Я узнал славного малого, которого знавал изгнанником в Париже; это был сицилиец по имени Муратори. Он явился сказать мне от имени дона Либорио Романо, министра внутренних дел и полиции, с которым, напомню, при посредничестве Коттро я чуть было не встретился на борту «Позиллипо» во время его короткой стоянки в Неаполе, что дон Либорио Романо желает встретиться со мной и приглашает меня сойти этим вечером на берег, чтобы побеседовать с ним в его покоях на улице Ривьера ди Кьяйя.
В ответ я сказал Муратори, что имею честь быть приговоренным к четырем годам каторги, если скрытно ступлю на землю Королевства обеих Сицилий; что все сделанное мною после этого приговора, датируемого царствованием Фердинанда II, никоим образом не должно было примирить меня с его сыном, Франциском II; что ввиду особого характера моей внешности приметы мои прекрасно известны и что, хотя от Санта Лючии до Ривьеры ди Кьяйя вроде бы недалеко, этого расстояния все же вполне достаточно для того, чтобы, когда я буду проходить мимо Кастель делл’Ово, места весьма мрачного, какой-нибудь благонамеренный лаццароне пырнул меня кинжалом. Я добавил, что, принимая во внимание, насколько различны наши положения, скорее ему следует прийти ко мне, чем мне идти к нему, поскольку я, идя к нему, подвергнусь разного рода опасностям, а он, направляясь ко мне, не подвергнется ни одной.
Муратори принес министру мой ответ.
Спустя два часа спустилась ночь, и под покровом ночи к шхуне причалила лодка. В лодке находились двое мужчин и две женщины. Один из этих мужчин, хотя дело происходило 24 августа, был закутан в плащ, а голову его покрывала широкополая шляпа, низко надвинутая на лоб.
В другой лодке, следовавшей за первой и державшейся на некотором отдалении от нее, чтобы служить ей охраной, сидели три или четыре человека, среди которых я узнал служащего Императорского пароходного общества, молодого человека по имени Пюже, наполовину француза, наполовину неаполитанца.
Человек в плаще и шляпе с опущенными полями живо поднялся на палубу шхуны; второй — это был Муратори — подвел его ко мне и представил.
Это был Либорио Романо.
Знакомство произошло быстро. Мы бросились в объятия друг другу и расцеловались; затем я отвел гостя на корму шхуны, и наш разговор тотчас же начался.
Основной вопрос первым затронул я.
— Как же так? — сказал я дону Либорио Романо. — Судя по тому, что мне о вас известно, вы чересчур умный человек, чтобы не понимать, что вам не удастся спасти династию неаполитанских Бурбонов. Вы один поддерживаете Франциска Второго вашей собственной популярностью, ибо являетесь единственным министром в его окружении, олицетворяющим революцию. Но вашей популярности, какой бы значительной она ни была, недостаточно для того, чтобы удержать его на троне, и вместе с собой он увлечет вас в пропасть; тогда как, напротив, открыто объявив себя его врагом, что станет одной из главных причин его падения, вы не только вновь обретете славу патриота, но и окажете огромную услугу Италии.
— Послушайте, — ответил мне Либорио Романо, — вы ведь догадываетесь, что коль скоро я, министр Франциска Второго, пришел на борт вашей шхуны, цель моего прихода состоит не в том, чтобы иметь удовольствие пожать вам руку, как бы велико оно ни было; цель моего прихода состоит в том, чтобы поговорить с вами о серьезных вещах и объяснить вам мое нынешнее положение.
— Говорите; как вы понимаете, я не упущу ни одного вашего слова.
— По счастью, вступив в должность министра внутренних дел, я оставил за собой право быть честным человеком и добропорядочным гражданином. Пока король Франциск Второй будет идти конституционным путем, я одновременно буду исполнителем воли короля и воли нации; если же король нарушит свою клятву, я перейду на сторону нации.
— Да, — возразил я, — но между тем вы позволили ввести в Неаполе осадное положение.
— Вам ведь доводилось в вашей жизни сталкиваться с осадными положениями, не так ли?
— Ну да, конечно.
— А вы видели когда-нибудь столь же покойное осадное положение, как в Неаполе? Все свободы, гарантированные Конституцией, сохранены; национальная гвардия участвует в поддержании порядка в городе наравне с войсками; свобода печати осуществляется с терпимостью, сопоставимой лишь с терпимостью английских властей; газеты продолжают беспрепятственно выходить; сформировались два комитета: один называется Комитетом порядка, другой — Комитетом содействия; наконец, как вы и сами могли видеть, выходит некая газета под названием «Гарибальди», которая перепечатывает на неаполитанском наречии «Мемуары» прославленного генерала, опубликованные вами в «Веке».
— Все это правда. А что говорит об этом осадном положении Франциск Второй?
— Он в ярости; вчера, узнав, что я обратился к своим коллегам с двумя предложениями и оба они были отвергнуты ими: первое — подать прошение о моей отставке, второе — обратиться к королю с письменной просьбой избавить Неаполь от бедствий гражданской войны, он спросил меня:
«Ну и что вы думаете о нынешнем положении?»
«Государь, — был мой ответ, — я полагаю, что, как только Гарибальди лично высадится в Калабрии, всякая оборона станет невозможной, ибо не Гарибальди сражается с вами, не Виктор Эммануил теснит вас, а рок, связанный с вашим именем и нацеленный на то, чтобы Бурбоны сошли с трона. Государь, справедливое оно или нет, но таково общественное мнение, и вам никогда не привлечь его на вашу сторону».
«Все так, — ответил мне король, — но это не моя вина, а вина тех, кто царствовал до меня».
«И тем не менее, государь, — промолвил я, — был момент, когда вы могли бы привлечь на свою сторону все умы: стоило лишь, всходя на трон, даровать вашим подданным ту самую конституцию, которая губит вас сегодня; тогда она спасла бы вас».
Король положил руку на мое плечо.
«Клянусь вам, — произнес он, — что какое-то время у меня было намерение поступить так, но этому помешали мои советники».
— А что это были за советники? — спросил я Либорио Романо.
— Фердинандо Тройя, Скорца, Росика и Карафа.
«Но теперь, — продолжил король, — жребий брошен и надо сыграть партию до конца».
«А что ваше величество подразумевает под словами "сыграть партию до конца"?»
«Попытать военной удачи; возможно, она не всегда будет враждебна мне».
«Да, но ведь вашему величеству известны нездоровые настроения в армии».
«В худшем случае, у меня есть шестьдесят тысяч солдат, на которых, мне кажется, я могу рассчитывать».
«В таких делах ручаться нельзя ни за что, как вы понимаете», — ответил я, в знак сомнения пожимая плечами.
Король увидел мой жест, но, не желая продолжать спор, подал мне руку для поцелуя и отпустил меня.
— Стало быть, вы в прохладных отношениях с его величеством?
— По сути — да, внешне — нет. Мои либеральные чаяния раздражают его; но, поскольку иной опоры, кроме меня, у него нет и, утратив меня, он утратит одновременно поддержку со стороны национальной гвардии, буржуазии и народа, король продолжает улыбаться мне.
— Ну и, в итоге, вы приняли какое-нибудь решение?
— Да, и вот что я решил. Я буду бороться за соблюдение Конституции, пока у меня будет такая возможность; когда мне станет понятно, что далее вести подобную борьбу нельзя, я подам в отставку и удалюсь на борт вашей шхуны; и, в зависимости от ситуации в Неаполе, либо присоединюсь к Гарибальди, либо объявлю короля предателем Конституции и обращусь с призывом к национальной гвардии и народу Неаполя.
— И вы это сделаете? — спросил я министра, пристально посмотрев на него.
— Даю вам честное слово!
— Что ж, принимаю ваше обещание, — ответил я. — Но поскольку, после того, что мне было сказано на борту корабля адмирала Ле Барбье де Тинана, нет никакой уверенности в том, что мой штандарт надежно защищен, позвольте мне ходатайствовать перед английским адмиралом, которому я должен нанести визит, о том, чтобы в случае нужды вы могли обрести на его корабле убежище, какого вам не найти на моей лодке, как выразился господин де Миссьесси.
— И когда вы отправитесь к адмиралу?
— Когда пожелаете.
— Сделайте это нынешним вечером; события могут развиваться так, что завтра я покину министерство.
— Я отправлюсь сразу же после вашего ухода.
— Очень хорошо.
— Ну а теперь скажите, при посредстве кого мы будем поддерживать сношения.
— При посредстве госпожи ***, старшей из дам, приехавших вместе со мной, сейчас я представлю ей вас, или же при помощи Коццолонго, моего секретаря, и, наконец, Муратори, моего близкого друга, который всегда будет либо подле меня, действуя от вашего имени, либо подле вас, действуя от моего имени.
Нам больше нечего было сказать друг другу; впрочем, дон Либорио оставался на борту моей шхуны более часа. Он представил меня г-же ***, попрощался со мной, сел в лодку и уплыл.
Вторая лодка последовала за первой.
Как только он уехал, я приказал спустить на воду ялик.
Пять минут спустя он уже ждал меня.
Спустившись в него, я дал приказ причалить к английскому кораблю.
Я поднялся на борт «Ганнибала» и осведомился об адмирале Манди. Адмирал отлучился на берег, но скоро должен был вернуться. Пока он отсутствовал, меня принимал капитан корабля. Спустя десять минут адмирал возвратился.
Прежде всего я изъявил ему благодарность за сделанное им предложение, однако добавил, что готов воспользоваться всеми преимуществами обстоятельств, противопоставивших меня королю Неаполя. Затем я рассказал адмиралу о визите дона Либорио Романо и, не входя в подробности, пояснил ему, что с минуты на минуту у министра может возникнуть нужда в убежище с нейтральным флагом. Судя по тому, как повели себя со мной г-н де Миссьесси и г-н Ле Барбье де Тинан, было очевидно, что патриотическая партия не в чести у французского флота, и потому дон Ливорно Романо поручил мне узнать, окажут ли ему гостеприимство на судах, которые ходят под флагом Великобритании.
В ту же минуту, выказывая ту особую учтивость, какая свойственна англичанам, адмирал вызвал капитана корабля.