— Какие будут соображения?
— Что там соображать, всё командование в тифу, — сказал Чубенко. — Да и бойцов половины нет.
— Кстати, — Пузанов взглянул в сторону Василевского, сидевшего у двери. — Григорий, как там батько?
— Плохо. Бредит. Галина уже двое суток не спит, сидит около.
— Был бы хоть в сознании, посоветоваться, — вздохнул Пузанов.
— А что, мы не знаем, как бы он решил? — сказал Зиньковский. — Армия измотана боями с белыми, половина её в тифу. О каком выступлении может идти речь?
— Мне сдаётся, — заговорил Серёгин, — нас умышленно толкают на неисполнение приказа, чтобы потом обвинить и начать террор. И даже если мы сейчас отдадим приказ о выступлении, бойцы не пойдут от родных хат.
— Что вы предлагаете, Григорий Иванович? — спросил Пузанов.
— Что я могу предлагать в таком положении? Объяснить им, что мы не можем выступать, что у нас всё командование на больничных койках...
— Ага. Ещё этим порадовать их, — проворчал Каретников. — Я считаю, надо отсюда немедленно увозить батьку. Красные подтягивают к Александровску свежие части. Это не к добру.
— Куда увозить?
— Как куда? В Гуляйполе, конечно, и штабарму туда же перебираться, и немедленно. Срок-то какой там указан?
— 9 января, 12 часов.
— Вот и соображайте.
9 января уже читалось в частях Красной Армии Постановление Всеукраинского Революционного комитета. Комиссар 1-й бригады 45-й дивизии, расположившейся в Александровске, товарищ Генин, взобравшись на трибуну, привычным к ораторству голосом начал:
— ...Военное командование, стремясь к единению всех боевых сил против общего врага трудового народа — помещиков капиталистов, предложило махновцам выступить против поляков и тем поддержать Красную Армию. Но Махно не подчинился воле командования, отказался выступить против поляков, объявив войну нашей освободительнице Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Таким образом Махно и его группа предали украинский народ, подобно Григорьеву и Петлюре. Поэтому всеукраинский Революционный комитет постановляет:
Первое. Махно и его группа объявляются вне закона, как дезертиры.
Второе. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников будут беспощадно истреблены.
Третье. Трудовое население Украины обязуется всячески поддерживать Красную Армию в деле уничтожения предателей махновцев.
Комиссар Генин закончил чтение, свёртывая бумагу, громко спросил притихшую бригаду:
— Ясно, товарищи?
Но в ответ услышал два или три едва слышных «Ясно».
— Не слышу, — ещё громче сказал Генин, демонстративно приложив к уху ладонь. И уловил чуткой перепонкой где-то из заднего ряда едва различимое: «И не услышишь».
Построжев лицом, комиссар Генин громко и угрозливо спросил:
— Кто это сказал?
Бригада молчала.
7. В отпуске
Законный отпуск по ранению получил начдив 8-й дивизии Червонных казаков Василий Васильевич Куриленко. В разрушенной, разорённой, оскудевшей стране куда ехать отпускнику? Конечно, на родину, там ждут родные, друзья, и даже при скудости найдётся кусок хлеба и чарка горилки ради встречи.
Пробираясь с польского фронта, Куриленко добрался наконец-то «до ридной Екатеринославщины» и был потрясён творящимся там беспределом. Его много раз останавливали военные патрули, требуя документы. Проверяли мандат, отпускное свидетельство и советовали:
— Будьте осторожны, товарищ начдив, по уездам свирепствуют махновские банды.
— Спасибо. Буду осторожен, — отвечал Куриленко, всё более и более мрачнея от увиденного и услышанного.
На одной из ночёвок ему как краснознамёнцу была предложена койка в одной комнате с командиром красного полка.
Молодой комполка («желторотик», как определил его для себя Василий) хвастался, как они, налетев на село, вылавливали махновцев и расстреливали. Куриленко неожиданно спросил:
— Вы не находите, товарищ, что такой жестокостью вы ещё более разжигаете костёр сопротивления повстанцев?
— Что вы, товарищ начдив, — отвечал «желторотик». — Мы исполняем приказ товарища Троцкого: калёным железом истреблять махновщину. А вожди знают, что делать.
— Ну да, конечно, вожди наши всё знают, — молвил Куриленко, но комполка не уловил иронии.
— Простите, товарищ начдив, а за что вы получили его, — кивнул «желторотик» на орден — свою тайную мечту, предел своего счастья.
— A-а, это-то. Да за одну операцию.
— За какую? — лип комполка.
— На польском фронте, — соврал Куриленко, хотя в действительности получил её одновременно с Махно за Мариуполь. — За кавалерийскую атаку.
Последнее было истинной правдой, но с географией пришлось покривить душой.
Из родных в Новоспасовке Куриленко застал только сестру. Отец его умер ещё задолго до революции, теперь скончалась мать, не дождавшись своего милого кормильца Васеньку. Узнав, что на Новониколаевских хуторах прячутся «якись наши хлопцы», Куриленко отправился туда. Отыскал их и ужасно обрадовался, увидев живыми Белаша, Петренку, Вдовиченко, Миронова.
— О-о, — вскричал радостно Белаш и кинулся обнимать дорогого гостя.
— Ты трохи погодь, Виктор, — гудел, улыбаясь, Вдовиченко. — Вин из красных, мабуть по наши души явился.
Но сграбастав Куриленку, так давил его в объятьях, что тот смеясь отшучивался:
— Трофим, ты ж сам мне душу выдавишь.
— Ах, Василь, Василь. Банишь шо зробили твои краснкжи. Ховаемся як зайцы линялые. Мы им Деникина раздолбали, а они за нас принялись.
— Вижу, братцы, всё вижу, — отвечал Куриленко, здороваясь за руку с Донцовым, Петренко, Даниловым и другими. — А где батька?
— Он где-то под Дибривкой схоронился, с Галиной и Феней.
— Что, с ним никого нет?
— Есть человек десять-пятнадцать, Зиньковский с ним. У них оружие есть, пулемёты. А у нас ни шиша.
— Как так? Почему?
— Так мы ж вон с Петренко в лазарете лежали в Никополе. А тут красные явились и давай всех наших командиров расстреливать. К нам вон Донцов прибежал: «Хлопцы, надо тикать, шлепнут вас». А мы с Петром едва на ногах держимся. Хорошо с ним два матроса были, помогли нам. Мы и рванули в Гуляйполе.
— А ты как там оказался? — спросил Куриленко Донцова.
— У нас в Хортице 7 бронепоездов стояло, эшелоны со снарядами. Вижу, красные на них лапу накладывают. Я успел один бронепоезд выхватить и ходу в Никополь. Там вижу, что и этот отберут, команду отпустил, а сам в лазарет вот за ними. Перед самым носом у красных ушли. Если б мы с оружием ехали, нас бы ещё в пути расстреляли. У красных приказ: кто с оружием, тот махновец и подлежит расстрелу. И до чего дошло, велят сдать оружие, но которые было понесли от греха сдавать, и этих стали расстреливать. И чего добились? Мужики — не дураки, раз так, стали не сдавать, а ховать понадёжнее: сгодится.
— Я своим сказал: по домам, хлопцы, вы все в отпусках пока, — объяснил Вдовиченко.
Донцов раздобыл где-то самогонки, принёс ковалок сала, хлеба, несколько луковиц, соль. Выпили по чарке за встречу. Куриленко возмущался:
— Нет, как они не понимают, что гонения не помогут. Наивно думать, что репрессиями можно разрешить все расхождения между городом и деревней, Красной Армией и махновцами. Я проезжал Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину — всюду проливается невинная кровь. В штабах полно военспецов-предателей, которые умышленно уничтожают лучшие силы на Украине. Вместо того, чтоб идти на Крым, 13-я армия бросает все силы на ликвидацию повстанчества.
— Ой, не говори, Василий, — морщился Белаш. — Везде, где я ехал, творилось то же. Я едва сдерживался, так и хотелось крикнуть: «Дураки, что ж вы делаете, ведь махновцы с вами!»
— А 14-я армия? — продолжал Куриленко. — В ней раскрыта белогвардейская организация. К Деникину перебежал и начальник штаба. Очевидно, мы стали жертвой провокаций белогвардейцев. Возможно, всё-таки разберутся?
— Разберутся? — вмешался Бондарец. — Ты рассуждаешь, как красный командир, Куриленко, а не как повстанец. Вон видишь, как твои сослуживцы разбираются, расстреливают больных, стаскивают с кроватей. А кто тебе, твоей Красной Армии путь прокладывал?
— Ты что взъерепенился, Бондарец? — попытался Белаш осадить товарища. — Василий наш земляк.
— Земляк-то наш, да не нашего окрасу стал. Знамёна у нас с ним разные. Небось в бою срубил бы, не посмотрев на землячество.
— Стал бы я о тебя, Лука, руки марать, — прищурился насмешливо Куриленко.
— Ну, будет вам, — вмешался Миронов. — Трофим, чего скалишься, мужики того гляди сцепятся.
— Вот тоды и побачим, кто из них дурень, — сказал улыбаясь Вдовиченко. — Лонцов, разливай ещё по чаркам.
Спать ложились на полу, в покат, на подстеленные внизу тулупы, накрываясь шинелями и тужурками Белаш оказался рядом с Куриленко:
— Ты к нам какими судьбами?
— Да в отпуске по ранению.
— Надеюсь, не с нашего фронта?
— Нет, конечно, с польского. Как понимаю, меня сюда боялись посылать. А ну уйду к Махно.
— И надолго в отпуск?
— Был на месяц, но теперь, полагаю, насовсем. Лука прав, у Красной Армии знамя кровью пропитано, народной кровью. Не хочу мясником быть. На митингах большевики кричат за народ, а глянь, что с народом-то вытворяют. У батьки слова с делом никогда не расходились. А у них?
— Ну и правильно, Василий. Я от тебя другого и не ожидал.
Сейчас большевики, сами того не желая, готовят нам новую армию. Она будет позлее той, первой. Махно теперь красных зубами рвать будет. У него ведь они братьев расстреляли.
— Кого?
— Григория с Савой, а с ними и любимца батькиного Сашу Лепетченко.
Через день их отыскал на хуторе связной комкора-4 Павловского.
— О-о, товарищ Вдовиченко, — обрадовался он. — А я вас обыскался.
— Миша, ты откуда взялся?
— Ох, Трофим Яковлевич, мы все не дыша сидим в камышах.
— В плавнях что ли?
— Ну да. Мы же 8 января взяли Мелитополь. У Слащёва на хвосте сидели, он драпал от нас во все лопатки. Думали, подойдут красные, добьём его и Крым наш. А красные пришли и вместо того, чтоб помочь нам, накинулись на 15-й и 16-й полки, порезали пулемётами, мало кто