Тяжела у чекистов работа. Кровь, слёзы, крики и плач, аж голова раскалывается. Тут хошь не хошь после этого захочется выпить.
Наконец-то дорвался товарищ Иванов до настоящей работы, забыл и о времени и даже о собственном отдыхе. Трудился в поте лица. Не спал двое суток, навёл порядок в осином гнезде, на улицу никто носа не кажет. Теперь и отдохнуть можно.
— Нашли эту старую ведьму — тёщу его?
— Нет, товарищ комиссар.
— Ничего. Завтра найдём, а сейчас отдыхать, ребята. Славно потрудились.
Выпил комиссар Иванов прямо из «горла» самогонки, закусил и свалился наконец-то в желанном, заслуженном сне, не подозревая, что через какой-то час отойдёт к вечному.
Когтистым коршуном налетел Махно на притихшее село. Без стрельбы, без крика растеклись кавалеристы по переулкам, по дворам, где стояли чекистские кони, жуя из корыт овёс. Вытаскивали из хат ещё не пробудившихся «мясников», тащили к плетням, рубили всех, не жалея. Стаскивали с сеновалов, догоняли на огородах убегавших, рубили, рубили, рубили. «Никто не должен уйти, — таков приказ батьки. — Мне для допроса оставьте с десяток. Хорошо бы комиссара».
А где он, этот комиссар? У него на лбу не написано. Зарубили товарища Иванова прямо спящим. Но к полуобгоревшему плетню Кузьменкова двора приволокли с разных сторон 18 человек, повязанных, избитых в дороге, может, среди них и комиссар сыщется.
Подкатила туда же тачанка с Трояном на облучке, с Лепетченко у пулемёта, с двумя заплаканными женщинами. Галина, выпрыгнув, кинулась во двор, заметив там платок матери, раскачивающейся над трупом мужа. Феня, вытерев слёзы, протянула руку к Лепетченко:
— Саша, дай твой наган.
— Зачем?
— Дай говорю.
Он вытащил из кобуры, отдал. Феня выпрыгнула из тачанки, подошла к стоявшему ряду чекистов и начала стрелять в упор:
— Это за Андрея Ивановича... Это за Ефима Дмитриевича... Это вам, сволочи, за Евлампия...
Она перечисляла своих убитых земляков, едва сдерживая рыдания, и стреляла по пленным, целя то в лоб, то в сердце. Караулившие пленных не мешались, удивлённо переговаривались:
— Ну девка... ну палач...
Семерых уложила Феня, на восьмом — только щелчок курка, выстрела не последовало, кончились патроны. Она отбросила наган в сторону подходившего Лепетченко и с плачем кинулась во двор вслед за подругой оплакивать её отца, только что ею отмщённого.
Увидев подходившего Махно, караульные спросили:
— А что с этими делать, батько?
— Порубать к чёртовой матери. И только...
Их рубили, ворча меж собой: «На кой мы их сюда тягали».
По приказу батьки всех побитых чекистов, раздетых и разутых (обувка была на них добрая) вывезли за скотомогильник, побросали воронью на поживу.
Трофеи достались богатые, более сотни коней с сёдлами, винтовки, два десятка пулемётов с тачанками, сабли, шашки, пистолеты. Хорошо вооружали «опричников».
Расстрелянных селян хоронили на кладбище в наспех сколоченных гробах. Выступил над братской могилой Махно, срывающимся голосом поклялся мстить за слёзы матерей и вдов, за осиротевших детей. Женщины тихо выли, мужики сморкались, кряхтели.
Поминки начались уже при звёздах в одном из соседних дворов Кузьменков. Столы стащили чуть ли не со всей деревни, вместо скамеек приспособили нестроганные плахи, застелив их дерюжками. Лепетченко подсел к Фене, сказал ей негромко:
— Возьми подарок, Феня.
— Что это?
— Наган с кобурой.
— Аты?
— Я себе маузер у чекистов снял.
Помог ей обхватиться ремнём поверх платья, застегнул бронзовую пряжку. Шепнул:
— Наган заряжен. Не забудь.
— Спасибо, Саша.
Феня чувствовала себя после всего пережитого опустошённой, никому не нужной, и этот «подарок» Лепетченки тронул какую-то струну в её сердце.
После выпитого поминального стакана как-то полегчало на душе, потеплело внутри. После второго стакана совсем опьянела Феня, боялась упасть (стыд-то какой!). Когда все стали расходиться, сама не соображая, потянулась за Лепетченко, стараясь не потерять из виду его белую кубанку. А он брёл куда-то по улице, наконец вошёл в чей-то двор, полез на сеновал. Феня, постояв на улице, прошла через двор и по лесенке тоже полезла на сеновал. Из темноты раздался голос:
— Кто там?
— Это я, Саша, — сказала Феня, подползая на четвереньках.
— A-а, Феничка. Давай сюда.
Лепетченко поймал её мягкое плечо, помог лечь рядом.
— Вот тут, милая.
— Я хочу с тобой рядом.
— Ты уже рядом, вот я. Спи.
— Обними меня, Саша. Сними ремень, он мешает.
Лепетченко проснулся, когда уже светало. Проснулся от всхлипывания девушки. Она сидела, заливаясь слезами.
— Феня, что с тобой?
— Ой, Саша, что я натворила, я же учительница. Я убийца. Как же я буду детей учить, они же ангелочки. А я? Нельзя, нельзя мне и за версту подходить к школе.
— Успокойся, Феня, это пройдёт.
— Нет, нет, — отрицательно трясла головой Феня. — Бог меня не простит. Я конченная.
Галина хотела забрать с собой мать:
— Что вам здесь делать, мама?
— Нет, доченька, — упёрлась Доминика Михайловна. — Старика своего я не брошу, хочу рядом с ним лечь. И не уговаривай. Езжайте, ищите своё счастье, а я остаюсь.
Отъезжая от родного пепелища, Галина, оглядываясь, долго смотрела на женскую фигурку, стоявшую там и махавшую ей рукой. Слёзы катились сами без спросу. Рядом сидела притихшая, осунувшаяся Феня Гоенко, перепоясанная жёлтым офицерским ремнём. Глаза её были сухими.
В степи над скотомогильником чёрным снегом кружилось воронье, оттуда доносилось какое-то тявканье.
— Лисичка явилась, — заметил кто-то многоопытный. — Есть чем будет ей поживиться.
— Надо было хоть прикопать их, что ли, — сказал молодой парень. Другой зло возразил:
— Пусть их волк прикапывает.
20. Подзащитный Куриленки
В штабе Махно, в Добровеличкове, над картой склонились Махно, Белаш, Чубенко, Щусь и Серёгин; у дверей сидели адъютанты Лютый, Троян и Лепетченко.
— Сил у нас теперь достаточно, пора браться за Деникина, — говорил Махно. — Он уже под Орлом, а это чревато для Москвы.
— Я думаю, первый удар надо нанести по Ново-Украинке, — сказал Белаш, ткнув пальцем в карту, — чтобы обезопасить себя с фланга.
Зазвонил телефон, Махно снял трубку. На том конце послышался голос Куриленки:
— Слушай, Нестор, к тебе доставили комиссара Дыбеца. Так?
— Да.
— Так вот, не вздумай его расстрелять. Слышишь?
— Это не я решаю, Василий. Ты же знаешь, суд. А он большевик и этим всё сказано.
— Он в первую очередь замечательный человек, Нестор. Если бы не он, меня бы Дыбенко расстрелял.
— Вот даже как?
— Именно так.
— А за что ж тебя Дыбенко собирался шлёпнуть?
— За то, что я махновец.
— А теперь ты уже не махновец?
— Нет. Я теперь комполка Красной Армии, Махно.
— И что? Теперь не собираешься ко мне?
— Нет.
— Жаль, Вася. У меня уже и Калашников со своей бригадой, и Дерменжи, и Гавриленко. Почему ж тебе не хочется к нам?
— Только не обижайся, Нестор. Потому что у тебя не армия, а бардак, толпа.
У Махно обозначились желваки на скулах, признак приближения гнева.
— Т-так, сынку, продолжай, топчи батьку.
— Я тебе серьёзно, а ты сразу в бутылку.
— Так вот, Вася, у меня сейчас в этом бардаке, как ты выражаешься, 35 тысяч штыков и 12 тысяч сабель. Это, считай, две армии. И мы берёмся наконец за Деникина. А ты со своим полком можешь драпать хоть до Москвы, там уже недалеко осталось. Именно эта «толпа» спасёт вас, «красножопых», о чём я очень сожалею.
— Значит, ты по-прежнему против Советской власти?
— Ох, и дурак ты, Вася, сколько со мной провоевал и ни хрена не понял. Я против большевиков и особенно против Чека, которая пытается забрать всю власть в стране. Ты что, ослеп? Ну ничего, Вася, они тебе скоро очи протрут; помяни моё слово, прибежишь к батьке.
— Ну ладно, Нестор Иванович, не будем спорить. Вернёмся к Дыбецу, я прошу тебя, не тронь его. А?
— Ты так о нём печёшься, словно он тебе отец родной.
— Угадал, Нестор, угадал. Позволь тебе заметить, и среди большевиков есть хорошие люди.
— Угу, как Троцкий, например, — съязвил Махно.
— А причём тут Троцкий?
— Он тоже, как и ты, ненавидит «толпу», борется за порядок. И ещё Ворошилов, вот два сапога пара.
— Ворошилова уже убрали, на армии Егоров.
— Давно было пора. Хотя жаль, мне очень хотелось с ним встретиться. Это — сволочь каких поискать. Одной рукой вручал мне орден, другой готовил западню. Хорошо Лева Голик отсоветовал ехать к нему.
— Но я ж тебе сказал, Ворошилова уже нет.
— Не горюй, Вася, такому ценному специалисту у большевиков всегда найдётся работа.
— Ты опять уходишь от прямого ответа, Нестор. Я о Дыбеце, а ты мне о Ворошилове.
— Ладно. Разберёмся.
— Кстати, с ним вместе жена Роза, кажется, тебе знакомая.
— Я сказал разберёмся, — Махно бросил трубку, потёр зябко руки. — Куриленко звонил.
— Когда он придёт? — спросил Чубенко.
— Не собирается. Ну да ладно, жареный петух клюнет, прибежит как миленький.
— Жаль, — вздохнул Белаш. — Хороший командир, для кавалерии не сыщешь лучшего.
— Слушай, Виктор, там у нас за караулом некий комиссар. Дыбец с женой Розой, ты бы сходил, поговорил с ним. Что-то Куриленко шибко о нём хлопочет. Розу-то я знаю по тюрьме, отличный товарищ. Анархистка. Неужто перекрасилась под мужа?
— Дыбеца во время восстания в Новом Буге свои же арестовали и нам привели.
— Знаю. Вот потолкуй с ним, что за человек. Не станет Куриленко за сволочь заступаться.
Выписав на себя допуск и прихлопнув на него печать, Белаш отправился в караулку. Карнач встретил начальство корректно, без тени заискивания, что понравилось Белашу, тоже как и Куриленко любившему порядок. Видимо, у новоспасовцев это в крови.
Начальник караула прочёл допуск, вполне удовлетворившись им, пригласил: