действительно лучший. Я так рада за него, готова расплакаться от радости».
«Прерывание» путешествия по одной жизни и переход в другую жизнь на первых сеансах регрессивной терапии — явление весьма распространенное, поэтому я не удивился тому, что Саманта неожиданно перескочила из греческой жизни в римскую. По сути, в этих прошлых жизнях не было ничего особенного — ни великих духовных озарений, ни трагедий, ни травм или катастроф, которые могли бы прояснить происхождение ее нынешней проблемы. Тем не менее, этот сеанс двойной регрессии оказался невероятно важен, потому что Саманта смогла соединиться на эмоциональном и внутреннем уровне с греческим архитектором и с римским инженером-строителем. Она переживала то, что переживали они. Ей было хорошо понятно чувство крушения надежд архитектора. Она также ликовала вместе с инженером, поскольку познала те же чувства в своих снах о будущем. В результате, она сочувствовала самой себе. Она знала, что была архитектором и инженером, и этого для нее было достаточно, чтобы избавиться от своего симптома. В некотором смысле, она уже обладала мощными математическими способностями и навыками в решении проблем, усвоенными в прошлом.
Я сразу увидел, что этот опыт регрессии помог ей по-новому воспринять себя. Она стала гораздо более уверенной в своих словах и поведении. Ее восприятие себя трансформировалось. Я предполагал, что это препятствие она скоро преодолеет, и на самом деле, этот сдвиг в ее сознании почти сразу же проявил себя в мгновенном восприятии понятий математики и химии, которые прежде от нее ускользали.
Благодаря постоянным занятиям с репетитором, уже за следующие тесты по математике и химии оценки Саманты стали лучше, и это добавило ей уверенности. Я продолжал наблюдать ее почти год, затем закончил терапию, убедившись в том, что она достигнет того, что было обещано ей во снах. В конце последнего года обучения в университете она снова пришла ко мне.
— Я это сделала! — воскликнула она.
Я знал, что она имеет в виду, но позволил ей пояснить свои слова:
— Что сделала?
— Поступила на медицинский факультет.
— Молодчина! — сказал я, искрение порадовавшись за нее. — И куда?
Она мне подмигнула и загадочно улыбнулась:
— Как видите, доктор Вайс, в моих снах о будущем не всегда всё правда. Этот университет не в южном штате. Я учусь в Корнелле.
Саманта, будущий врач, проявила сочувствие к тому, кем она была в прошлой жизни, и благодаря этому, смогла продвинуться к своему будущему. Макс, квалифицированный врач, проявлял в прошлом сочувствие к другим, и поэтому смог увидеть свое будущее и преобразовать настоящее.
Когда мы с Максом встретились первый раз, он, по правде сказать, показался мне несносным типом, и мы при первой же встрече начали переругиваться. Но я был не единственный, на кого он производил подобное впечатление. Он работал врачом в соседней больнице, и многие из его пациентов и коллег придерживались о нем такого же мнения. Ко мне на лечение его прислала одна из коллег, психолог Бетти Прайджер, решив, что пусть он лучше полечится у меня, нежели у нее. Она говорила, что весь персонал больницы буквально настаивает на том, чтобы Макс прошел терапию.
Едва успев войти ко мне в кабинет, он обрушился на меня как торнадо. «Мне здесь нечего делать! — кричал он, нервно расхаживая перед моим столом. — Это безмозглое начальство больницы решило меня утихомирить. Я бы их всех уволил. Они не дают мне работать!»
Максу было тридцать восемь лет. Высокий, широколицый, с взъерошенными волосы и налитыми кровью глазами, он в своих бежевых слаксах и гавайской рубашке больше походил на бармена, нежели на врача.
— Черт бы их побрал! — продолжал он. — Одна дежурная медсестра чего стоит — типичная тупая баба! Тут у меня больной с менингитом — славный малый, настоящий герой, и семья у него просто супер — ну зовет он эту медсестру (у него рвота), а она будто не слышит — сидит и болтает но телефону. Я уже ору на нее, чтоб повесила трубку, а она, видите ли, заявляет, что сын у нее заболел — и продолжает трепаться. Я ей снова повторяю, а она — ноль эмоций. И когда, наконец, она кладет трубку, — а я, заметьте, дал ей договорить — я уже просто не выдерживаю и кричу, что выбью все мозги из ее дурной башки.
— Когда это было?
— На прошлой неделе. Эта сучка накляузничала на меня. Догадываюсь, почему доктор Прайджер позвонила вам.
— А в котором часу все это вы ей высказывали? — непринужденно спросил я его.
— Было уже за полночь.
— И что вы делали в больнице в столь поздний час?
— Работал. Заботился о своих пациентах.
— Доктор Прайджер говорит, что вы часто опаздываете и что у вас всегда уставший вид. По ее словам, вы берете на себя обязанности ординатора и интерна.
— А что делать, если они привыкли думать задницей. Ведь кому как не вам знать об этом, — доверительно заявляет он мне, облокотившись на мой стол. — Я им до малейших подробностей говорю, что делать, а они вечно все перепутают. Оставить на них больных, значит отправить прямиком в могилу.
Когда я работал в госпитале «Гора Синай», почти все ординаторы и интерны отличались добросовестностью и компетентностью, всегда были готовы помочь и тянулись к знаниям. Познакомившись с ними, я понял, что могу доверять им в пределах их компетентности. Неужели в больнице, где работает Макс, дело обстоит иначе?
— Вы не устаете работать в таком режиме?
— Иногда устаю, — признался он. Наконец, он сел, и даже заметно расслабился, хотя продолжал шаркать по полу ногой. Затем в нем снова вспыхнуло беспокойство.
— Конечно, я устал. А кто бы не устал на моем месте? Если бы вы знали, с какой вопиющей некомпетентностью я сталкиваюсь каждый день, то у вас глаза бы на лоб полезли. Неточные дозировки. Ошибочные диагнозы, неправильные диеты, грубости, сплетни, грязь на полу, ошибки в занесении клинических данных… — Тут он заглох, словно мотор.
— Угроза здоровью пациентов? — продолжил я.
Но мотор снова завелся.
— Бьюсь об заклад, что они ставят под угрозу их здоровье! Иногда — он снова нагнулся ко мне и, понизил голос до шепота — пациенты умирают.
Да, некоторые больные умирают. Возможно, умрет и тот больной менингитом. Но очень немногие смерти можно отнести к неправильному лечению или некомпетентностью врачей. Люди умирают от рака, от вирусов, гибнут в ДТП…
— Это неизбежно, — сказал я.
— Но не в отношении моих пациентов.
Это было сказано настолько позитивно и с такой самоуверенностью, что я отпарировал:
— К сожалению, некоторые умирают — от рака, от инсульта, от старости.
И тут произошло нечто странное: его глаза наполнились слезами.
— Это правда. И каждый раз, когда это происходит, мне хочется убить себя. Я люблю своих пациентов, люблю каждого из них, и когда кто- то из них умирает, я умираю вместе с ним. Мое сердце разрывается на части.
— Но вы не должны так переживать, — начал я, но затем понял, что возражать ему и утешать его бесполезно.
— Вы знаете, на кого я больше всего злюсь? — рыдал он. — На самого себя.
Он продолжал в том же духе до конца сеанса. Оказалось, что он был буквально одержим заботой о своих пациентах и старался не упустить ни одной подробности, но при этом совершенно не заботился о других сторонах своей жизни. Я догадывался, что больные ценили его внимание, но потом все равно некоторым из них это надоедало, потому что они чувствовали его тревогу, вызванную одержимой заботой о них. К тому же, он выражал в отношении своих пациентов слишком много эмоций. Понятно, что такое внимание поначалу приветствовалось, но потом начинало раздражать.
Макс страдал вместе со своими больными. И если больные не выздоравливали, то его тревога в отношении их выливалась в отчаяние и угрызения совести. Он считал, что любой рецидив случается по его вине, и не мог себе простить, если кто-то умирал. Когда мы познакомились поближе, он сказал мне, что, когда его душевная боль становится невыносимой, он сам себе назначает антидепрессанты. Он начал ощущать боли в груди и, страшно перепугавшись, помчался к кардиологу. Он прошел кучу обследований, кардиолог никаких патологий не обнаружил, но боли все равно мучили его, порой доводя до бессилия. Не решаясь никому передать полномочия, особенно по телефону, Макс ездил в свою больницу гораздо чаще, чем нужно, «просто, чтобы убедиться, что там все в порядке», как он сам утверждал. В результате, у него оставалось мало времени на семью, и даже те часы, которые он проводил с семьей, были омрачены его перепадами настроения и внезапными вспышками раздражительности. Постепенно мне его становилось жаль.
«Я хочу вылечить всех своих больных» — категорически заявлял Макс, но даже когда больным становилось лучше, они радовались этому гораздо больше, чем он сам. На самом деле, Макс был не из числа тех врачей, которые ощущают свое всемогущество и ожидают от каждого больного полного выздоровления. Каждый раз, когда больному становилось хуже, он чувствовал все меньше уверенным в себе, все меньше достойным статуса «врача». Его пустые угрозы и словесные нападки, его ярость — за всем этим скрывался один-единственный факт: он боялся.
Физические и психологические симптомы Макса были опасны, даже представляли угрозу для жизни. После тщательного исследования с обеих сторон, мы пришли к выводу, что причины этого беспокойства возникли не в этой жизни, и даже не в детстве. Я рассказал ему о терапии погружения в прошлые жизни, а также заметил, что тут не важно, являются ли увиденные символы реальностью или могут быть истолкованы как метафора, исцеление все равно будет происходить, и что многим моим пациентам стало лучше.
— Хотите попробовать? — спросил я.
— Почему бы и нет! Вдруг я узнаю, что когда- то был палачом.
Конечно, вряд ли такое могло быть, но я не стал с ним спорить.
— А потом хотите заглянуть в будущее?
Он просиял.
— Конечно. Оно должно быть лучше, чем настоящее.
Зачастую «левополушарным» пациентам с логическим складом ума, таким как врачи и юристы, прогрессия дается легче, чем регрессия. Но они, как правило, все равно относят это к воображению. Тем не менее, моя практика показывает, что здесь задействовано далеко не только воображение.