Город Ла Валлетта разделен на пять частей, каждая из которых считается отдельной крепостью. Они носят названия: Читта Нова, Читта Витториоза, Сенглея, Бурмола и, наконец, Флориана.
Последняя часть является предместьем.
На наш взгляд, разномастное и смешанное население, обитающее на Мальте, с лихвой унаследовало все пороки народов, поочередно владевших островом, при этом старательно избежав перенять любые их положительные качества.
Отправьтесь в какой угодно конец Средиземноморья, и повсюду вы встретите мальтийцев, торгующих водкой, занимающихся контрабандой и содержащих игорные и публичные дома, причем в этом ремесле с ними соперничают греки.
Правдивость им совершенно неведома, и если убийства на острове теперь не так уж часты, то объясняется это исключительно суровостью английских законов. Но при всей их суровости, законы эти не оказывают всего того влияния, какое они могли бы оказывать, поскольку правосудие мальтийских присяжных весьма напоминает правосудие похитителя баранов, который должен судить похитителя овец, а как сказал Шекспир:
Что можно перевести такими словами:
"Чувство товарищества делает их удивительно снисходительными".
Если бы я имел честь представлять на Мальте британское правительство, то без всяких колебаний подчинил бы мальтийцев закону военного времени.
Последнее и одновременно одно из самых убедительных доказательств того, что мальтийцев следует обуздывать посредством установлений более суровых, чем наши, — это убийство достойного уважения и скорби офицера, г-на Грейвса, капитана порта, произошедшее в 1856 году. Ему нанес ножевое ранение в живот мальтийский лодочник, которого он то ли наказал, то ли оштрафовал за неповиновение портовым правилам. Офицер умер вследствие этого ранения, а добросовестные присяжные, судившие убийцу, торжественно оправдали его».
Вернемся, однако, к нашему повествованию и расскажем, что мы видели собственными глазами.
Как только все кругом заметили, что капитан вернулся из портового управления со свидетельством о праве свободного сношения с берегом, вокруг нас образовалось огромное скопление лодок: одни были нагружены овощами и фруктами, другие были пусты и стояли в ожидании, чтобы отвести нас на берег, когда у нас будет разрешение на высадку.
Разумеется, можно было добраться до берега на одной из наших шлюпок, но это означало бы с самого начала испортить отношения со всеми обитателями порта; так что мы сели в мальтийскую лодку и направились к знаменитой пристани, которая на языке лингва франка известна под названием Никс-Манджаре и где собирается весь тот изголодавшийся сброд, что кормится за счет путешественников и приветствует вас назойливым повторением слов, давших название этой части порта.
На мой взгляд, только неаполитанские нищие могут поспорить в безграничной наглости и неукротимой настырности с этими голоногими и желтокожими стервятниками, нападающими на несчастных иностранцев, как только те ступают на землю Ла Валлетты.
Нам удалось избавиться от этих попрошаек лишь в тот момент, когда нас отделила от них дверь гостиницы.
К сожалению, я забыл название этой гостиницы, оказавшейся превосходной.
XXXVIЦЕРКОВЬ МАЛЬТИЙСКИХ РЫЦАРЕЙ
Если мы хотели хоть что-нибудь увидеть в городе, нельзя было терять времени. Никогда прежде события на Сицилии не казались мне настолько заслуживающими интереса, как теперь, когда я уехал с нее. И потому я решил покинуть Мальту на другой день.
Мы попросили хозяина гостиницы предоставить в наше распоряжение экипаж и в качестве цели нашей поездки указали вознице прогулочный парк Сент-Антуан; об этом парке рассказал нам неаполитанский беженец, мечтавший вернуться в Неаполь и дожидавшийся лишь той минуты, когда Франциск II покинет его.
Этот беженец был сын покойного Мартино Дзира, того самого, кто в 1835 году владел неаполитанской гостиницей «Ла Виттория» и играет столь значительную роль в моей книге «Корриколо».
Встреча с ним послужила для меня очередным доказательством того, что нет на свете места, где у меня не было бы знакомых. Не прошло и пяти минут после того, как я ступил на берег, и не успел я сделать и десяти шагов по улице, как меня окликнули по имени.
Андреа Дзир взялся послужить нам провожатым.
На Мальте требуется мужество, чтобы добровольно взвалить на себя подобную миссию.
Ну а добиваться ее — это уже проявление полнейшей самоотверженности.
Не знаю, есть ли свете город столь же знойный, как Мальта, не исключая из сравнения Алжир, Тунис или Каир; а ведь было всего-навсего 11 июля. Вообразите же зной, царящий на этих улицах, дома которых накапливают солнечный жар и отдают его обратно, и на этой пыльной дороге, по обе стороны которой не растет ни единой былинки, способной дать отдых взгляду.
Мы проехали три или четыре километра при жаре, за два часа перед тем показавшейся бы нам нестерпимой, а затем внезапно увидели в складке местности нечто вроде оазиса; это и был прогулочный парк Сент-Антуан.
О благодетельная вода! Родник, бивший здесь из-под земли, создал среди этих иссушенных скал восхитительный рай.
Можно было подумать, что мы встретим здесь всех обитателей Мальты, фланирующих на берегу этих вод и наслаждающихся прохладой в тени этих деревьев, но нет. Парк был совершенно безлюден. Мальта дремала, продавала, покупала, взвешивала, грузилась на суда, сгружалась на берег, но не прогуливалась.
Поскольку ничего из того, чем занимались мальтийцы, нам делать было не нужно, мы легли в самой густой тени, какую только смогли отыскать, и принялись ждать того момента, когда солнце полностью скроется позади острова Гозо.
Затем мы вернулись в город, где купили полные наборы полотняной одежды за тридцать франков каждый, включавшие брюки, куртку и жилет, и полакомились мороженым.
Таковы были все удовольствия, какие могла предложить нам Мальта.
На другой день, около восьми часов утра, мы снова отправились на прогулку. На сей раз нам предстояло увидеть церковь мальтийских рыцарей и оружейную палату.
Церковь, довольно посредственное сооружение с точки зрения его внешней архитектуры, чрезвычайно красива внутри. В ней покоятся останки самых доблестных рыцарей ордена. Здесь встречаются надписи на всех языках, за исключением, однако, английского. Связано это, несомненно, с тем, что начиная с Реформации орден перестал принимать английских рыцарей в свои ряды.
Одно из мальтийских преданий, которое нам не преминули рассказать, заключается в том, что балюстрада главного алтаря выполнена из чистого серебра и, когда французы захватили остров, все стали опасаться, как бы они не похитили ее, дабы употребить на оплату издержек, связанных с войной в Египте.
В итоге балюстраду покрасили бронзовой краской.
Под этой личиной она предстала глазам Бонапарта и в итоге, поскольку у нее хватило ума сохранить инкогнито, избежала горнила.
В этой церкви, как уже было сказано, почивают тела рыцарей. Надгробия глав ордена, тех, что принесли ему наибольший почет, украшают их скульптуры, причем те, что участвовали в крестовых походах, изображены со скрещенными ногами.
Мы не знаем имени скульптора, который первым отважился на подобный мраморный каламбур.
Завершением визита в церковь служит, естественно, посещение оружейной палаты.
Там, среди огромного собрания современного оружия, хранятся доспехи храбрейших рыцарей ордена, и среди этих доспехов выделяются те, что должны были покрывать героя ростом не более четырех футов и шести дюймов; хотя никто не мог назвать мне его имени, меня уверяли, что в свое время это был один из самых грозных врагов турок.
С временным промежутком в тринадцать столетий Вергилий в Риме и Саади в Ширазе сочинили по стиху: один на латыни, другой — на фарси, каждый из которых можно применить к этому великому человеку, не отличавшемуся большим ростом.
Вергилий сказал:
что переводится как: «Великая храбрость в малой теснится груди».
Саади сказал:
что означает: «Не всякий, кто высок и строен, превознесения достоин».
Посетив оружейную палату, мы вернулись в гостиницу и застали там целую семью, высланную из Палермо двенадцать лет тому назад и состоявшую из отца, матери и ребенка.
Они пришли просить меня вернуть их на родину, но за меньшую плату, чем на судах Императорского пароходного общества, которая была чересчур высока для изгнанников.
Я ответил им, что верну их на родину бесплатно, но на условии, что отец, мать и ребенок доставят мне удовольствие, согласившись трапезничать со мной во время плавания.
Несчастные люди поблагодарили меня от всей души и спросили, к какому времени им следует приготовиться.
Я предупредил их, что сделать это надо как можно раньше, поскольку мне осталось лишь нанести один визит и, как только он завершится, мы отплываем.
Посетить же мне предстояло патриарха сицилийской свободы, Руджеро Сеттимо из рода князей ди Фиталия, человека в высшей степени честного, неподкупного патриота и самоотверженного гражданина.
За время своего длинного жизненного пути — а ему было теперь уже более восьмидесяти лет — он стал свидетелем четырех революций, всколыхнувших Сицилию.
Во-первых, парламентской революции, совершенной дипломатическим путем в 1812 году, когда лорд Бентинк, посол Великобритании, изменил прежнюю сицилийскую конституцию.
В 1820 году Руджеро Сеттимо был избран представителем народа.
Наконец, в 1848 году он был председателем временного правительства Сицилии.