— Когда настанет момент поднести к пороху огонь, дайте приказ, и вам подчинятся.
Однако смятение, поднявшееся на борту, длилось недолго; благодаря мужеству капитана, решительности офицеров и дисциплинированности бойцов порядок быстро восстановился, и команда "Все по местам!" была тотчас же выполнена. Паровая машина заработала, шлюпки подняли с помощью талей, корвет медленно вышел в открытое море и взял курс на Палермо.
Остаток ночи ушел у всех на то, чтобы исправить полученные повреждения, перевязать раненых и приготовиться к сражению с любым неаполитанским военным кораблем, вздумавшим устремиться в погоню за "Тюкёри".
На рассвете появилась возможность оценить понесенный ущерб; людские потери "Тюкёри" составили шесть человек, среди которых был и ветеран Коломбо, уроженец Милана, офицер берсальеров. Три человека погибли в водах Кастелламмаре во время атаки, и около десяти были ранены. Палуба, мачты и реи были изрешечены пулями, трапы стакселей разорваны пушечным ядром. Второе ядро попало в носовую часть парохода и пробило в ней дыру; и, наконец, третье разорвало несколько снастей.
Принимая во внимание, насколько неблагоприятным было расположение "Тюкёри" во время сражения, следовало возблагодарить Бога за то, что ущерб не оказался бдльшим.
На борту "Монарха" девять человек были выведены из строя, а капитан Актон получил серьезное ранение.
Устранив повреждения, корвет продолжил путь. Около пяти часов пополудни на линии, соединяющей Мессину с Неаполем, был замечен какой-то пароход; полагая, что он принадлежит бурбонскому военно-морскому флоту, за ним погнались. Это оказалась "Гульнара", входившая в состав сардинского военно-морского флота; к ней отправили лодку, вернувшуюся со съестными припасами, в которых на борту "Тюкёри" испытывали большую нужду.
Вплоть до вечера ничего нового не произошло. В девять часов вечера на горизонте показались два судна, шедшие на всех парах и явно отправленные вдогонку за корветом; но под покровом темноты, пустив в ход все паруса, корвету удалось ускользнуть от преследователей, и в два часа ночи он бросил якорь на рейде Палермо.
Экспедиция провалилась, но ее важным следствием стало необычайное ослабление боевого духа неаполитанского военно-морского флота.
Если некая задуманная операция отважна, то, пусть даже ей суждено закончиться неудачей, она все равно останется важным историческим примером».
XLVIIIДОН ЛИВОРНО РОМАНО
Среди посетителей, которых я принимаю на борту моей шхуны здесь, в Салерно, оказывается французский врач по имени Вейландт. Это красивый мужчина лет пятидесяти, полный энергии, с превосходной белой бородой. Он живет в Ла Каве, небольшой местности, расположенной, как это явствует из ее названия, в горном ущелье, а именно в горах Сант’Анджело. Ла Кава знаменита своим бенедиктинским монастырем.
Доктор Вейландт, который держится позади других посетителей, сообщает мне, что он находится в сношениях с горцами, все они патриоты, но у них не хватает оружия и боеприпасов. Я предоставляю в его распоряжение двадцать двуствольных ружей, десять карабинов и три или четыре килограмма пороха.
Он переносит все это в свою лодку; оружие и боеприпасы будут розданы ближайшей ночью.
Проснувшись в шесть часов утра, я увидел, что побережье Салерно находится под охраной трех или четырех тысяч солдат и одиннадцати пушек.
Генерал Скотти вызвал войска, уже задействованные в горах, и по его приказу прибыли по железной дороге три или четыре тысячи баварцев и кроатов из Неаполя.
Одиннадцать пушек, которые установлены в боевом положении перед дворцом Интендантства, оказывают мне честь, обратив свои жерла в мою сторону.
Если бы вы были на борту «Эммы», как все полагали вчера, дорогой Гарибальди, эти четыре тысячи солдат взяли бы на караул, а эти одиннадцать пушек отслужили бы огненный молебен в честь короля Виктора Эммануила.
Упомянутые четыре тысячи баварцев и кроатов первоначально предназначались для подавления восстания в Потенце, но теперь они будут оставаться в Салерно до тех пор, пока буду оставаться здесь я.
Генерал Скотти пребывает в убеждении, что я ожидаю здесь прибытия Гарибальди. Признаться, он не так уж и ошибается. Однако я останусь в Салерно лишь на то время, какое позволит посланцам, отправленным Вейландтом в горы, связаться с его людьми.
Нас уверяют, что три или четыре тысячи горцев ожидают лишь сигнала. И, пока баварцы и кроаты не спускают с меня глаз, этот сигнал горцы скоро получат. Можно ставить сто против одного, что колонна не прибудет к месту назначения.
И в самом деле, в два часа пополудни мы отплываем, успев перед этим в последний раз выйти на связь с салернскими патриотами.
Я не терял времени даром и, полагаю, наделал генералу Скотти столько хлопот, что он вряд ли сможет справиться с ними.
Двадцать четвертого августа, около трех часов утра, мы бросили якорь в порту Неаполя, в трех или четырех кабельтовых от «Бретани», флагманского корабля адмирала Ле Барбье де Тинана, и на расстоянии примерно вдвое большем от «Ганнибала», флагманского корабля коммодора Манди.
Несколько английских и французских судов более низкого класса разбросаны в акватории залива.
Около одиннадцати часов утра доктор Вейландт поднялся на борт «Эммы». Он приехал из Ла Кавы по салернской железной дороге.
В тылу у меня положение дел становилось все более и более серьезным. Сплотившиеся горцы расположились на дороге, ведущей в Потенцу, и, получив разведывательные данные о том, как охраняются горные проходы, генерал Скотти даже не попытался силой преодолеть их. Вместо того чтобы продолжать путь, он остановился в Салерно, готовом восстать и провозгласить временное правительство, если только генерал Скотти покинет город. Так что революция в Потенце могла свершиться без всяких помех.
Однако нерешительность генерала Скотти имела и более важные последствия. Находившиеся под его командованием баварцы и швейцарцы, упав духом при виде враждебного отношения к ним местных жителей, передали мне, что готовы дезертировать с оружием и амуницией, если им заплатят по четыре дуката каждому. Их было пять тысяч, то есть речь шла о двадцати тысячах дукатов, или девяноста тысячах франков.
Как вы прекрасно понимаете, у меня не было девяноста тысяч франков, но два патриота предложили мне объявить подписку в Неаполе. Это господа Либертини и Агрести, соответственно председатель и вице-председатель Комитета содействия. Комитет подпишется на три тысячи франков, я подписываюсь на тысячу.
Мне оставалось узнать самое любопытное. В тот момент, когда я покидал Салерно, наша шхуна повстречалась с французским судном «Прони», которым командует г-н де Миссьесси. Господин де Миссьесси имеет счастье исповедовать легитимистские взгляды, так что он вышел из себя, когда ему стало известно о приеме, который мне оказали накануне в Салерно, и об участии, которое я принял в подготовке восстания, приковавшего генерала Скотти и пять тысяч его солдат к Салерно. В своем раздражении капитан «Прони» дошел до того, что заявил доктору Вейландту, что если он, г-н де Миссьесси, по прибытии застанет меня на рейде, то арестует меня и конфискует мою лодку.
Позволив себе подобную выходку, он продолжил свой путь к Мессине.
Услышав эту новость, я приказал спустить на воду ялик, сел в него и велел доставить меня к борту «Бретани».
Мне подумалось, что подобная угроза, высказанная французским офицером в адрес своего соотечественника, вполне заслуживает разъяснений, и поскольку, к моему великому сожалению, у меня не было возможности потребовать этих разъяснений от самого г-на де Миссьесси, я намеревался потребовать их хотя бы от адмирала.
Господина Ле Барбье де Тинана не оказалось на борту «Бретани». В его отсутствие я попросил капитана «Бретани» и адъютанта адмирала принять мое заявление. Это заявление заключалось в том, что, не признавая за капитаном «Прони» права арестовать меня и конфисковать мое судно, я поклялся им пристрелить первого же офицера или солдата, который попытается исполнить приказ г-на де Миссьесси.
Эти господа, которым мне надлежит выразить признательность, были отменно вежливы со мной. Приступ гнева г-на де Миссьесси они приписали его пробурбонским воззрениям.
Тем не менее мои собеседники сочли своим долгом добавить, что, хотя они и отказывают капитану «Прони» в праве арестовать меня, та враждебность, какую я проявляю лично к королю Неаполя, вынуждает их предупредить меня, что, как им кажется, г-н Ле Барбье де Тинан вряд ли возьмется оказывать мне защиту в том случае, если король Неаполя совершит какие-нибудь насильственные действия в отношении меня.
В ответ я сказал им, что не только не намерен просить защиты у своих соотечественников, но и, дабы успокоить совесть адмирала Ле Барбье де Тинана, заявляю, что с чистым сердцем отказываюсь от их покровительства.
После чего они дали мне совет покинуть Неаполитанский залив, в ответ на что я попрощался с ними и призвал их посмотреть, где моя шхуна бросит якорь.
«Эмма» бросила якорь между оконечностью Мола и замком Кастель делл’Ово, в двухстах шагах от окон короля.
Спустя два часа от английского корабля «Ганнибал» отделилась шлюпка и направилась в сторону «Эммы». На ее борт поднялся английский офицер, прибывший от имени адмирала Манди. Адмирал Манди велел передать мне, что, узнав об откровенно заявленном адмиралом Ле Барбье де Тинаном бессилии защитить меня, он предлагает мне бросить якорь под защитой его орудийного огня. Он ручался за все.
Я велел поблагодарить адмирала и попросить у него разрешения нанести ему на следующий день визит на борту его корабля.
Едва шлюпка английского офицера отдалилась на кабельтов от нас, другая лодка, приплывшая со стороны города, причалила к «Эмме» и какой-то человек, лицо которого показалось мне знакомым, прыжком поднялся на палубу.