— Да будьте вы человеком! Нельзя же так… сразу!..
— Чему быть, того не миновать. Лучше уж сразу. А впрочем, возьмите.
Почтальонша зашагала дальше, шаркая калошами, надетыми на шерстяные чулки. Евдокия дрожащими руками вскрыла конверт... «Похоронка»!..
И она спрятала ее в комод. На что надеялась Евдокия Ивановна, она не ведала. Знала лишь, что не перенесет Бадыгуль-апа такого удара.
Гадая, Дуся бессовестно лгала несчастной матери. Но это была святая ложь.
... Как-то, хлопоча по хозяйству, Евдокия Ивановна увидела входящего во двор раненого солдата в потрепанной шинели и на костылях. Лицо незнакомое. Кто бы это мог быть?
— Вам кого, товарищ военный?
— Мне к Сарымсаковым. Сын попросил зайти.
— Кто?! — не поверила своим ушам Дуся. — Какой сын?
— Хамид.
— А вы, часом, не перепутали адрес? — Евдокия Ивановна перешла на шепот. — Их сын погиб. И «похоронка» пришла.
— Хамид Газизович Сарымсаков?.. Восемь дней назад он был жив и здоров. Попросил успокоить мать, отца...
— Да вы заходите, заходите, товарищ военный, — засуетилась Евдокия. — Только сперва ко мне.
— Никакой я теперь не военный, — грустно отвечал человек в потрепанной шинели. — Списали начисто.
— Может, вам негде остановиться?
— Много благодарен. Ташкентский я. Земляк Хамида.
— Заходите. В ногах правды нет.
— Спасибо.
Слух о том, что к Дусе пришел какой-то военный мгновенно облетел двор, и постепенно комнатка ее заполнилась женщинами. Одна пришла в надежде узнать, не встречал ли этот военный на фронте ее мужа, другая — сына, третья просто так, из любопытства. Интересно — человек с войны!..
До позднего вечера рассказывал Сергей Мятишкин об удивительных странствиях Хамида. Женщины верили и не верили. Сергей и письмецо коротенькое показывал, которое второпях Хамид написал матери: жив, здоров. Женщинам показалось, что дата на письме проставлена другим почерком. А это значит, что добрый человек, чтобы утешить мать, доставил письмо уже погибшего паренька. Лишь проставил свежую дату. Сергей предъявил маленькую фотографию Хамида. Но на ней он не был похож на самого себя. Другой какой-то и очень худой. И в штатском костюме.
— Замучили вы меня, гражданочки, — улыбался устало Сергей. — Какой мне интерес обманывать, сами поймите! А что касается непохожести, то могу вас уверить: если бы кому-нибудь из вас довелось пережить хотя бы половину того, что Хамиду, то вы сами бы себя в зеркале не узнали. Но теперь Хамид поправляется. Горный воздух, леса.
— Где это?
— Отдыхает, — коротко отвечал Сергей.
Он ничего не рассказал о «Зале ожидания». Зачем? Найдутся досужие языки, наплетут с три короба. А дело-го ясное, чистое.
— Отдыхает после перенесенных трудностей и невзгод, — добавил Сергей. — А не писал, потому что... Словом, были причины. Но скоро напишет.
Наконец Сергея допустили к Бадыгуль-апа. Пожелтевшая, прозрачная, лежала она на кровати. Одна из соседок поила ее чаем с ложечки.
Увидев паренька в шинели и на костылях, помертвела, схватилась за горло.
— Радуйтесь, Бадыгуль-апа! — торопливо вскричала Дуся. — Жив ваш Хамидджан. Живой и здоровый!!.
И произошло чудо. Бадыгуль-апа, не поднимавшаяся с постели вторую неделю, вдруг вскочила, села, простерла к Сергею руки.
— Говори... Говори, сынок!..
Сергей протянул ей письмецо, фотографию. Она прижала их к груди, будто сына обнимала, и страшилась взглянуть.
— Жив ваш Хамид, — сказал ласково Сергей. — Выполняет специальное задание. Поэтому пока не может писать. Но я с ним виделся восемь дней назад. Жив, здоров, чего и вам от души желает.
Бадыгуль просияла, но тут же ее лицо обрело настороженное выражение. Спросила, волнуясь:
— Сыночек, как же так?.. Ты вроде в пехоте был, а он на самолете...
— А наша часть рядом располагалась.
— О господи!.. — мать вскинула вверх исхудалые руки. — Благодарю... Благодарю тебя. Услышал ты мои молитвы!..
Комментарий повествователя
Поскольку мой рассказ построен на документах, приведу отрывок из письма С. А. Мятишкина, присланного им Хамиду 40 лет спустя.
«В общей сложности я рассказывал о тебе 6 -7 часов и почти без перерыва. Мама твоя очень переживала, что ты когда-то (как ей казалось) очень плохо кушал. Я ее заверил, что ты сейчас кушаешь очень хорошо, на фотокарточке ты выглядишь худым, потому что попался такой фотограф. Во время моего рассказа мама много плакала и причитала. Но это от радости. Соседки слушали и тоже плакали, особенно когда я поведал о твоем пылающем бомбардировщике... Я ушел от вас очень уставший, но с теплотой в душе. Какие у вас душевные соседи! И мама твоя оживилась.
Не поверишь, она на другой день пришла к нам домой, правда, при помощи тети Дуси. Вновь расспрашивала о тебе, допытывалась, не ранен ли ты и т. д. И с того времени мы подружились. Мама твоя ходила к нам каждый день, иногда и дважды в день. С моей мамой они нашли общий язык и общую судьбу... В тот день, когда она получила, наконец, от тебя по почте письмо, она пришла к нам очень рано, боясь не застать меня. Пришла сама, без посторонней помощи! Твое письмо было для нее чудесным живительным лекарством. Этот день стал для нас радостным праздником!..»
Все, казалось бы, стало на свои места. Бадыгуль-апа поправилась, вышла на работу. Как вдруг пришла повестка из райвоенкомата!
Бедная мать не спала всю ночь. Неужели?.. О господи, помоги!.. Сжалься надо мною. А поутру, поддерживаемая Дусей, пошла в РВК. Дежурный лейтенант проводил ее к военкому. Тот смущенно хмыкал, наводя своим видом на несчастную женщину желтую тоску. Наконец сказал тихо:
— Мужайтесь, ханум... Ваш сын…
— Нет!.. Нет! — воскликнула Бадыгуль-апа. — Нет!..
В кармане ее пальто лежало письмо Хамида, присланное из «госпиталя». То самое, что вернуло ее к жизни. Правда, сын сообщал, что в настоящий момент находится в госпитале — зацепил осколочек, но в те времена такого рода известия воспринимались как радостные: руки-ноги целы, жив, а ведь могло и убить! Все познается в сравнении. То, что сын пишет письмо сам, почерк у него твердый, свидетельствует о том, что Хамид чувствует себя неплохо. А рана — она заживет!
— Ваш сын, лейтенант Сарымсаков... — вновь грустно начал военком.
И вновь болезненно сжалось сердце Бадыгуль-апа. Как же она не подумала? Ведь он мог выйти из госпиталя — и!.. Сколько таких страшных случаев она знает.
В сердце любящей матери всегда теплится надежда. Даже тогда, когда надеяться уже не на что. Дрожащими руками вытащила она из кармана письмо, протянула военкому, чувствуя, как из нее уходит жизнь.
Военком стал читать, и брови его полезли на лоб. Заглянул в свои документы, сверил дату на письме, расплылся в счастливой улыбке.
— Ну уж!.. — начал военком. Вскочил, подошел к Бадыгуль-апа, обнял за плечи. — Извините нас, бюрократов, зашились совсем с бумажками. Пока то да се... А он, оказывается, жив!.. Поздравляю. От всей души.
— Спасибо... Спасибо... — лепетала счастливая мать, утирая слезы.
— А мы ведь пригласили вас, чтобы пенсию оформить, — продолжал военком. — Вот счастье-то!.. А путаникам моим я задам перцу!
— Не надо!.. Очень прошу. Главное — жив. Жив!..
Военком с любовью смотрел на счастливую мать и не мог наглядеться: до чего же красивы бывают матери, когда они счастливы!
ГЛАВА XVIII. «МЕДАЛЬ ЗА ГОРОД БУДАПЕШТ»
Среди боевых наград Хамида Газизовича Сарымсакова есть одна, которая памятна тем, что заслужил он ее не как штурман морской авиации, а как «офицер-рядовой» Отдельного Штурмового батальона.
Интересные люди собрались во взводе, куда попал Хамид. Моряки, летчики, танкисты, прошедшие «огни и воды и медные трубы». Был тут и совсем непонятный человек средних лет, блондин со светскими манерами, в совершенстве знавший... финский язык. Командиром взвода поставили моряка-старлея, на погонах коего красовались три звездочки.
Особо надобно подчеркнуть, что 27-й Отдельный батальон был сформирован из отборных вояк. Может, это и не совсем точно, но я сравнил бы этот штурмбат с нынешними десантными войсками — по ударной мощи, по крайней мере, по самоотверженности в бою, инициативе. И не случайно во главе штурмбата стояли гвардейцы — подполковник Колпашеев и капитан Удовиченко.
В неполные две недели штурмбатовцы освоили нелегкую науку воевать в боевых порядках пехоты. Научились окапываться, бросать гранаты, освоили особенности уличных боев — небольшими штурмовыми группами. Кроме шинелей, «рядовым-офицерам» выдали также телогрейки. Вооружили штурмбат на славу: пулеметы Горюнова, автоматы ППШ (по три диска на брата), гранаты РГД, Ф-1 (оборонительные), ПТГ (противотанковые), разведчицкие ножи (для рукопашного боя).
В самом конце января формирование это погрузили в эшелон. Ночью приказ: «Выгружаться!» Издалека доносились раскаты артиллерийского боя, где-то в непроглядном небе гудели авиационные моторы, хотя погода была и не летная. В хамидовском взводе нашелся балагур, «рядовой-капитан», совсем еще молодой парень с лихим соломенным чубом и светлыми бесстрашными глазами. Видимо, неизбывная лихость и привела его в 27-й Отдельный. Рассказывали, что капитан этот, будучи комбатом, на пари, в одиночку пробрался через немецкую оборону, взял в занятой немцами деревушке злыдня-старосту, приволок к нам и представил начальству. И все было бы хорошо, может, и очередной орден он получил бы, да, на беду комбата, гитлеровцы в ту ночь провели разведку боем. Батальон без комбата малость подрастерялся, попятился. И еще «языка» немцам оставил. Скандал! Лихой комбат, проявляя чудеса отваги, немцев из своих окопов выгнал. Но все же диковатая эта история дошла до дивизионного и более высокого начальства. И вроде бы сказал капитану большой генерал, мол, так и так, тебе батальон доверили, а ты, как мальчишка, в «казаки-разбойники» играешь! Поэтому иди и проветрись.
Но ему, капитану этому (в батальоне его прозвали — «Сорви-голова»), все было трын-трава. Шуточки, прибауточки. Легкий человек. Рядовым ему в самый раз. Разведчицкий нож свой наточил до такого совершенства, что брился им, к вящему удовольствию окружающих. Во время учений — «Наступление батальона за огневым валом» — до того к оному валу приблизился, что смахнуло с него шапку-ушанку, а в шинели обнаружили три дыры. На нарекания взводного отвечал с серьезной миной: «Тяжело в учении — легко в бою!» Прибившегося к батальону козла научил пить самогон, а тот во хмелю был буен, и однажды наподдал рогами военврачу.