И вот перед Нестором список почти из 80 фамилий, подлежащих ликвидации. Он внимательно его прочитывает, спрашивает Зиньковского:
— Так в чём проявилась их контрреволюционность, Лева?
— Как в чём? — удивляется тот. — Они же все ждут не дождутся Деникина. Ты глянь только, кто они? Один заводчик, вот этот — купец, а вот тебе хозяин всех мельниц Александровска, а этот — банкир.
— М-да, — вздыхает Нестор, — люди самые уважаемые.
— Вот именно. Все буржуи и кровососы.
Зиньковский ждёт, когда же батька-командарм возьмёт наконец ручку и, макнув в чернила, наложит резолюцию: «К исполнению». Но Махно медлит, о чём-то думает, морща лоб.
— Итак, товарищ, вся их контрреволюционность состоит в том, что они ждут Деникина? — спрашивает Нестор.
— Вот именно.
— Никто из них не стрелял в нас, никого не убил, не вредил?
— Только этого не хватало. Нет, конечно. Но элемент самый зловредный.
— А ну-ка сообрази. Лева, вот мы их ликвидируем, сейчас это раз плюнуть. А придут деникинцы, что будет? Сообразил? Начнут за них мстить, и кому, думаешь? Рабочим, они взыщут эту кровь с трудящихся.
— Так ты что? Предлагаешь их отпустить?
— Да. Но с условием. Вели-ка привести сюда, ну хотя бы эту первую десятку, вот-вот, до банкира. К слову, этот банкир выплатил в своё время нам контрибуцию в два миллиона. Какая же тут контрреволюция?
— Но ты ж сам велел загрести всех.
— Велел, велел, не отказываюсь. Давай веди этих.
Пока Зиньковский распоряжался о приводе арестованных, пока за ними ходили, Нестор, присев у стола, писал что-то на чистом листе бумаги.
Арестованные теснясь стояли у двери, за ними маячили караульные с винтовками. Все арестанты были прилично одеты, хотя и выглядели довольно помятыми и даже жалкими.
Махно встал за столом, заговорил негромко:
— Граждане капиталисты, я батько Махно...
— Вот мы давно хотели спросить... — попытался кто-то перебить Нестора, но он, сверкнув в его сторону недобро глазами, повысив голос, осадил ретивого:
— Прошу слушать меня! Так вот, граждане, передо мной лежит приговор трибунала, по которому все вы подлежите расстрелу. Прошу без истерики. Я знаю, вы деловые люди, а поэтому предлагаю вам свободу в обмен на ваше честнее слово, что вы по приходе в город деникинцев не только не станете мстить трудящимся за пережитые страхи, но приложите все силы к тому, чтоб не дать развязать террор белых в городе. Должен сразу предупредить, что мы рано или поздно вернёмся и, сами понимаете, того, кто нарушит это честное слово, мы, естественно, уже не помилуем. Вы согласны на эти условия?
— Конечно... Что за вопрос... Да мы всеми силами... — загалдели арестанты, кто-то даже всхлипнул от нежданно свалившегося счастья.
— В таком случае, гражданин Приходько, прошу вас к столу. Дайте при всех ваше честное благородное слово и распишитесь в этом вот здесь.
Приходько подошёл к столу, в глазах его блестели слёзы.
— Я, Иван Приходько, даю честное благородное слово, что буду вся... — голос его пресёкся, из груди вырвалось еле сдерживаемое рыдание. — Простите, господа, — прошептал он, доставая носовой платок.
— Ничего, ничего, — успокоил Нестор. — Лева, дай гражданину воды.
Зиньковский налил стакан воды, подал в дрожащую руку Приходьке. Тот, поблагодарив, выпил, высморкался в платок, продолжил:
— ...даю честное слово, что буду всячески препятствовать развязыванию террора в родном городе.
Дрожащей рукой Приходько взял ручку и расписался на листе.
— Вы свободны, гражданин Приходько. Поздравляю. Пропустите, — кивнул Махно караульным.
— Благодарю вас, благодарю, — лепетал освобождённый, пятясь чуть ли не до самой двери.
Так пропустив всех через своеобразную присягу, Махно по уходе последнего освобождённого сказал Зиньковскому:
— Вот так, Лева, лично с каждого бери честное слово, роспись и отпускай. Ну, а уж если кто откажется давать, того, естественно, к Духонину. Впрочем, вряд ли такой среди них сыщется. Да и не забудь долить воду в графин, видишь, на этих едва хватило. А мне на съезд пора. Там, брат, против пьянства вопрос обсуждается. Так что, глядишь, запишут нас в трезвенники.
— Ох, Нестор Иванович, что-то мне не верится в это их честное слово.
— А я верю. По крайней мере, большинство сдержат его. Впрочем, время покажет.
Время показало — капиталисты сдержали слово. В единственном городе, а именно в Александровске, деникинцы не свирепствовали, как это было сплошь и рядом в других городах. Зиньковский дивился: «Ну батька, ну выдумщик», но освободил всех как и велено было. Как просто — честное слово — и ты свободен. Где б ещё такое увидеть?
3. Смена караула
Махно 9-го вечером призвал к себе Зиньковского:
— Хреновые дела, Лева, вчера Слащёв выбил наших из Екатеринослава и есть сведения, что дивизию горцев-чеченцев он уже перебросил на Правобережье. Получается, целит нам в тыл. В штарме решено уходить на Правобережье и попробовать встретить их на пути сюда. У меня есть задумка задержать казаков, идущих к Александровску со стороны Пологов и Волновахи. И её выполнишь ты.
— Я? Каким образом?
— Немедленно изыщи бочек десять-двадцать спирта. Завези их в Балабино и в Камышеваху. Выгрузи на видном месте и жителям накажи, чтоб не смели трогать.
— Я, кажется, догадываюсь, — усмехнулся Зиньковский. — Только где я возьму столько спирта?
— На спиртзаводе, конечно. Хоть из-под земли достань. Какой тогда, к чёрту, из тебя контрразведчик, если не можешь спирта достать.
— Ну если б бутылку, а то 20 бочек. Есть разница?
— Эти бочки на два-три дня задержат казаков. Где ж это видано, чтоб казак проехал мимо горилки, не попробовав. А попробует, плевал он тогда на войну и командиров, загуляет, загудит. И мы будем спокойны за наш арьергард, у нас же обозы, раненые, больные. Не достанешь спирта, худо нам придётся. Впереди чечены, сзади казаки, весьма охочие до чужих обозов. Так что, Лева, рой землю, но чтоб спирт был. И действуй немедленно, потому что 10—11-го мы уходим на Правобережье и двигаем на Екатеринослав.
Зиньковский в точности исполнил приказание батьки, и это действительно задержало казачий корпус, дорвавшийся до дармовой выпивки. Казаки ещё «гудели» на подступах к оставленному Александровску, а повстанцы уже приближались к Екатеринославу. Погода была ужасная. Не переставая, лил холодный дождь. Было грязно, слякотно. Кони надрывались, таща телеги.
Не доезжая версты полторы до Лоцмано-Каменки, остановились на небольшом хуторе. Махно, собрав штаб, сказал:
— Нутром чую, в Каменке кто-то есть. Может, Лашкевич, отступивший из города, но скорее всего беляки. Виктор, надо послать разведку.
— Я съезжу, — вызвался Белаш, которому тоже надоела неопределённость.
— Хорошо, — согласился Махно. — Возьми конную сотню и с десяток «льюисов», всё может случиться. В драку не ввязывайся, всё равно вас сомнут. Только разузнайте и назад.
Белаш во главе конной сотни ночью подъехал к огородам Лоцмано-Каменки. Подозвал двух бойцов.
— Спешьтесь, коней оставьте и попробуйте вызвать кого-нибудь из местных жителей. Приведите ко мне.
Вскоре посланные привели старика, одетого в какой-то неопределённой формы балахон.
— Отец, скажи, пожалуйста, кто у вас стоит на селе?
— Чеченцы, сынок.
— Не слышал, куда они собираются идти?
— Не знаю. Болбочат по-своему, но очень часто Махно поминали. И чую я, боятся они его.
— А где они сейчас?
— Здесь. Где ж им быть? Подводы, кони в центре села. И у меня стояли, только что ушли на площадь.
— Спасибо, отец. Ступай домой, да никому не говори о нас. Мы махновцы.
Согласно приказу батьки полагалось ворочаться назад: постояльцы выяснены, но Белаш решил сам увидеть чеченцев, мало ли чего наговорит старик: «Надо точно самому всё увидеть. Может, удастся «языка» взять».
Оставив сотню за огородами и взяв с собой 14 человек, трое из которых были с пулемётами «льюис», Белаш неспешно выехал на улицу села. Остановились, прислушались. И стало ясно, что им навстречу движется большая масса конницы. Бежать было поздно, сразу начнётся погоня. Поэтому, дождавшись, пока из темноты появились первые ряды колонны, Белаш громко и властно крикнул:
— Стой! Что за часть? Где командир?
По колонне раздалась команда: «Остановиться!»
— Это первый кавказский полк, — последовал громкий ответ.
— Кто дал вам команду к маршу? — продолжал допытываться Белаш, незаметно расстёгивая кобуру маузера и усиленно соображая: что делать?
— Командир Туземной дивизии, — отвечал, видимо, кто-то из офицеров. А сзади слышалось нетерпеливое: «Ну чего встали?»
И Белаш, не целясь, прямо от бедра, выстрелил из маузера. Кто-то взвыл от боли, раздался крик:
— Ты сдурел?! Свои же!
Но тут почти одновременно по колонне в упор ударили три пулемёта. Повалились кони, люди, кто уцелел, поворачивал назад. Колонна рассыпалась горохом по селу, покатилась обратно, даже не отстреливаясь, где-то панически кричали: «Махно! Махно!» Имя батьки делало своё дело, враг бежал, забыв об обороне.
В два часа ночи, прибыв на хутор, Белаш разбудил Махно и рассказал ему о случившимся.
— Молодец, не растерялся, — похвалил Нестор. — А куда они сыпанули?
— Скорей, на Сурско-Литовскую.
— Ну там не проскочат, там их 13-й полк встретит.
— Кавбригаде надо выступать на Каменку, добивать чеченцев, брать трофеи.
— Хорошо. Начнёт светать, выступим. Сейчас в тумане всё равно ничего не видно.
В 6 утра двинулись на Лоцмано-Каменку, завалы из трупов и телег уже были разобраны. Со стороны Екатеринослава слышалась пушечная стрельба. Результаты ночного пулемётного обстрела колонны оказались ошеломляющими. Уцелевшие чеченцы разбежались, побросав имущество, пушки и телеги. При появлении махновцев многие кинулись к протоке, хватая лодки, другие прятались в камышах.
— Брать в плен, — приказал Махно. — Разоружать. Серёгин, принимай трофеи, подсчитывай. Доложишь.