Вскоре стемнело: вечер наступил на удивление быстро — просто невероятно! А может, Хейну это только показалось? Время коротали за разговорами: матросы делились догадками и предположениями, куда же их в конце концов занесет: иногда на плоту происходило шевеление — люди поворачивались, садились или ложились, пытаясь примоститься поудобнее. Когда кто-нибудь начинал говорить, его внимательно выслушивали, как будто ждали, что он вот-вот сообщит нечто очень важное, потом все скопом принимались обсуждать услышанное, поднимая гвалт, который не стихал до тех пор, пока кому-то в голову не приходило что-нибудь эдакое, сногсшибательное. Внезапно сделалось совсем темно (погода резко испортилась). Пошел дождь. В сгустившихся сумерках было видно, как к одному плоту медленно приближается другой, а за ним третий. Их толкали перед собой, работая ногами, матросы, которые находились в покрытой толстой пленкой мазута воде. Плотики сблизились почти вплотную: люди, как видно, решили держаться ночью все вместе.
Когда же на море опустилась ночь, матросы уже совершенно отчетливо различали вдалеке корабельные огни — их было много... Через каждые две минуты кто-нибудь да кричал: «Корабль!» И всякий раз все поворачивались в указанном направлении, вглядывались во тьму, кричали, размахивали руками. Но вслед за тем призрачное видение исчезало, будто растворяясь в непроглядной ночной мгле. Дождь перестал. Море, слава Богу, было спокойное. И все же это была плохая ночь — прежде всего из-за громких стонов и бурных метаний. Это умирали тяжелораненые. Перед смертью они в беспамятстве отчаянно стонали, причитали, бились в судорогах. И глядеть на их мучения было страшно. Вряд ли есть другое место, где смерть кажется более жуткой, чем на утлом плотике, который переполнен людьми, потерпевшими кораблекрушение. Стенания умирающих подчас даже заглушали возгласы: «Корабль!.. Корабль!..» — отчего положение матросов с «Джуно» казалось и вовсе безнадежным.
А потом люди начали страдать от последствий долгого пребывания в мазуте. Они были перепачканы им с ног до головы. От мазута разъедало и жгло глаза, так что их уже невозможно было открыть. «Скоро мы все ослепнем!» — завопил кто-то, и все остальные принялись скулить, точно малые дети. И тут одному матросу пришла в голову блестящая мысль. Вокруг плотов всюду плавали рулоны туалетной бумаги. В середине она была сухая и чистая. Ее-то матросы и пустили в ход, чтобы протирать глаза. Потом у некоторых начались нестерпимые рези в животе, оттого что они наглотались мазута. От этой проклятой дряни не было никакого спасу. Мазутная пелена оказалась настолько толстой и плотной, что от нее с трудом можно было оторвать спасательный пояс, — они плавали в жиже вместе с другими предметами. Матросы думали, что непременно умрут, если не выберутся из мазутного плена. И тогда было решено толкать плоты, работая ногами, как они это делали вчера, а в каком направлении двигаться, им было все равно — лишь бы поскорее выплыть на чистую воду.
— Да вы спятили! — крикнул кто-то. — В чистой воде полно акул!
А ведь никто об этом и не подумал. При слове «акулы» все так и оцепенели от ужаса, и в наступившей тишине слышались только стоны раненых. Наконец стало светать. Море было пустынно.
На одном из плотов находился офицер — он объявил, что готов принять на себя командование, поскольку надо любой ценой добраться до земли. Она маячила на горизонте как раз перед тем, как корабль начал тонуть (это был остров Сан-Кристобаль — он лежал в 20 милях от места крушения «Джуно»), значит, до нее было совсем рукой подать. Тогда ему снова напомнили про акул.
— Акулы никогда не нападают на живых людей. Тем более, если их много, в смысле — людей, и все держатся вместе. Из плотов соорудим одну связку. Те, кто покрепче, переберутся в головной плот и возьмут на буксир два других — там надо разместить раненых. Остальные поплывут рядом, а когда устанут, смогут в любое время ухватиться за плот и передохнуть.
Так и порешили. На то, чтобы связать плоты между собой, ушло Бог весть сколько времени, потому что люди были измотаны и у них все валилось из рук. И лишь благодаря удивительным организаторским способностям того самого офицера (это был лейтенант Блоджетт) связка в конце концов была готова. И вот самые сильные и здоровые принялись толкать плотики прямо перед собой. Вперед продвигались чертовски медленно, но все же продвигались. Наконец — чистая вода. Но где же акулы? Их не было и в помине. Так они плыли весь день и всю ночь, толкая плотики перед собой и попеременно меняя друг друга. Офицер указывал направление, ориентируясь по звездам. На море, на беду, поднялось волнение. К тому же у потерпевших кораблекрушение моряков, с тех пор как затонул «Джуно», во рту, понятно, не было ни маковой росинки.
На третий день утром в небе показался самолет. Это был Б-17 («летающая крепость») — летел он довольно низко. Рокот его моторов даже заглушал крики несчастных, махавших ему руками и не сводивших с него глаз. Б-17 описал над ними несколько кругов и сбросил в море какой-то предмет, с виду похожий на мешок с надувной резиновой лодкой. И моряки наконец воспряли духом. Раз Б-17 сбросил им лодку, значит, до земли и впрямь рукой подать. Во всяком случае, уж теперь-то их точно заметили. Но как добраться до лодки? Она была ярко-желтая и мерно покачивалась на волнах. Пуститься вплавь — опасно: растреклятые акулы, хотя пока их не видать, наверняка рыщут где-то поблизости. В общем, решили так: освободить один плотик, переправив раненых на другой, и послать в нем троих за лодкой. Время на все про все ушло очень много, но после появления Б-17 у людей появился азарт, терпение и надежда. Двух матросов из троих, что отправились за лодкой, звали Харди и Фитцджеральд. Третьим был мексиканец — как его звали, Хейн не знал. Они надули лодку с помощью специальных химических газонаполнительных трубок, подцепили ее на буксир и вернулись обратно. Да, но что же теперь с нею делать? Первое, что пришло в голову, — перетащить в лодку всех тяжелораненых: по крайней мере, там их не будет заливать водой, если волнение усилится. Сначала переправили лейтенанта Уонга. Кто-то обнаружил в лодке пару гребков — маленьких лопатообразных весел. Таким образом, если в лодку с ранеными посадить еще двух гребцов, из нее получилось бы некое подобие буксира, который смог бы тащить за собой плотики. Эта мысль пришлась всем по душе — и лодка с плотиками на буксире двинулась дальше. Только, к великому сожалению, очень-очень медленно. Между тем волнение на море заметно усилилось. Небо расчистилось от облаков и палящее вовсю солнце нещадно жгло тех, кому нечем было прикрыться. Эти бедняги больше других страдали от жажды; многие из них умерли в тот же день от солнечного удара. Остальные же, на ком была одежда, ощущали себя много лучше, хотя бы потому, что робы, пропитавшиеся мазутом насквозь, теперь надежно защищали тело от испепеляющего солнечного жара. Караван из плотиков продвигался до того медленно, что многие решили попробовать добраться до земли вплавь, уцепившись за доски и обломки рангоутного дерева, благо этого добра вокруг плавало сколько угодно. Самых нетерпеливых не останавливал даже страх перед акулами, хотя, впрочем, пока эти твари никак себя не обнаружили. Вскоре весельчаки скрылись из виду. Однако через час один из них вернулся и сказал, что это была безумная затея. Остальных же с тех пор никто больше не видел. Так что теперь их осталось пятьдесят человек: одни сидели в плотиках, другие плыли рядом, — а в первый вечер — ровно в три раза больше. В конце дня Харди и Фитцджеральд, которые гребли в лодке, уложив между собой раненого лейтенанта Уонга, заявили, что будет лучше, если отцепят плоты и постараются поскорее догрести до земли, чтобы прислать подмогу. Они сказали, что это им вполне под силу. И действительно, это было много лучше, чем тащиться черепашьим ходом по морю, которое того и гляди заштормит. С этими словами они уплыли вперед, а их товарищам ничего не оставалось, как постараться удержать плоты вместе. Днем было сущее пекло, а ночью зуб на зуб не попадал от холода, и чтобы вконец не окоченеть, приходилось опускаться в воду и плыть рядом с плотиками: в море было куда теплее.
На четвертый день утром поднялся сильный шторм — и плотики разметало в разные стороны. На плоту, где находился Хейп, было двенадцать человек, включая его самого. Среди них был поляк из штата Пенсильвания. Он вдруг сделался необычайно говорливым и знай себе трещал без умолку — все рассказывал про то, что до войны он был шахтером, и про то, как оно там несладко, глубоко под землей. Чуть погодя самые сильные решили попробовать догнать другие плотики — однако у них ничего не вышло. Вид двух плотиков, то вздымающихся на гребень волны, то низвергающихся в провалы между волнами, производил угнетающее впечатление. И тогда несчастные решили больше ничего не предпринимать, а просто сидеть и ждать, когда к ним придут на помощь. Между тем над ними несколько раз пролетали самолеты, и некоторые — довольно низко, но потом они улетали прочь. Люди были в отчаянии и проклинали все и вся за то, что их бросили на верную смерть. А Хейн, в отличие от своих товарищей, думал, что бой, наверное, еще не закончился и что надо набраться терпения и немного подождать. Позднее он вспоминал:
«Один из наших плыл, ухватившись за плот, и все глотал морскую воду. Опустит голову — и ну хлестать как сумасшедший. Скоро ему стало совсем плохо, он уже не мог даже держаться за плот. Я нагнулся к нему, чтобы как-то помочь — хотя бы поддержать голову над водой. И держал так весь день. А вечером у него изо рта пошла желтая пена. Тогда я сказал остальным: «Подержите его немного, у меня больше нет сил». А они мне в ответ: ничего, мол, не поделаешь, сил, дескать, ни у кого нет. Потом они заспорили чуть ли не до драки. Тогда я им говорю: «У него сердце не бьется, и пульса нет. Он, наверно, умер. Я отпущу его». А старшина мне и говорит: «Даже думать забудь. Это не по уставу. Ты не смеешь утопить труп без официального приказа командира или военного министра, или кого-то еще из высшего командования». Я решил, что он бредит. Но остальные говорили то же самое — нет, мол, у меня такого права. И все время,