После того как Сицилия была вновь захвачена Фердинандом II, он укрылся на Мальте, где и пребывал с того времени, храня достоинство, полагающееся дворянину, и молчание, приличествующее изгнаннику.
У меня был с собой дубликат адресованного ему письма Гарибальди. В этом письме, копию которого, к сожалению, я не сохранил и которое было продиктовано чувством преклонения человека военного перед политическим деятелем, Гарибальди от всего сердца призывал прославленного изгнанника вернуться на Сицилию.
Но, то ли потому, что Руджеро Сеттимо опасался нового возвращения Бурбонов, то ли потому, что в восемьдесят лет трудно порвать с привычками, укоренившимися за двенадцать лет, он наотрез отказался покинуть Мальту, противопоставив всем настояниям слабость своего здоровья.
Я провел целый час с этим достойным старцем, поручившим мне передать его добрые пожелания Сицилии и слова благодарности Гарибальди, и расстался с ним, унося с собой его благословение.
Спустя час я разместил на борту «Эммы» сицилийское семейство, состоявшее из мужа, жены и очаровательной маленькой девочки лет четырех или пяти.
Дважды мы пытались выйти из гавани, но, поскольку ветер был противным, от дальнейших попыток нам пришлось отказаться.
В итоге все приготовились провести ночь на борту шхуны, чтобы капитан смог воспользоваться первым же порывом ветра.
В четыре часа утра мы ощутили, что шхуна пришла в движение. Ветер, прежде противный, сменился на полный бакштаг.
Он дул в том же направлении весь день 13 июля и все утро 14-го.
Около полудня мы увидели берега Сицилии, а в три часа пополудни, подгоняемые первыми порывами неистового шквалистого ветра, на всех парусах вошли в гавань Катании.
Едва мы вошли туда, ветер разыгрался во всю силу. Два или три судна, шедшие позади нас и намеревавшиеся войти, как и мы, в гавань, почувствовали, что им не совладать с бурей, и, опасаясь быть выброшенными на берег, вернулись в открытое море.
Напомню, что я прибыл в Катанию для того, чтобы получить ожидавшее меня там на почте письмо Гарибальди, который должен был сообщить мне, одобряет ли он мою готовность отправиться во Францию, чтобы закупить для него оружие.
Я немедленно отправил капитана на берег, дав ему свой паспорт, чтобы он мог взять на почте пришедшие на мое имя письма.
Час спустя он вернулся на борт шхуны и привез следующее короткое письмо:
Дорогой Дюма!
Надеюсь увидеть Вас и дождаться любезно предложенных Вами ружей.
С этой минуты никаких колебаний более быть не могло; требовалось как можно быстрее добраться до Палермо.
Я предложил моим сицилийским изгнанникам доставить их до Палермо, но дама настолько страдала морской болезнью, что, увидев в ста шагах от себя твердую землю, ни за что на свете не пожелала отдалиться от нее.
Так что мы высадили несчастных изгнанников на берег. Больше я никогда их не видел и ничего о них не слышал.
XXXVIIКАТАНИЯ
Итак, по прошествии двадцати пяти лет я снова увидел не только Джирдженти, но и Катанию. Двадцать пять лет тому назад я взбирался на Этну и с любопытством смотрел на дно ее кратера.
Те, кто пожелает последовать за мной в этом первом моем путешествии, могут позволить себе такую прихоть, взяв в руки мою книгу «Сперонара».
У меня было большое желание во второй раз посетить Сиракузу, как прежде я это уже сделал в случае Палермо и Джирдженти, а теперь и Катании, но Сиракуза все еще была во власти неаполитанцев, так что мне пришлось обойтись без Сиракузы.
Вследствие визита капитана на почту по городу распространились слухи о моем прибытии. На борт шхуны незамедлительно явились французский и английский консулы.
Если вдруг у кого-нибудь вызовет удивление та поспешность, с какой французский консул первым нанес мне визит, я отвечу, что французский консул в Катании не француз, а итальянец.
От обоих я узнал достаточно важную новость; заключалась она в том, что генерал Боско выступил из Мессины с шестью или семью тысячами солдат, намереваясь неожиданно напасть на Медичи, который с колонной, насчитывавшей от трех до четырех тысяч бойцов, вышел из Палермо и направился в Милаццо.
Одновременно мне стало известно, что Эбер со своей колонной уже прибыл в Катанию.
Я поинтересовался у французского консула, не знает ли он человека, готового за вознаграждение, размер которого установит он сам, доставить Медичи сообщение об этом выступлении неаполитанских войск, проследовав через Таормину и Кастрореале. Имея хорошую лошадь, он мог бы прибыть к нему вовремя.
Мне отыскали человека, запросившего за этот труд восемь унций, то есть примерно сто франков. Я дал ему четыре унции, пообещав дать остальные четыре по его возвращении, если он доставит мне известия о Медичи. Он взял свои восемь пиастров, дав слово не делать в пути остановок ни для еды, ни для сна.
Меня тотчас же доставили на берег, и я бросился к Эберу.
Он уже знал о выступлении отряда Боско, которое случилось как раз этим утром. Вначале ему пришла в голову мысль поспешить со своей колонной на выручку Медичи, но, взяв в руки карту, он подсчитал, что ему придется проделать путь вчетверо длиннее, чем неаполитанцам, и прибыть вовремя у него не получится.
Так что все надежды приходилось возлагать на мужество гарибальдийцев и на фортуну Италии.
Мы остались на ужин у Эбера и лишь к ночи вернулись на шхуну.
Едва успев вступить на борт, я услышал шум, доносившийся с причала, и увидел огромную движущуюся иллюминацию, в итоге остановившуюся на берегу моря. Ее устроили более трехсот человек, державших в руках пылающие факелы.
В этот момент от берега отчалила гигантская шаланда с оркестрантами, чьи медные духовые инструменты сверкали в отблесках горящих факелов, образовавших вокруг них огненное кольцо.
Затем от пристани отчалила, в свой черед, целая флотилия небольших лодок и вереницей двинулась вслед за оркестром.
Одновременно во всех окнах домов зажглись лампионы, свечи или фонари, так что вскоре Катания обратилась в сплошной амфитеатр огней.
Я спрашивал себя, что могло вызвать все это волнение, все эти крики, все это зарево огней, как вдруг капитан подошел ко мне и сказал:
— А ведь все это ради вас! Ну да, ради вас!
Какое-то время я отказывался этому верить, но, поскольку лавина огней продолжала двигаться прямо к шхуне, мне пришло в голову, что на всякий случай следует устроить в честь жителей Катании фейерверк.
Так совпало, что накануне нашего отъезда мой друг Руджери прислал мне два огромных ящика с римскими свечами, шутихами и бенгальскими огнями.
Я велел принести на палубу коробку с бенгальскими огнями, отобрал среди них красные, зеленые и белые, а затем, в то время как капитан расцветил шхуну всеми ее флагами, над которыми развевался трехцветный итальянский флаг, зажег, разместив их перед этим в метре друг от друга, отобранные свечи, тотчас же озарившие весь порт своим трехцветным светом.
При виде этого зрелища вся флотилия взорвалась восторженными криками, а пятьдесят музыкантов начали вместе наяривать «Песнь Гарибальди».
Праздник и вправду был устроен в мою честь.
Лодки приблизились к шхуне и окружили ее огненным кольцом, тогда как шаланда подошла к ней вплотную, борт к борту. Тотчас же раздались крики «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Италия! Да здравствует Виктор Эммануил!», перекрывая гром духовых инструментов и взметая к небу один их тех удивительных многоголосых хоров, которые возносят Господу благодарственные молебны всего народа.
По правде сказать, это было красиво и величественно.
Одна из лодок была нагружена фруктами, мороженым и разнообразными прохладительными напитками. На шхуне, в одно мгновение взятой приступом, установили большой стол, и праздничные огни, веселье, крики, музыка — все перешло на наш борт.
Люди плясали на палубе, плясали на столах, плясали на вантах, на шаланде, на лодках, на берегу — плясали повсюду, куда пусть даже еле-еле доносились звуки музыки.
В два часа ночи все разошлись, а точнее сказать, погасла иллюминация. Уходя, все пожимали нам руки, обнимали нас, клялись в вечной дружбе и нерушимом братстве.
И, редкое дело, мне кажется, что клятва эта была соблюдена.
Я оставался на палубе, пока последняя лодка не пришвартовалась к берегу и не погас последний факел, а затем, в той тишине, какая установилась после столь страшного шума, стал перебирать в памяти те удивительные превратности судьбы, свидетелем которых мне довелось стать с тех пор, как я вступил в сознательный возраст.
По правде сказать, любопытными были бы мемуары столетнего старика, родившегося вместе с девятнадцатым веком и умершего вместе с ним.
На другой день, в то время как, пользуясь штилем в порту, я работал в библиотеке судна, мне доложили, что к «Эмме» направилась какая-то депутация.
Насколько неподготовленный заранее и искренний праздник вроде того, что устроили в мою честь накануне, служит для меня одновременно приятным сюрпризом, поводом для гордости и радостью, настолько же всякая помпа пугает меня и претит мне. Я никогда толком не мог ответить ни на одну торжественную речь и даже ни на один тост; все вычурное, лишенное простоты и естественности, мне глубоко неприятно; вот потому, возможно, я и не стал академиком, ведь если бы меня приняли в Академию, мне пришлось бы произносить речи и выслушивать их.
Однако на сей раз я имел дело с понятливой депутацией. Три депутата, составлявшие ее, ограничились тем, что обменялись со мной рукопожатиями, после чего подали мне какую-то бумагу.
Я прочел следующее:
«Estratto della delibaraziône del Consiglio civico di Catania, emessa nelle seduta del di quindici luglio 1860.