Не зная, когда мне удастся вернуться сюда, я должен был перед отъездом нанести два дружеских визита: один — в деревню Паче, навестив капитана Арену, некогда командовавшего небольшой сперонарой, на которой в 1835 году я совершил путешествие на Сицилию; другой — в деревню Фаро, навестив моего старого друга Поля де Флотта, командовавшего огромной флотилией лодок, которые я пересчитывал, огибая западный мыс Мессинского пролива.
В каждый из моих предыдущих приездов в Мессину я наводил справки о капитане Арене, однако отвечали мне в отношении него весьма расплывчато.
К несчастью, в отношении его сына и нашего лоцмана ответы были намного точнее: мальчик умер, не успев возмужать, а Нунцио — не успев состариться.
На сей раз я проявил такую настойчивость, что обитатели деревни Паче, порасспрашивав друга друга, в конце концов сообщили мне, что капитан Джузеппе Арена вместе с женой, двумя сыновьями и дочерью живет в доме, который называется Парадиз о.
Однако к этому времени я уже миновал Парадизо, оставив его почти в четверти льё у себя за спиной, и потому поехал дальше, дав себе слово заехать туда на обратном пути.
Деревня Фаро с его лагерем, в котором находилось примерно двенадцать тысяч бойцов, являла собой весьма любопытное зрелище; мы употребили слово «лагерь» за неимением другого выражения, способного обозначить некое огромное скопление вооруженных людей; но это слово вызывает в уме образ огороженного пространства, сформированного рвами или палисадами и заключающего в себе определенное количество палаток или бараков, с кучами соломы на полу этих палаток или бараков.
Лагерь гарибальдийцев не располагал ни одним из тех приятных удобств, какие встречаются в других лагерях; Гарибальди, который в походах всегда спит прямо на лагерной земле, на прибрежном песке или на дорожной брусчатке, подложив под голову седло вместо подушки, не понимает, что солдат может нуждаться в чем-то помимо того, что достаточно ему самому.
Двенадцать тысяч бойцов рассеяны здесь кругом, расцвечивая пейзаж своими красными рубашками, которые среди деревьев кажутся маками на хлебном поле.
Воды не хватает, вода солоноватая, но не беда! Есть местное вино, чтобы поправить ее вкус.
Я искал Поля де Флотта среди всех этих краснорубашечников. Каждый знал его, ибо в пылу сражения его всегда видели впереди всех; но в лагере его не было.
Я повернул обратно и по пути заехал в Парадизо.
Однако Джузеппе Арены тоже не оказалось на месте; я застал там лишь его жену, которая за двадцать пять лет перед тем на глазах у меня кормила грудью восьмимесячного ребенка. Женщина постарела, а ребенок, должно быть, стал здоровенным парнем.
Госпожа Арена пообещала мне, что на другое утро муж придет повидаться со мной на борту моей шхуны.
И в самом деле, первым, кого я увидел на другое утро, поднявшись на палубу, был мой славный капитан Арена. Прошедшие двадцать пять лет посеребрили его бороду и волосы на голове, однако он сохранил присущее ему доброе выражение лица, всегда спокойного даже в разгар бури.
Да и почему нет? Он всегда был удачлив; вместо одного судна у него их было теперь три. Его чаяния никогда не выходили за пределы подобного богатства.
Он привел с собой одного из наших тогдашних матросов, Джованни, — танцора, любителя красивых девушек, а в случае нужды и повара; это было все, что осталось от того экипажа.
Джованни не разбогател; в рваных штанах и латаной рубахе он на своей чиненой-перечиненой лодке выполнял мелкие поручения в порту.
Я выслушал историю его бед. За семь или восемь месяцев перед тем одна из его дочерей вышла замуж за парня, такого же бедного, как и она сама. У нее не было даже тюфяка, на котором она могла бы родить!
Я подарил Джованни тюфяк и пару луидоров.
В разгар всех этих откровений старых товарищей передо мной вдруг в свой черед появилось мужественное лицо Поля де Флотта.
Я не видел его с 1848 года.
Борода и волосы на голове у него поседели; он постарел, но иначе, чем капитан Арена; судя по морщинам, избороздившим его лоб, прошедшие годы были для него ненастными: преследования, изгнания, тоска по родине, политические разочарования, частые обманутые надежды — все это оставило след на его благородном лбу, гордом и всегда поднятом к небу. Вот на такие лбы, бороздя их, и обрушиваются удары молний!
Бедный Флотт! Он поведал мне все свои горечи. Генерал относился к нему превосходно, но то, что он был француз, навлекало на него неприязнь со стороны людей невежественных. Италии, в отношении братства с другими народами, предстоит сделать огромный шаг вперед, но будем надеяться! Итальянцы уже преодолели самое большое препятствие на этом пути, перестав ненавидеть друг друга.
Но более всего тяготило Флотта то, что он оказался не в состоянии в срок выплатить жалованье своим бойцам. Даже те, кто располагал деньгами, испытывали в лагере Фаро недостаток во всем, как я мог убедиться в этом собственными глазами накануне, но еще хуже приходилось тем, у кого кошелек был пуст.
Чтобы выйти из этого затруднения, Флотту нужно было добыть тысячу франков. У меня, так часто позарез нуждавшегося в двадцати франках, случайно оказалась при себе тысяча франков.
Само собой разумеется, я дал ему эти деньги.
Неописуемый луч радости озарил его лицо. Поскольку у него были опасения, что городские кассы Мессины или Палермо воспрепятствуют возмещению мне этих издержек, он вручил мне вексель на имя комитета, учрежденного в Париже в пользу итальянской независимости, к помощи которого ему было позволено прибегать в случае нужды. Впрочем, он прибегнул к этому кредиту лишь после того, как потратил на те же цели около трех тысяч франков из своих собственных средств.
Вот такую прибыль получаем мы, французы, когда воюем ради защиты какого-нибудь нравственного правила или торжества какой-нибудь идеи.
Затем он пожал мне руку, промолвив:
— Прощай!
— До свидания, — ответил я, делая ударение на этих словах.
— Этого быть не может, — произнес он, — так что прощай!
Неделю спустя он был смертельно ранен в бою у Солано.
Там, в Солано, Флотт впервые прикоснулся к огнестрельному оружию. В ходе различных сражений, свидетелем которых ему довелось стать, он, подчиняясь удивительному чувству человечности, даже по отношению к врагу, не брал в руки оружия, наблюдая за своими бойцами, воодушевляя их, подвергая себя смертельной опасности, но никого не убивая сам.
Я предложил ему револьвер и карабин, но он отказался от того и другого, произнеся пророческие слова:
— В тот день, когда убью я, убьют меня!
Во время атаки в Солано он взял карабин, дважды выстрелил из него и, будучи превосходным стрелком, убил двух неаполитанцев. Но стоило ему выстрелить во второй раз, как бурбонский солдат, с десяти шагов, выстрелил в него из мушкетона; пуля попала ему в затылок, чуть выше уха, и прошла насквозь, словно картечина.
Он вскинул руки, попытался что-то сказать и упал мертвым!
При нем еще оставалась четверть той суммы, какую я ему дал.
На другой день Гарибальди обнародовал в его честь следующий дневной приказ:
Мы потеряли Поля де Флотта.
Такие эпитеты, как "храбрый", "честный", "истинный демократ", бессильны дать представление о героизме этой бесподобной души.
Поль де Флотт, благородный сын Франции, — один из тех избранных людей, на которых не вправе притязать ни одна страна. Нет, Поль де Флотт принадлежит всему человечеству, ибо для него родина была везде, где страдающий народ поднимался на борьбу во имя свободы. Поль де Флотт, умерший за Италию, сражался за нее так, как он сражался бы за Францию. Этот выдающийся человек дал драгоценное доказательство преданности братству народов, задуманному человечеством; сраженный в рядах Альпийских охотников, он был, наряду с многими своими храбрыми соотечественниками, представителем той великодушной нации, которая может остановиться на минуту, но которой Провидением уготовано идти в авангарде народов и мировой цивилизации.
Бедный Флотт! Предчувствия не обманули его, когда он настоял на том, чтобы сказать мне прощай, а не до свидания!
Ну а теперь, хотите, я выскажу вам свое откровенное мнение по поводу смерти моего бедного друга Поля де Флотта?
Флотт не был убит…
Флотт дал себя убить!
XLVIIСАЛЕРНО
Прибыв в Мессину утром 14 августа, я покинул ее 16-го, во второй половине дня.
Ночью мы видели в горах костры Миссори и Каттабени.
Вероятно, они со всех сторон окружены бурбонскими войсками и вынуждены все время отстреливаться.
Я оставил для Каттабени записку, в которой попросил его тотчас же по возвращении в Мессину переслать мне описание их похода.
На борт «Эммы» я взял капеллана Гарибальди, фра Джованни, в отсутствие генерала оставшегося без дела.
Двадцатого августа, в десять часов утра, испытав в пути чередование штилей и ветров, наша шхуна бросила якорь в Салерно.
Все это время мы шли достаточно близко к берегу и потому могли убедиться, что ни в каком его месте высадки произведено не было.
Королевские войска проходят через Салерно без остановки и тянутся в сторону Калабрии; только две или три роты заняли город.
Сформирована национальная гвардия; она насчитывает семь рот, которые подчиняются приказам патриотически настроенных командиров, выбранных их согражданами.
В любом случае, скоро мы будем располагать надежными известиями: наш капитан и фра Джованни сошли на берег; епископ Салерно, уроженец Марсалы, оказался земляком и соучеником фра Джованни.
Утверждают, что учащиеся семинарии взбунтовались, выгнали своих учителей и вооружились. Если это правда, я надену красные чулки и встану во главе мятежников.
Я отправляю одного из своих секретарей в Неаполь разузнать новости; он привезет мне письмо от Коттро.