— Ну хорошо, эвбейская, это ничего не меняет. Эвбейцы — ответвление красивопоножных ахейцев, о которых говорит Гомер, а великий поэт, чью могилу я почти вижу отсюда, сказал:
— Да, сударь, да… «et dona ferentes»;[41] но это когда они приносят дары.
— В особенности когда они приносят дары.
— Что вы хотите сказать этой цитатой, сударь?
— Хочу сказать, что я приговорен вашим возлюбленным королем Фердинандом Вторым…
— Бывшим королем, сударь.
— … бывшим королем, если угодно… отбывать четыре года каторги, если ступлю на землю Неаполя.
— Ах, сударь! Теперь об этом и речи нет! Да если б люди знали, что вы в порту, все бы сбежались и понесли вас на руках!
— Полагаю, без участия Франциска Второго?
— Да, но наперекор Франциску Второму. Идемте же, сударь, идемте.
И любезный комиссар полиции посторонился, пропуская меня вперед.
— Это невозможно, сударь!
— Но почему?
— Я пообещал Гарибальди, что вступлю в Неаполь только вместе с ним.
— Ах, сударь! И когда, по-вашему, он будет здесь?
— Это легко подсчитать. Я еду во Францию за оружием для него.
— Счастливого плавания, сударь, счастливого плавания!
— Искренне благодарю вас от его имени и от моего. Я обещал ему вернуться четырнадцатого августа. Шестнадцатого или семнадцатого числа он вступит в Калабрию, так что вы можете рассчитывать на его приход сюда в первых числах сентября.
— Пусть приходит, сударь, пусть приходит! — воскликнули оба агента. — Все здесь с нетерпением ждут его.
Я не мог опомниться от удивления.
— Знаете, сударь, — продолжал один из них, — до нас дошло ваше письмо о событиях в Милаццо, адресованное дорогому господину Карини; оно прибыло к нам вчера через Ливорно. Ах, сударь, какое сильное впечатление оно произвело! Владелец типографии напечатал его тиражом в десять тысяч экземпляров, и, стоит вам сойти на пристань, вы услышите зазывные крики газетчиков, которые продают его на улицах Неаполя.
Меня охватило изумление.
— Ну что ж, сударь, — произнес я, — если вы и в самом деле такой гарибальдиец, как говорите, я сейчас покажу вам одну вещь, которая должна вас порадовать: это великолепный портрет Гарибальди.
И, в самом деле, я вынул из своей папки великолепную фотографию Гарибальди.
На глазах у моего собеседника выступили слеза. Он молитвенно сложил ладони, и мне показалось, что он вот-вот впадет в исступление.
— Ах, сударь, — воскликнул он, — у нас тут в наличии лишь отвратительные портреты генерала, и к тому же продаются они за немыслимую цену!
— Раз так, — ответил я, — у меня возникло сильное желание заказать гравюру с этого портрета и преподнести ее в качестве патриотического дара городу Неаполю.
— Но дарить-то зачем, сударь, вы ведь наверняка сможете продать ее за ту цену, какую пожелаете?
Я был совершенно ошеломлен.
Между тем, встретив упорный отказ с моей стороны и видя, что я отбиваюсь всеми силами и не хочу сходить на берег, двое моих искусителей были вынуждены заняться другими пассажирами и удалились, выразив мне на прощание самые прочувствованные сожаления.
Происходящее было удивительно, странно, невероятно; но, тем не менее, видя и слыша все это, ничего не оставалось, как верить, что состояние умов в Неаполе было именно таким. Все здесь, вплоть до полицейских агентов, были гарибальдийцами, и я бы даже сказал, что полицейские агенты, желавшие остаться на своей должности, когда здесь появится Гарибальди, были бо́льшими гарибальдийцами, чем все прочие.
И в самом деле, провозглашение конституции, которое, случись оно в момент воцарения короля Франциска II, привлекло бы к нему все сердца и, возможно, принесло бы ему корону Италии, имело следствие, какого тот, кто ее провозгласил, никоим образом не ожидал: каждый теперь вслух говорил то, о чем прежде лишь втайне думал. А думали все втайне вот что: «Мы хотим присоединиться к королевству Виктора Эммануила! Да здравствует Гарибальди! Да здравствует единая Италия!» Вот во что вылилось провозглашение конституции; как видите, у короля Франциска II были хорошие советчики, когда он даровал ее неаполитанцам.
Но оно имело и другие следствия.
Так, к примеру, в соответствии с конституцией была сформирована национальная гвардия, которая в прошлое воскресенье браталась с армией и прямо на улице выкрикивала: «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует единая Италия!»
В соответствии с конституцией появилась свобода собраний, и люди собираются, чтобы сговариваться в пользу короля Виктора Эммануила.
В соответствии с конституцией вернулись изгнанники, которые рассказывают, что им пришлось претерпеть в изгнании, и усиливают, если такое возможно, ту ненависть, какую все питают к Франциску II.
Наш мелкий тиран, действуя по наущению королевы-матери, 15 июля отважился на небольшое ответное действие. Гренадеры королевской гвардии, которым было позволено носить сабли, бросились на народ, приказывая ему кричать: «Да здравствует король!», что соответствовало обычаю, бытовавшему в Палермо; но в Неаполе, как и в Палермо, им кричали в ответ: «Да здравствует король Виктор Эммануил!»
Гренадеры принялись орудовать саблями; около шестидесяти горожан были ранены, пять или шесть убиты.
Единственным наказанием, которому подвергли полк, стала его отправка в Портичи…
Однако наказанием, которому подвергнут короля, будет, вероятно, его отправка в Триест.
Новость о сдаче Мессины пришла в Неаполь вчера, и газетчики выкрикивают ее на улицах. Она совпала с тезоименитством королевы-матери, в честь которой всюду вокруг нас палят пушки.
Это называется одним выстрелом убить двух зайцев; как во время бойни в Безье, каждый узнает своих.
Изгнанники возвратились с наказами, данными, как предполагают, г-ном Кавуром и нацеленными на то, чтобы устроить революцию, не дожидаясь прихода Гарибальди.
Однако всем стало понятно, что это невозможно. Господину Кавуру придется смириться с тем, что революция совершится с приходом Гарибальди и при участии Гарибальди.
Кстати говоря, в Неаполе, как и повсюду, это имя обладает волшебной силой; солдаты, сражавшиеся в Калатафими, рассказывают, что генерал более восьми футов ростом, что во время сражения в его красную рубашку попало сто пятьдесят пуль, но после сражения он отряхнул ее и все эти пули попадали у его ног.
Когда была провозглашена конституция, никто не верил, что неаполитанский король руководствовался благими намерениями; люди подозревали какую-то ловушку: неаполитанцы всегда одним глазом поглядывают в сторону 1848 года, а другим — в сторону 1821-го. Ни один крик не раздался, не был поднят ни один флаг и не появилась ни одна кокарда.
Первыми поднялись лаццарони; они прошлись по всем полицейским участкам, сожгли мебель и бумаги, но воровать ничего не стали.
Один из них нес соломенный тюфяк, намереваясь подбросить его в огонь, и какая-то бедная старуха, проходившая мимо, сказала ему: «Чем выбрасывать тюфяк, отдай его лучше мне!» Лаццароне уже готов был исполнить эту просьбу, однако его товарищи попеняли ему, сказав, что тюфяк должен быть сожжен, а не отдан. В итоге старый тюфяк бросают в огонь, а поджигатели устраивают складчину и покупают бедной старухе новый.
Изгнанники, вернувшиеся в Неаполь, были изумлены положительными сдвигами, произошедшими с лаццарони; один из бывших эмигрантов рассказывал мне, что, наняв какого-то fассhinо[42] донести пару ружей от кордегардии до своего дома, он хотел заплатить ему за его труд, но малый отказался, заявив, что он тоже состоит на службе у отчизны. Неужто Неаполь сделался отчизной? До сих пор он был всего лишь королевством.
На людской памяти ни один член почтенной корпорации лаццарони не давал подобного ответа.
Узнав, что король Франциск II оставляет в их руках свою полицию, они устроили небольшую охоту на сбиров, но не для того, чтобы убить их, поджарить и съесть, как это произошло в 1798 году: на сей раз они ограничились тем, что отдали их солдатам, и задержанных выслали.
Двести пятьдесят арестованных отправили на Капрею; среди них был палермский палач и его tirapiedi так называют подручного палача, который хватает висельника за ноги и тянет его вниз).
Разумеется, не обходилось без кое-каких мелких стычек, но в итоге они лишь еще лучше подчеркивали общее состояние умов, царившее в народе и даже в армии.
В Авеллино швейцарцы и баварцы напали на пост национальной гвардии. Местная национальная гвардия, вначале отступившая, получила подкрепление в лице не только национальных гвардейцев, но и конных карабинеров, вместе с ним перешла в наступление и изгнала из Авеллино швейцарцев и баварцев.
Несколько дней тому назад был дан спектакль в пользу изгнанников, вернувшихся в Неаполь; зал был переполнен, и сборы составили тысячу восемьсот франков.
В Неаполе выходят семь или восемь крупных газет нового направления. Пять из этих крупных газет перепечатывают «Мемуары Гарибальди», опубликованные в «Веке», и каждая из них в подзаголовке очередной главы сообщает, что эти «Мемуары» являются ее личной собственностью.
Так что газеты, созданные лишь вчера, лживы не меньше, чем если бы они существовали уже полвека.
Это хороший знак для грядущей цивилизации Неаполя!
Во вторник вечером наш пароход снялся с якоря; мы прибудем в Марсель после захода в Чивита Веккью.
XLIVРУЖЬЯ И КАРАБИНЫ
На другое утро мы проснулись на рейде Чивита Веккьи.
Если и есть на свете место, где царствует угрюмое и брюзгливое божество, которое зовется скукой, то это определенно Чивита Веккья.
К счастью, после моего Сицилийского похода и моей брошюры «Папа перед лицом Евангелий» мне воспрещено сходить там на берег. Касающийся меня старый запрет, отмененный Григорием XVI, снова введен в силу Пием IX.