Il Consiglio,
Volendo perpetuare con publico ricordo I’avventurdso arrivo in questa mura dell’immortale Alessandro Dumas, e nel tempo stesso tributargli un attestato di ammiraziône, come una celebrità europèa, che col cuore e colla mente si è dedicato colle sue letteràrie produziône ad istruire i cittadini dell’universo incivilita, ad acclamaziône, conferisce al medésimo la cittadinanza catanese.
Delega il sua Presidènte per far gradire all’illustre novello cittadino, i sentiti voti di questa Assemblèa comunale. La presente deliberaziône sarà resa publica colle stampe a cura di questa segretaria.
Per copia conforme,
Il Cancellière Segretàrio,
Visto,
Pel Presidènte,
Il Vice-Presidènte,
«Копия резолюции Гражданского комитета Катании, принятой на заседании пятнадцатого июля 1860 года.
Совет,
желая увековечить в людской памяти счастливое прибытие в эти стены бессмертного Александра Дюма и одновременно стремясь воздать дань восхищения европейской знаменитости, всеми силами души и ума посвятившей себя задаче просвещать, посредством своих литературных сочинений, граждан цивилизованного мира, единодушно жалует вышеупомянутому Дюма гражданство Катании.
Совет посылает своего председателя выразить новому и знаменитому гражданину искренние пожелания сего муниципального собрания. Настоящая резолюция будет напечатана и обнародована заботами секретариата.
С подлинным верно,
начальник канцелярии
Удостоверено,
за председателя
вице-председатель
Признаться, эта неожиданная любезность, при всем понимании того, что истоком ее на самом деле были дружеские чувства, которые питал ко мне Гарибальди, глубоко тронула меня.
Поскольку я был гражданином уже четырех городов Сицилии, речь для меня шла о том, чтобы сделаться достойным оказанной мне чести, целиком посвятив себя делу объединения Италии. Я всегда мог увидеть недвижный Восток в том состоянии, в каком он обретается, но вот случай стать свидетелем триумфа идеи, которая была и всегда будет кумиром моей жизни, идеи свободы, мог не представиться более никогда.
И потому я решил уехать в тот же вечер, если это будет возможно, и представить себя в распоряжение Гарибальди.
Так что вместе с депутацией городского совета Катании я сошел на берег, чтобы взять у Эбера поручения к генералу.
Эбер навербовал от двух до трех тысяч добровольцев, но в Катании я постоянно слышал тот самый крик, какой мне уже приходилось слышать повсюду на Сицилии: «Нет оружия!»
Эбер дал мне адресованное Гарибальди письмо, в котором он в полный голос просил предоставить ему красные рубашки, чтобы одеть этих новых добровольцев, и ружья, чтобы вооружить их.
Красные рубашки стоили баснословно дорого. На Сицилии, где никто не предвидел потребности в подобной военной форме, полностью отсутствовали красные ткани. А гарибальдиец в синей и белой рубашке за гарибальдийца не считался.
Взявшись изложить генералу все эти нужды, я вернулся на шхуну, успев перед этим попрощаться с моими старыми и новыми друзьями.
Я упомянул о старых друзьях, поскольку мне удалось отыскать здесь несколько своих знакомых времен моего первого путешествия на Сицилию.
В 1835 году я приехал в Катанию, имея при себе письма бедного Беллини. После моего возвращения мы должны были сообща сочинить оперу. Когда я расставался с ним, он был в лучшей поре своей молодости, в полном расцвете своего таланта; так почему бы ему было не строить планы и не говорить: «Ну да, через год»?
Увы, когда я приехал в Катанию и передал эти письма его друзьям, тем, кому они были адресованы, когда я обнял его старого отца, радовавшегося успехам сына, Беллини уже был мертв.
О том, что он умер, я узнал позднее, в Калабрии.
Несколько родственников Беллини, которых за двадцать пять лет перед тем я видел еще детьми и которые носили то же имя, что и он, пришли на пристань и на прощание пожали мне руку.
О, если только смерть не поступит со мной, как с Беллини, я снова увижу тебя, Катания, ставшую одной из моих четырех сицилийских матерей!
Приблизившись к «Эмме», я увидел, что весь ее экипаж и оставшиеся на ней пассажиры безотрывно смотрят на воду, тогда как у меня еще не было возможности понять, что они там разглядывают.
Поскольку зрелище разыгрывалось не со стороны трапа, а у другого борта, то, когда я поднялся на палубу, никто не обратил на меня ни малейшего внимания, настолько все были поглощены этим спектаклем.
Потихоньку приблизившись к ним, я увидел и услышал, что Подиматас, капитан и Теодорос разговаривают не то чтобы с пловцом, ибо пловцу полагается плавать, а с каким-то господином, восседающим на поверхности воды примерно так, как турок сидит на диване или портной сидит на портняжном столе.
Господин этот не делал ни единого движения. Он просто держался на воде, а точнее, вода просто поддерживала его.
На какое-то мгновение я подумал, что мы сподобились встретиться с Никколо Пеше, знаменитым ныряльщиком из Мессины, о котором Шиллер написал прекрасную балладу и который утонул в Харибде, когда, дважды нырнув перед тем в бездну: вначале, чтобы достать оттуда кубок короля, а затем — его корону, он нырнул в третий раз, чтобы достать браслет его дочери.
Но этот господин никуда не нырял, и казалось, что он был сделан из пробки.
Обрадовавшись, что я пришел вовремя и смогу разделить всеобщее изумление, капитан представил меня незнакомцу; тот приподнялся в воде, как приподнимается со стула сидящий человек, чтобы поприветствовать того, кто входит, и стоял вертикально, не делая, как и прежде, никаких движений; туловище его целиком выступало из воды, и он не шевелил ни ступнями, ни ногами, чтобы удерживаться в таком положении.
Я был против того, чтобы он и дольше оставался в подобной позе, которая, на мой взгляд, должна была утомлять его, и вследствие моих настояний он снова сел.
Между нами завязалась беседа.
Я имел нескромность поинтересоваться у него, посредством какого приспособления он осуществляет трюк, свидетелем коего мне довелось стать; в ответ он попытался изложить мне теорию принудительно сохраняемого равновесия, лично у него вызывавшую полное доверие; по его словам, все искусство плавания заключается в умении правильно держать голову, которая является естественным кормилом человека.
Я сказал «лично у него вызывавшую полное доверие», поскольку эту систему он обосновывал с жаром и красноречием, подобающими тому, кто ее изобрел.
Должен добавить, что ему достало любезности подкрепить теоретические правила практическими примерами.
Он последовательно занимал в воде все те положения, какие можно принять на земле, то есть вставал, садился, ложился, становился на колени, покоился на боку, на спине, на животе — и ни разу, повторяю, у него не было нужды, даже принимая самые трудные позы, сделать хоть малейшее дополнительное движение.
Если искусство плавания, доведенное до такого совершенства, может основываться на некой системе, то все правительства должны озаботиться ее показом, и она явится исключительно полезным для человечества открытием.
Подобным образом этот удивительный пловец способен оставаться в воде от семи до восьми часов, не испытывая никакой усталости. В ходе своих фантастических заплывов он преодолевал в открытом море по четыре — пять льё и уверяет, что, если найдется возможность доставлять ему провизию и оберегать его от акул, он вплавь доберется до Мальты.
Как и он, я верю в это, однако приписываю его поразительные плавательные способности не умению сохранять равновесие, то есть проявлению целеустремленности и силы воли, а всего-навсего особому строению легких, которые, вбирая большее количество воздуха, чем это присуще другим людям, выполняют у него ту же роль, что и плавательный пузырь у рыб.
Насколько я знаю, это новоявленное морское божество носит имя Леонарди. Это светский человек в полном смысле слова, и я еще раз высказываю ему всю свою признательность за то поистине чудесное зрелище, какое он мне показал, а главное, за ту любезность, с какой он ответил на мои вопросы.
XXXVIIIХАРИБДА
В течение двух дней, 15 и 16 июля, мы тщетно пытались выйти из гавани. Сделать это нам удалось лишь в ночь на 17-е.
Утром 18-го наша шхуна проследовала мимо Мессины. Город, ожидавший, что его с минуты на минуту подвергнут бомбардированию, казался умирающим.
Бо́льшая часть населения покинула его и расположилась вдоль побережья, которое тянется от Мессины до Паче, — либо в палатках, либо в лодках; все захватили с собой самое ценное из своего имущества. Не спуская глаз с города, эти несчастные люди каждое мгновение ожидали увидеть, как в воздух поднимается дым первого пушечного выстрела.
Мы без остановки прошли мимо Мессины, но, поскольку ветер был встречным, не сумели обогнуть Мессинский мыс и были вынуждены бросить якорь напротив Фаро.
Капитан отправился за новостями в Мессину, а тем временем Поль Парфе и Теодорос, не сказав никому ни слова, отвязали ялик, спустили его на воду и на веслах отправились к Шилле. Когда мы заметили их отъезд, они были уже чересчур далеко для того, чтобы услышать наш голос. Я стал жестами подавать им сигналы, призывая их вернуться, но они притворялись, что не видят меня, и продолжали свой путь.
Вскоре, с помощью подзорных труб, мы увидели, что они причалили к берегу и сошли на землю. При той вражде, какая существовала в то время между Калабрией и Сицилией, а точнее, между королевскими солдатами и гарибальдийцами, покинуть борт «Эммы» и отправиться на прогулку в Калабрию было достаточно опрометчивым шагом, тем более, что звание француза, вместо того чтобы защищать тех, кто его носит, в этой ситуации лишь усугубляло положение дел.