Волей-неволею все же терпеть приходилось нам, глядя,
Как вы наш скот забивали, как хлеб и вино истребляли.
Что я поделать бы мог? Один не пойдешь против многих.
Новых, однако, обид и вражды я вам тут не позволю!
Если ж меня самого вы убить собираетесь медью,
Сам я того же хочу. Умереть мне гораздо приятней,
Чем непрерывно смотреть на творимые здесь непотребства —
Как гостей обижают моих, как позорно бесчестят
Женщин-невольниц моих в покоях прекрасного дома!»
Так говорил он. Молчанье глубокое все сохраняли.
Дамасторид Агелай наконец обратился к ним с речью:
«На справедливое слово, друзья, обижаться не нужно
И отвечать на него не годится враждою и бранью.
Больше не следует этого вам обижать чужеземца
И никого из рабов, в Одиссеевом доме живущих.
Я бы сказал Телемаху и матери доброе слово;
Очень, быть может, оно бы понравилось сердцу обоих,
Все то время, пока вы в груди не теряли надежды,
Что Одиссей многомудрый воротится в дом свой обратно,
Мы не имели причины сердиться на медленность вашу,
Что вы нас держите в наших домах. Это вышло бы лучше,
Если бы вдруг Одиссей воротился и в дом свой приехал.
Нынче ж вполне очевидно, что он уж домой не вернется.
К матери близко подсев, за того убеди ее выйти,
Кто всех знатнее из нас и всех на подарки щедрее,
Чтобы ты радостно мог наследством отца наслаждаться,
Есть и пить, а она — хозяйствовать в доме другого».
Тут Агелаю в ответ Телемах рассудительный молвил:
«Зевсом клянусь, Агелай, и скорбями отца я, который
Где-то вдали от Итаки своей иль погиб, иль блуждает, —
Браку матери я не препятствую, сам убеждаю
Выйти ее за того, за кого пожелает. Я много
Дам ей даров. Против воли ж ее принудительным словом
Из дому выгнать не смею. Не дай бог, чтоб это случилось!»
Так сказал Телемах. И тогда в женихах возбудила
Смех неугасный Афина и все у них мысли смешала.
Неузнаваемы сделались их хохотавшие лица.
Ели сырое, кровавое мясо. Слезами глаза их
Были полны, и почувствовал дух приближение воплей.
Феоклимен боговидный тогда перед ними воскликнул:
«О вы, несчастные! Что за беда разразилась над вами?
Головы, лица, колени у вас — все окутано ночью!
Стоны кругом разгорелись, и залиты щеки слезами!
Кровью забрызганы стены и ниши прекрасные залы!
Призраков сени полны, собой они двор заполняют,
В мрак подземный Эреба несутся стремительно. Солнце
С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала!»
Средь женихов раздался на слова его хохот веселый.
Начал к ним говорить Евримах, Полибом рожденный:
«Спятил с ума из чужбины недавно приехавший странник!
Юноши! Надо его поскорее из этого дома
Вон отправить на площадь, раз ночь он кругом тут увидел!»
Феоклимен боговидный на это сказал Евримаху:
«Нет, Евримах, в провожатых твоих я ничуть не нуждаюсь.
Две есть ноги у меня, и глаза есть, и уши. В груди же
Не поврежден мой рассудок и вовсе не вышел из меры.
С ними отсюда пойду я. На вас надвигается быстро,
Вижу я, грозная гибель! Ее никому не избегнуть
Из женихов! Совершаете вы нечестивое дело,
В самом доме царя Одиссея людей оскорбляя!»
Кончив, пошел он из двери для жизни удобного дома,
В дом к Пирею пришел, и тот его принял радушно.
Глядя один на другого, задеть Телемаха желая,
Начали все женихи над гостями его издеваться.
Так не один говорил из юношей этих надменных:
«Хуже гостей, чем твои, Телемах, и найти невозможно!
Первый гость твой — бродяга, нахально ко всем пристающий,
Жадный в еде и в питье, ни к какой не способный работе,
Всякой силы лишенный — земли бесполезное бремя!
Этот пришелец другой поднялся, чтобы здесь прорицать нам.
Если б послушаться нас ты хотел, то было бы лучше:
Бросим-ка их в многовеслый корабль и к сикелам обоих
Их отвезем. Мы за них там получим прекрасную плату».
Так женихи говорили. Но он равнодушен остался,
Только молча глядел на отца, дожидаясь, когда же
На женихов-наглецов наложить соберется он руки.
На табуретке красивой усевшись насупротив зала,
Многоразумная старца Икария дочь Пенелопа
Слушала все, что они говорили в обеденном зале.
Смех раздавался веселый. Обед был обилен и вкусен:
Очень много скота женихи для обеда забили.
Быть, однако, печальней не мог бы тот ужин, который
Вскоре должны были здесь приготовить богиня и мощный
Муж для людей, нечестиво свои непотребства творивших.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ ПЕРВАЯ
Мысль вложила такую богиня Паллада Афина
В грудь Пенелопы разумной, Икарьевой дочери милой:
Лук принести женихам и седое железо, чтоб этим
В зале столовой открыть состязанье — начало убийства.
Вверх она поднялась высокою лестницей дома,
Сильной рукою красиво изогнутый ключ захватила —
Медный, видом прекрасный и с ручкой из кости слоновой.
Внутрь она дома пошла, в кладовую, с служанками вместе.
Многим хозяйским добром была та полна кладовая:
Золотом, медью, а также для выделки трудным железом.
Там же и лук находился упругий царя Одиссея
Вместе с колчаном, набитым несущими стоны стрелами.
В Лакедемоне с ним встретясь, принес это в дар Одиссею
Сын Еврита Ифит, с богами бессмертными схожий.
Встретились в доме они Ортилоха, разумного мужа,
Оба в Мессену прибыв. Одиссей туда прибыл за долгом.
Весь мессенский народ уплатить этот долг был обязан.
Триста овец с пастухами тогда увезли из Итаки
В многовесельных судах чернобоких мессенские мужи.
Юным совсем, Одиссей из-за них-то послом и приехал
Длинной дорогой в Мессену. Послали отец и геронты.
Что до Ифита — искал лошадей он пропавших. Их было
Счетом двенадцать кобыл и при них жеребята их, мулы.
Стали они для него убийством и роком, когда он
К Зевсову сыну позднее пришел, крепкодушному мужу
И соучастнику многих насилий, герою Гераклу.
Гостя он умертвил своего — и в собственном доме!
Не устыдился ни взора богов, ни стола, на котором
Сам он его угощал, нечестивец! Его умертвил он
И беззаконно присвоил коней его крепкокопытных.
Их-то ища, с Одиссеем Ифит повстречался. Ему он
Лук отца подарил, Еврита великого. Сыну
Лук оставил Еврит, во дворце умирая высоком.
Острый меч и копье боевое ответно Ифиту
В дар принес Одиссей, чтоб гостями им быть меж собою.
Но не пришлось им друг друга узнать за столом, перед этим
Был Гераклом убит уж Ифит Евритид богоравный,
Лук подаривший ему. Никогда Одиссей многоумный,
На кораблях чернобоких в далекий поход отправляясь,
Этого лука с собою не брал. Но, как память о милом
Друге, дома хранил и носил у себя лишь в Итаке.
Близко к дверям подошла Пенелопа, богиня средь женщин,
Стала на гладкий дубовый порог, который когда-то
Выскоблил плотник искусно, пред тем по шнуру обтесавши,
В нем косяки утвердил и блестящие двери навесил.
Тотчас быстро ремень от кольца отвязала царица,
Всунула ключ и, с силой упершись, назад оттолкнула
Створки дверные засовом. Взревели прекрасные двери,
Словно бык на лугу, удар от ключа получивши.
Так они заревели и настежь тотчас распахнулись.
Тут на высокий помост взошла Пенелопа. Стояло
Много на нем сундуков, благовонной одеждою полных.
Став на носки, сняла она лук, на гвозде деревянном
Вместе висевший с блестящим футляром, в котором лежал он.
Там же и села она, положила футляр на колени,
Вынула лук Одиссея и громко над ним разрыдалась.
После того как она многослезным насытилась плачем,
В зал к женихам родовитым направила шаг Пенелопа,
Лук неся Одиссеев в руках, большой и упругий,
Вместе с колчаном, набитым несущими стоны стрелами.
Следом ящик служанки несли, в котором лежало
Много железа и меди — оружье того властелина.
В зал войдя к женихам, Пенелопа, богиня средь женщин,
Стала вблизи косяка ведущей в комнату двери,
Щеки закрывши себе покрывалом блестящим, а рядом
С нею, с обеих сторон, усердные стали служанки.
Тотчас она к женихам обратилась и слово сказала:
«Слушайте слово мое, женихи благородные! Вторглись
В дом Одиссея вы с тем, чтобы есть здесь и пить непрерывно,
Зная, что долгое время хозяина нет уже дома.
Вы привести никакого другого предлога не в силах,
Кроме того, что хотите жениться и взять меня в жены.
Что ж, начинайте теперь! Состязанья награда пред вами!
Вынесу лук я большой Одиссея, подобного богу.
Тот, кто на лук тетиву с наименьшим натянет усильем
И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит,
Следом за тем я пойду, этот дом за спиною оставив,
Мужа милого дом, прекрасный такой и богатый!
Думаю, буду о нем хоть во сне вспоминать я нередко».
Так сказав, свинопасу Евмею она приказала
Пред женихами и лук положить и седое железо.
Лук со слезами принявши, его положил он на землю.
Плакал также Филойтий, увидевши лук господина.
Стал их ругать Антиной, по имени назвал и молвил:
«Эх, деревенщина! Только о нынешнем дне ваши думы!
Что вы, несчастные, здесь разливаетесь в плаче? Напрасно
Женщине вы только сердце волнуете! Тяжко страдает
И без того уж она, потеряв дорогого супруга.
Молча сидите и ешьте, а если желаете плакать,
Вон уходите отсюда, оставивши лук здесь и стрелы,
Чтоб нам начать состязанье совсем безопасное. Вряд ли
Будет легко натянуть тетиву нам на лук этот гладкий.
Нет ни единого мужа меж этими всеми мужами,
Кто поравняться бы мог с Одиссеем. Я сам его видел,