— Лёва, что ж вы смотрите? Он же не в себе.
— Батя, — приблизился было Зиньковский к Махно. — Успокойся.
Но тот вдруг обернулся к нему, брызгая слюной, прорычал почти по-звериному:
— Н-не подходи, з-зарублю!
И опять начал рубку, повторяя: «За Гришу, за Саву, за Сашу».
Прикончив последнего, выдохнул:
— И только, — и откинув саблю, пошёл пошатываясь к тачанке. По лицу его катились слёзы. Галина хотела утереть их, но он оттолкнул её руку и, едва сдерживая рыдания, спросил:
— Ты думаешь, я по этим сволочам плачу? Я по братьям тоскую, по Саше...
К тачанке подошёл Чубенко.
— А куда этих, батько, велишь? Под пулемёт?
— Они рядовые, Алёшка, — заговорил севшим едва не до шёпота голосом Нестор. — Им мозги большевики заморочили. Объясни, за что мы боремся — и на все четыре стороны.
— А шинелки снять? Всё-таки Серёгину запас.
— Решайте сами.
Чубенко с Серёгиным, решив, что надо обзаводиться хозяйством, сняли с красноармейцев ремни с подсумками, шинели, милостиво оставили им шапки: «А то ухи отморозите».
— Чешите, куда хотите, да говорите спасибо батьке, что не велел вас расходовать. А жаль.
Человек пять не захотели раздеваться, заявив, что хотят к ним, к махновцам.
— Это как решит батько, — сказал Чубенко и отправился к Махно. — Нестор Иванович, там есть к нам добровольцы. Принимать?
— Из кого?
— Ну из этих заградников.
— Нет. Заградники все порченные, предадут в любой момент. Из местных хлопцев можно и даже нужно.
Из местных назвались десять и тут же получили винтовки с подсумками и шинели, ещё не остывшие от прежних хозяев. Трофеи были неплохие — около сотни винтовок, два пулемёта, тачанки и целый воз шинелей. Отряд сразу удвоился.
— Теперь на Гуляйполе, — сказал вечером за ужином Нестор.
— Но там, говорят, бригада и артиллерия, — сказал Голик.
— Вот и хорошо, нам пушки годятся, а то вон Шаровский изголодался по ним.
— Верно, без пушек какая война, — согласился Василий.
Красные, исполняя приказ № 180 об искоренении махновщины, утюжили деревни и города, почти не встречая сопротивления, и оттого сплошь и рядом забывали об осторожности. Только этим можно было объяснить успехи крохотного отряда Махно — всего в 20 сабель, ну и, разумеется, почти безрассудной храбростью батьки, горевшего испепеляющей душу ненавистью: «Никакой пощады большевикам!»
Москва сама подогревала ненависть населения к Красной Армии не только бессудными расстрелами, но и появлением так называемых продотрядов, в обязанности которых входило добывание хлеба для голодающей Центральной России, главное для её столиц. Добывание сводилось к обычному грабежу крестьян, освящённому большевистским законом, и хотя в законе рекомендовалось при ограблении хоть что-то оставлять землеробу на прокорм, эта рекомендация, как правило, не исполнялась.
Махно, в отличие от большевиков, всегда рассчитывался с крестьянами за продукты и фураж если не деньгами, то товарами, а при захвате богатых трофеев щедро делился с ними, вдалбливая в головы своего окружения: «За кормильцем добро не пропадёт».
Почти без выстрелов захватили Гуляйполе, пленили всю бригаду. Командиров и комиссаров расстреляли, рядовых отпустили.
Голик явился к Махно и высказал неудовольствие:
— Это что же получается, Нестор Иванович, так и будем пленить и отпускать?
— А что прикажешь делать? — спросил Махно, отрываясь от писания какой-то бумаги.
— Как что? Расстреливать, конечно. Они же наших не щадят. С чего ради мы должны быть добренькими?
— С того, Лева, что в нашем отряде, заметь, только добровольцы. А у красных сплошь и рядом крестьяне и рабочие моби-ли-зо-ванные, дурья башка. Понимать надо.
— Так они же отпущенные-то перебегут в другой полк и опять по нам пулять будут.
— А вот это, Лева, уже твоя забота, контрразведки. Выявлять вторичников и не отпускать снова.
Махно понимал, что с отрядом в 20 сабель он долго здесь не удержится, и поэтому спешил написать и отпечатать в типографии листовки.
В этих листовках он постарался излить всю свою ненависть к комиссародержавцам и душевную боль за обманутый и терзаемый большевиками народ.
После напечатанья листовок Махно приказал расклеивать их на столбах, а затем вызвал к себе Голика.
— Ну как, Лева, записываются к нам гуляйпольцы?
— Плохо, Нестор Иванович.
— Почему?
— Боятся за семьи. Мы, говорят, уйдём, налетят комиссары, перестреляют родных.
И потом сев же на носу. Вот отсеются, тогда посмотрят.
Против сева у Махно доводов не было.
— Ладно, — наконец заговорил он. — Вот что, Голик, надо тебе пробираться к Новоспасовке и искать наших: Белаша, Вдовиченко, они где-то там залегли. Есть слух, что и блудный сын — Куриленко явился. Пусть правятся к нам, лыко-мочало, начнём сначала. С Деникиным управились, теперь пора за комиссаров браться.
— А где вас искать потом?
— Лева, ты что, маленький? Мы сейчас поднимем всю Екатеринославщину, весь юг. Там, где будет большая драка, там и мы, значит. Езжай и без них не ворочайся.
9. Тяжкий крест
Добровольческая армия стремительно катилась на юг. В Новороссийском порту творилось столпотворение — туда отходили и донцы, и кубанцы, и добровольческие части, уже давно потерявшие веру в победу.
Не верил в неё уже и сам генерал Деникин, и, понимая, что тяжелейший груз ответственности за поражение ляжет на главнокомандующего, он принял твёрдое решение оставить этот пост.
Переместившись со своим штабом в Феодосию, он отдал приказ генералу Драгомирову собрать 21 марта в Севастополе совещание высшего командного состава и избрать нового главнокомандующего, которому бы он — Деникин мог передать бразды правления.
В день начала Военного Совета группа генералов собралась на квартире генерала Витковского, где было принято решение просить Деникина не оставлять своего поста.
— Господа, я полагаю, у нас нет альтернативы Антону Ивановичу, — говорил Витковский. — Надо уговорить его оставаться на посту до конца.
— Да, — поддержал генерал Улагай. — Коней на переправе не меняют. Всё это чревато осложнениями на фронте.
— Где вы видите фронт, генерал? — не скрывая иронии, спросил Сиротин. — Он весь собрался в клубок в Новороссийске.
— Вот Деникин и прилагает усилия, чтобы переправить дончаков и добровольцев в Крым для усиления группировки Слащёва.
— С минуты на минуту Должен подъехать Кутепов. Интересно знать его мнение по вопросу отставки Деникина.
Приехавший мрачный генерал Кутепов, выслушав мнение генералов в отношении Деникина, не сошёлся с ними:
— Я знаю, что упрашивать Антона Ивановича бесполезно, господа. Он твёрд в этом решении, надо думать о его преемнике.
— Мы хотим всё же дать ему в Феодосию телеграмму, — сказал Витковский.
— Не советую. Насколько мне известно, Драгомиров уже упредил вас, он дал распоряжение не принимать в Ставку никаких телеграмм без его разрешения.
— Но это же самоуправство, — возмутился Улагай.
— А я считаю, что это разумный шаг, — не согласился Кутепов. — Этими верноподданическими телеграммами мы только раздражаем Деникина. Есть его приказ, его надо исполнять. Честь имею, господа. Не забывайте, Военный Совет начнётся в 2 часа дня.
— Мало ли что говорит Кутепов, — заявил Витковский. — Он всегда недолюбливал главнокомандующего. Я предлагаю всё же послать телеграмму Антону Ивановичу.
— Так в чём дело? — сказал Ползиков. — Давайте составим. По-моему, никто не возражает.
— Как дроздовцы, марковцы? — спросил Витковский.
— Мы все «за», — были единодушны представители добровольческих дивизий.
— В таком случае, я продиктую:
«Собравшись для участия в Военном Совете, — начал диктовать Витковский, — дивизии добровольческого корпуса единодушно решили просить Ваше Превосходительство остаться во главе армии. В дивизиях верили и всегда будут вам верить, и не мыслят другого главнокомандующего кроме Вас. Оставление Вами своих верных войск грозит несомненной гибелью нашего общего дела и приведёт к полному распаду армии».
— Превосходно сказано, — заметил Улагай, — прочувствованно. Адъютант, отправьте телеграмму.
Дворец, где намечалось проведение Военного Совета, был окружён усиленной охраной с пулемётами, патрулями, беспрерывно прохаживающимися по прилегающим улицам.
Открыв совещание, генерал от кавалерии Драгомиров зачитал письмо Деникина.
— Господа, я, как председатель Военного Совета, помимо приказа главнокомандующего получил и его письмо, которое прошу внимательно выслушать и принять нужные решения. Итак: «Многоуважаемые господа. Три года российской смуты я вёл борьбу, отдавая ей все силы и неся власть, как тяжкий крест, предназначенный судьбою. Бог не ниспослал успех нашим войскам; и хотя вера в жизнеспособность армии и в её историческое призвание мною не утеряна, порвана внутренняя связь между предводителем и армией, я более не в силах вести её. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам власть и командование. Уважающий вас А. Деникин».
Первым слово взял генерал Слащёв:
— Господа, я вижу здесь делегатов от всех частей и особенно щедро здесь представлен 1-й корпус, почему же мой 2-й корпус представлен лишь мной и моим заместителем? Это несправедливо.
— Уважаемый Яков Александрович, — заговорил Драгомиров. — Я действовал согласно приказу главнокомандующего, в котором как раз говорилось, что от Крымского корпуса в силу боевой обстановки норма представительства должна быть меньше. Согласитесь, вы же не могли отправить командиров полков на совещание?
— Конечно, нет.
— Я постараюсь при голосовании учесть ваше мнение о представительстве.
— Что касается моего мнения, Абрам Михайлович, то я считаю недопустимым выборы главнокомандующего, мы в конце концов не Красная Армия и не махновцы, где командиров выбирает толпа.
— Но здесь, смею заметить, не толпа, а Военный Совет.