Вот если и не подлинный текст, то общий смысл адресованного генералу Гарибальди письма, которое было дано капитану «Протиса»:
«Главнокомандующий крепостью Милаццо, преследуя гуманные цели, каковые он ценит наравне с генералом Гарибальди, и желая прежде всего избежать бесполезного кровопролития, склонен сдать крепость на почетных условиях, если только они будут одобрены его правительством. Он признает, что положение крепости, не будучи безнадежным, является, критическим, однако в запасе у нее еще есть ресурсы, которые она способна предоставить генералу и войскам, наделенным отвагой».
Кроме того, генерал Боско доверил командиру «Протиса» письмо, адресованное королю Неаполя.
Затем капитан Сальви удалился, причем генерал Боско запретил завязывать парламентеру глаза, как это было сделано, когда он вошел в крепость.
Сразу же после встречи генерала Гарибальди с капитаном Буайе «Карл Мартелл» и «Стелла» отплыли в Мессину.
«Протис» остался на якорной стоянке, ожидая исхода начавшихся переговоров.
Тем временем, едва причалив в порту Мессины, командир «Чайки», снедаемый беспокойством, тотчас же отправился обратно в Милаццо. По пути он встретился с «Карлом Мартеллом» и «Стеллой», но не стал общаться с ними.
Около четырех часов дня он уже был в виду Милаццо. Каково же было его удивление, когда вблизи Милаццо он увидел четыре неаполитанских фрегата, на одном из которых развевался флагманский стяг.
Это открывало дорогу любым предположениям.
Кто-то уже готов был увидеть в этом предстоящую высадку войск, другие полагали, что речь идет всего лишь о доставке продовольствия. Но все ожидали, что вот-вот начнется пушечная пальба. С помощью подзорной трубы легко было заметить те меры, какие принял генерал Гарибальди, чтобы противостоять любой попытке враждебных действий.
В добровольческой армии прозвучал общий сбор; на пристани, у подножия цитадели, словно по волшебству появилась батарея из шести орудий; другая, из двух пушек, виднелась в глубине залива, возле устья реки. Две эти батареи должны были вести перекрестный огонь.
Четыре орудия, попарно установленные на двух башнях, которые с самого начала перешли в руки генерала Гарибальди, также были нацелены на неаполитанскую эскадру.
Однако все эти бранные приготовления оказались ни к чему. На фок-мачте флагманского фрегата поднялся парламентерский флаг. «Чайка» спокойно встала на рейде рядом с «Протисом».
На борту флагманского фрегата, судя по всему, находился полномочный представитель неаполитанского правительства. В семь часов переговоры закончились, и капитан «Протиса» получил приказ незамедлительно отправиться в Мессину и присоединиться там к пароходам «Карл Мартелл», «Стелла», «Императрица Евгения» и прочим, ввиду предстоящей эвакуации войск из Милаццо.
В два часа ночи «Чайка» в свой черед отплыла в Мессину.
По слухам, условия капитуляции, на которых настаивал вначале генерал Гарибальди, были такими:
«Солдаты гарнизоны объявляются военнопленными; офицеры вольны вернуться домой, забрав с собой оружие и амуницию».
Окончательные условия, одобренные обеими сторонами, были такими:
«Войска покинут крепость с оружием и амуницией, но без патронов; материальная часть цитадели будет поделена поровну между осаждающими и осажденными».
Ну а теперь, покончив с Милаццо, перейдем к Мессине.
Двадцать второго июля генерал Клари приказал военным кораблям, стоявшим в порту Мессины, сменить якорную стоянку, дабы не мешать возможным оборонительным и наступательным операциям гарнизона цитадели.
Следствием ухода военных кораблей немедленно стало паническое бегство всех, кто еще не покинул город.
Все это несчастное население города скопилось на западном берегу Мессинского пролива: одни ютились в рваных палатках, другие — в разного рода лодках, куда набивалось столько женщин и детей, что в какой-то шаланде я насчитал двадцать восемь детей и восемнадцать женщин. Более обеспеченная часть населения бежала в сельскую местность; в городе царило безмолвие, словно в гробнице. Тишину нарушали лишь тревожные оклики неаполитанских часовых и ружейные выстрелы, целями которых без всякого повода становились все, кто появлялся на улице.
Порт был таким же безлюдным, как и город, если не считать нескольких неаполитанских корветов, готовых к отплытию. В порту не осталось ни одного судна, кроме «Чайки», которой необходимо было запастись углем, и она стояла пришвартованной у Терра Новы.
Точно так же прошли дни 24 и 25 июля.
Между тем сражение казалось неминуемым. Судя по намерениям, которые выказывал генерал Клари, следовало ожидать, что борьба предстоит отчаянная.
И действительно, неаполитанские войска заняли все горные хребты, окружавшие Мессину. Артиллерия, кавалерия, инженерные войска — ни в чем не было недостатка при развертывании сил, выдвинутых вперед генералом королевской армии. Но к счастью, это был тот случай, когда гора родила мышь.
Двадцать пятого июля, в семь часов вечера, произошел незначительный бой между неаполитанскими аванпостами и отрядом партизанского вожака Интердонато, хотя королевским солдатам был отдан приказ не вступать в рукопашные схватки.
Этот бой заставлял ожидать, что на другой день произойдет нечто захватывающее; однако на восходе солнца неаполитанцы вернулись в город; пиччотти спустились в лощины и оставались там в ожидании приказов; наконец, началась эвакуация в порту.
Эта эвакуация была естественным следствием капитуляции Милаццо.
Двадцать шестого июля военные корабли снова вошли в порт. Население, воспрянув духом, стало возвращаться в город.
Несколько указов, изданных генералом Гарибальди, обеспечили общественное спокойствие: любое посягательство на личную безопасность сурово каралось; была сформирована национальная гвардия, которая выставила караулы на посты, оставленные королевской армией, и все, победители и побежденные, радостно обнимались на улицах.
Тем не менее окончательное подписание перемирия произошло только 28 июля, накануне нашего приезда.
Королевские войска, занимавшие цитадель, и войска Гарибальди, занимавшие город, обязались воздерживаться от любых враждебных действий в течение неопределенного времени.
О возобновлении враждебных действий надлежало объявить не менее чем за двое суток.
Я записал все эти подробности под диктовку одного из адъютантов Гарибальди, пока тот отдавал приказы.
Когда с записями было покончено, Гарибальди повернулся ко мне и промолвил:
— Поезжайте и скорее возвращайтесь.
— Генерал, — был мой ответ, — я вернусь сюда четырнадцатого августа с оружием, сколько бы оно ни стоило.
— А если у вас не хватит денег?
— Я добуду их.
— Не забудьте, что мне нужны полторы тысяч карабинов или нарезных ружей, сто тысяч патронов и триста тысяч капсюлей.
— Они у вас будут.
— Четырнадцатого августа?
— Четырнадцатого августа.
— Если так, я буду ждать вас, чтобы вступить в Калабрию, и вступлю туда с вашим оружием.
В тот же день, 29 июля, я поднялся на борт «Позиллипо», парового судна Императорского пароходного общества.
XLIIIНЕАПОЛИТАНЦЫ
На другой день, 30 июля, мы прибыли на рейд Неаполя. Я не появлялся в Неаполе последние двадцать пять лет, ибо у меня не было никаких причин появляться там, напоминая о четырех годах каторжных работ, к которым папское и неаполитанское правительства сочли уместным меня приговорить.
Не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в Неаполе, дорогой читатель, но уверен, что если бы вы покинули его год, полгода или даже три месяца тому назад и вернулись туда вместе со мной, то нашли бы этот город изменившимся в такой же степени, в какой нашел его изменившимся я сам.
Послушайте, что происходит со мной, и судите сами, что должно происходить с другими.
Не успел «Позиллипо» бросить якорь в порту, как палубу заполняет простой люд и кто-то из этой толпы, разглядев, по всей видимости, во мне патриота, громко спрашивает меня:
— Сударь, где Гарибальди? Когда сюда прибудет Гарибальди? Мы ждем его.
Вы понимаете, что, зная Неаполь как свои пять пальцев, я говорю себе: «Это какой-то агент-провокатор, и отвечать ему совершенно незачем».
И потому с нажимом в голосе произношу: «Non capisco».[40]
Тогда этот человек поворачивается к одному из моих попутчиков и задает ему тот же вопрос.
В тот момент, когда я уже готов был услышать ответ, какой-то господин снимает передо мной шляпу; я интересуюсь у этого отменно вежливого господина, что ему угодно.
— Вы ведь господин Александр Дюма, не так ли? — спрашивает он.
— К вашим услугам, — отвечаю я. — С кем имею честь разговаривать?
— Сударь, меня зовут Гаэтано Сальваторе, я агент полиции, вот моя визитная карточка.
В свой черед я снимаю перед ним шляпу и говорю:
— Должен заметить вам, сударь, что я нахожусь здесь под защитой французского флага и, если вы пришли арестовать меня…
— Арестовать вас, сударь! Вас, автора «Корриколо», «Сперонары», «Капитана Арены»! Сударь, мои дети учат французский язык по вашим книгам. Арестовать вас! Да как вы могли подумать о нас такое! Напротив, я посчитал своим долгом прийти и пригласить вас сойти на берег.
— А вот и моя лодка, она к вашим услугам, дорогой господин Дюма, — произносит второй господин, снимая передо мной шляпу столь же вежливо, как и первый.
— Простите сударь, но кому я обязан столь любезному предложению?
— Я комиссар портовой полиции, сударь; не отказывайте мне, прошу вас; моя жена жаждет познакомиться с вами. На днях в театре Флорентийцев играли вашего «Монте-Кристо», и спектакль снискал огромнейший успех. Ну же, прошу вас.
— Сударь, — промолвил я, — если не ошибаюсь, Неаполь ведь греческая колония.
— Эвбейская, сударь.