лет тому назад, как я уже говорил, показывал мне Джирдженти, не зная, кто я такой на самом деле. Однажды, читая «Сперонару», он с великим удивлением узнал, что принимал тогда меня. И вот теперь он пришел поблагодарить меня за те несколько строк, какие я ему посвятил.
Когда мы расстались с ним в 1835 году, ему было лет шестьдесят, и мне казалось, что дальше стареть ему уже некуда. Но, увидев его снова, я понял, что ошибался. Это был все тот же небольшого росточка человек, прямой как палка, лысый как колено, морщинистый, словно кариатида; однако он усох и сделался еще ниже ростом, несколько волосков, остававшихся у него на голове двадцать пять лет тому назад, выпали один за другим, морщины его стали глубже, а присущая его телу склонность окаменевать сделалась еще заметнее; было очевидно, что близок тот день, когда его найдут мертвым, подпирающим спиной одну из колонн трех его храмов.
Увы, его визит не был чужд определенной корысти! Бедный археолог окунулся в пыль прошлого не настолько глубоко, чтобы по ее содроганию не ощутить, что происходит нечто новое. Он поднялся из подземелий Фалариса, где обретался, и услышал, что какие-то неслыханные и неведомые фантомы, которые одни называют независимостью, другие — единством Италии и которые олицетворяет человек по имени Гарибальди, подступают все ближе и ближе, намереваясь опрокинуть трон Бурбонов.
Он задался вопросом, не опрокинет ли этот новоявленный Аттила, опрокидывая троны, заодно и древние руины, и решил, что в этом случае похоронит себя под развалинами храма Гигантов, но, ободренный ответом, пришел ко мне, как пришел бы, по его словам, к Пармениону, другу Александра Великого.
Ничто не ранит мне душу сильнее, чем приниженность стариков и нищета мира науки. Если бы этот человек родился в департаменте Арденны или Кот-д’Ор и рассуждал бы о памятниках Джирдженти, никогда их не видев; если бы он выдвинул какую-нибудь неправдоподобную теорию, доказывающую, что древний Акрагант был колонией египтян или пеласгов, а не родосцев и критян, что бык Фалариса был не из бронзы, а из меди и что Гелон, тиран Сиракуз, не был прежде тираном Гелы, то, вполне вероятно, стал бы членом Академии надписей и изящной словесности, был бы награжден орденами и получал бы пенсион в полторы тысячи франков лишь за то, чтобы дремать на ее заседаниях, и вдвое больше, если бы в это время еще и храпел; но, поскольку он имел несчастье родиться в Джирдженти, поскольку всю свою жизнь провел среди храмов Конкордии, Геркулеса, Кастора и Поллукса, Аполлона, Дианы, Юноны, Цереры, Прозерпины и Юпитера Олимпийского, поскольку был настоящим знатоком, а не каким-то там ученым, бедняга обречен умереть от голода в той самой клетушке, в которой я застал его двадцать пять лет тому назад, в окружении той самой крохотной коллекции древностей, которая была собрана ценой шестидесятилетних трудов и даже пары предметов из которой, возможно, ему не удается продать за целый год.