Все уныло в Чивита Веккье, вплоть до порта, обычно самого оживленного места в приморских городах.
Каторжники, волочащие цепи, священники, листающие требник, солдаты, удящие рыбу, часовой, прохаживающийся по верху донжона — вот и все разнообразие картинок, которое предлагает Чивита Веккья.
Вас интересуют здешние древности?
Порт был основан Траяном, о чем свидетельствуют несколько надписей, которые еще можно прочитать на его камнях.
Крепость была возведена по приказу и на средства Павла III из семьи Фарнезе, наследству которого Неаполь обязан лучшими своими скульптурами. Планы, по которым крепость сооружена, принадлежат Микеланджело; внутренняя гавань для галер построена Климентом XIII, Реццонико; фонтан — Бенедиктом XIV, Ламбертини; и, наконец, арсенал сооружен в годы понтификата Александра VII.
Все сказанное выше — для тех, кто, подобно мне, не имеет разрешения сойти на берег.
Ну а для тех, кто такое разрешение имеет, сообщу, что в трех льё от Чивита Веккьи находятся термы Тита; в четырех милях — лес Корнето, где охотятся на вепрей; и, наконец, на правом берегу реки — этрусские гробницы, которые восходят к временам вторжения Порсенны, намеревавшегося восстановить царскую власть Тарквиния.
Мы говорим «на правом берегу», поскольку этруски, не имея переправы через реку, не устраивали гробницы на ее левом берегу.
С шести часов утра до трех часов пополудни пароход стоит в порту Чивита Веккьи. Для меня подобные девять часов стоянки — пустяк, поскольку обычно я употребляю их на то, чтобы написать шестую часть очередного тома, но для тех, у кого такой возможности нет, эти часы крайне тягостны.
На сей раз я использовал их на то, чтобы написать письмо, или, если угодно, последнюю главу, которую вы только что прочитали.
Понятно, что в Неаполитанском заливе мне не оставили для этого времени офицеры полиции его величества Франциска II, донимавшие меня своими настойчивыми просьбами сойти на берег.
В три часа дня пароход отплыл в Марсель, куда мы прибыли в субботу, в девять часов.
Я остановился у моего друга Фальке, в гостинице «Лувр». Пытаться что-либо предпринять в столь поздний час было невозможно. Все, что мне удалось сделать, это известить офицера, которому было поручено распределять карабины судовладельцам, что я приехал и хочу повидаться с ним.
Ничего бестактного в этом желании не было: с командиром Б*** я знаком с 29 июля 1830 года. Мы столкнулись с ним после того, как он вместе с Шаррасом захватил казарму на Вавилонской улице, а я — Музей артиллерии; у него на кончике штыка был рукав мундира швейцарского гвардейца, а у меня на голове — шлем Франциска I.
Он примчался на другое утро; я завел было разговор о предоставленной судовладельцам концессии получать карабины, но в ответ услышал:
— Стало быть, вы не знаете!
— А что случилось?
— Концессия отменена.
Причиной отмены стало опасение, что это оружие может попасть в рук друзов и французские карабины будут способствовать массовым убийствам христиан в Сирии.
Моя главная надежда улетучилась.
Но в запасе у меня оставался Зауэ.
Зауэ — это марсельский Девим.
Я отправился к Зауэ. После всякого рода отговорок Зауэ признался мне, что за городом, на таможне, у него есть несколько ящиков с боевым оружием.
Мне пришлось всячески обхаживать Зауэ, чтобы побудить его открыть для меня эти ящики. Зауэ жаждал продать мне свои ружья нисколько не меньше, чем я — купить их, однако он умел торговаться, а я — нет.
Я открыто выказал свое желание, он свое утаил.
В итоге я выбрал пятьсот английских карабинов и девятьсот пятьдесят нарезных ружей.
Карабины — по восемьдесят франков за штуку, нарезные ружья — по сорок пять.
Кроме того, сто тысяч патронов и триста тысяч капсюлей.
Общая стоимость оружия и боеприпасов составила девяносто тысяч франков.
Я погасил вексель на шестьдесят тысяч франков, отдав семь или восемь тысяч из них, точнее не помню, Роньетте, которому предстояло отправиться за револьверами в Льеж, дисконтировал три переводных векселя, выписанных на Константинополь, Смирну и Александрию, и распорядился приготовить ящики с оружием к погрузке на первое же принадлежащее Императорскому пароходному обществу судно, которое отправится в Мессину.
В Марселе все знали, что я принял участие в Сицилийском походе Гарибальди, и потому без расспросов не обошлось.
Вечером я зашел в кафе полакомиться мороженым.
Какой-то господин узнал меня, взял в руку шляпу и, вполголоса обращаясь к посетителям, устроил сбор пожертвований, а затем выложил передо мной то, что ему удалось собрать.
— Это для Гарибальди, — произнес он, обращаясь ко мне.
Сбор составил шестьсот двадцать франков.
Шестьсот двадцать франков! Причем в Марселе, таком расчетливом городе! Шестьсот двадцать франков в одном-единственном кафе!
Это было невероятно!
Я приобрел на двенадцать тысяч франков одноствольные ружья по двадцать франков за штуку и двуствольные — по сорок, а также пистолеты по шесть или восемь франков и револьверы за семьдесят и восемьдесят франков каждый.
Накануне моего отъезда из Марселя ко мне явился неаполитанский изгнанник, которого недостаток веры во Франциска II удерживал за границей.
Этот человек был знаком с Либорио Романо, изгнанного вместе с ним в 1848 году, и теперь, когда его старый товарищ стал министром внутренних дел, хотел узнать непосредственно от него, можно ли ему вернуться в Неаполь.
Он дал мне конфиденциальное письмо к министру. В зависимости от того, что ответит ему Либорио Романо, он либо возвратится в Неаполь, либо останется в Марселе, что пока казалось ему более надежным.
В пятницу 10 августа я поднялся на борт того самого парохода «Позиллипо», который привез меня в Марсель.
К моему великому сожалению, мне было отказано в доставке оружейного груза тем же пароходом; оружие должно было последовать за мной, отправленное прямым рейсом, и, возможно, прибыть в Мессину раньше меня.
По прибытии на рейд Чивита Веккьи «Позиллипо» бросил якорь в полукабельтове от своего брата-близнеца «Квиринала».
Два этих корабля являли собой своеобразное зрелище.
«Квиринал», то есть судно, шедшее из Неаполя, увозило оттуда Филанджери, герцога ди Сангро, князя Цурло; Винченцо Цурло, большого друга князя д’Акуилы; сицилийского реакционера Сабону, маркиза Томмази (не путать с доктором Томмази), князя ди Чентола Дориа, герцога ди Сан Чезарио и, наконец, г-жу Тадолини.
«Позиллипо», то есть судно, шедшее в Неаполь, везло туда, одновременно со мной, Луиджи Меццакапо, пьемонтского генерала; Франческо Матараццо, пьемонтского полковника; доктора Томмази (не путать с маркизом Томмази), кавалера Андреа Аккуавива, кавалера Капечелатро и, наконец, Джузеппе Натоли, бывшего министра сицилийского правительства.
По поводу доктора Томмази, а точнее, по поводу его жены, рассказывают любопытную подробность, в правдивость которой, приученный к твердости характера наших ученых мужей, я, признаться, не могу поверить и привожу здесь исключительно как клеветническое измышление.
В отсутствие своего мужа, пока он находился в изгнании, г-жа Томмази тяжело заболела и, как меня уверяли, умерла по той причине, что ни один неаполитанский врач не осмелился предложить свою помощь жене изгнанника.
Заявляем, что подобная подлость невозможна; ни Светоний, ни Тацит, повествуя о временах Тиберия и Нерона, не упоминают ничего подобного.
Эти бегства и эти возвращения были всего лишь проявлением политической чехарды, всегда происходящей в дни революции, и причиной их стали распространившиеся слухи о том, что Гарибальди высадился в Калабрии.
Поговорим вначале о беглецах.
Из Неаполя бегут один за другим целые разряды людей.
Двадцать восьмого июня начало исходу кладут мерзавцы низкого пошиба: сбиры и убийцы. Шестнадцать или семнадцать из них убивают, а прочих ссылают на Капрею.
Затем уезжают мерзавцы высокого ранга:
Айосса, министр полиции, которого отвращение, испытываемое к нему обществом, изгнало из Парижа, хотя в политическом плане этот город способен переварить кого угодно; Меренда, вербовщик санфедистов; Манискалько, сицилийский Торквемада и, наконец, Кампанья, истязатель калабрийца Аджесилао Милано, у которого пытка вырвала крики, доносившиеся до российского посольства, но не смогла вырвать признания.
Еще вчера это были те, кого в политике принято называть порядочными людьми, но кого лично я назвал бы роковыми людьми.
Нунцианте, сын того генерала, что приказал расстрелять Мюрата, сегодня вынужден покинуть свои серные рудники на острове Вулькано и свой прекрасный новехонький дворец на площади Санта Мария а Капелла, каждый камень которого будет сниться ему в изгнании. Правда, перед отъездом, пустив в ход письмо, в котором он выставляет себя гонимым патриотом, изгнанник метнул парфянскую стрелу в военного министра, Филанджери, человека высшей пробы, что бы о нем ни думали и ни говорили, сына знаменитого публициста Гаэтано Филанджери.
После массовых убийств, которые происходили здесь в 1799 году и о которых мы уже писали для читателей во Франции и рано или поздно напишем для читателей в Неаполе, Карло Филанджери и его брат приехали в Париж и явились к первому консулу Бонапарту, определившему их на бесплатное обучение в Пританей. Будучи капитаном, Карло сражался при Аустерлице, затем, в ходе войны в Испании, стал командиром батальона в армии Мюрата, был ранен в битве при Панаро и получил от Мюрата чин генерала и боевые награды.
В 1821 году та сторона его звезды, что была обращена к Бурбонам, померкла, заволоченная облаком подозрений. Офицеры гвардии, находившейся в то время под его командованием, отказываются сражаться против австрийской армии, однако он не дает приказа расстрелять их. До 1830 года он находится в опале, затем возвращается в милость, пытается восстановить либеральное правительство при короле-патриоте, но терпит неудачу. Это первый год царствования Фердинанда II, короля Бомбы, этого тигра и лиса, воплощения хитрости и жестокости, который обманывает его; он уходит на покой, хотя и сохраняя за собой руководство инженерными войсками и артиллерией, затем, лавируя, остается на плаву в ходе событий 1848 года и переходит в стан реакции, делая это из зависти к Пепе, посланному вместо него в Ломбардию.