Здесь происходило нечто замечательное, чему я не мог дать объяснение. Это выходило за рамки всего того, что было связано со здоровьем и исцелением, и относилось к сфере чего-то запредельного. «Сему назначено быть», сказал ей Иисус, исцелявший людей. Я чувствую, что это очень важные слова, но пока не берусь их истолковывать.
На следующий вечер после окончания конференции Виктория позвонила мне, все так же потрясенная тем, что ей открылось. У нас обоих, как у ученых, были все основания считать ее видение Иисуса правдой. По некой, пока не понятной нам обоим причине, нас вынесло за пределы нашей науки, поместив в две точки, в которых нам было суждено встретиться ради того, чтобы она могла исцелиться. То, что она видела меня в Иерусалиме, было не случайностью и не фантазией: это означало, что спустя тысячи лет, мне предстоит стать средством ее исцеления.
Я попросил ее поддерживать со мной контакт, и мы регулярно беседовали. Она до сих пор не испытывает боли при ходьбе и даже может танцевать. Когда она в очередной раз пришла к своему парикмахеру, он удивился тому, что на ее волосах краска так хорошо держится, но затем понял, что ее полосы снова стали расти черными: им вернулся естественный цвет. Как она утверждала, ее врач буквально отказывался верить, что она теперь может ходить и танцевать без боли. В октябре позвонил ее фармацевт, обеспокоенный тем, что она не обновила свой рецепт па обезболивающие препараты. «Мне они больше не нужны. Со мной все в порядке» — сказала она ему и даже расплакалась, сама себе не веря.
Эвелин работала в фирме, занимавшейся вопросами слияния компаний и приобретения прав в результате покупки акций. Когда дело касалось крупных компаний, в которых крутятся миллионы долларов, то оплата услуг, оказываемых фирмой, где работала Эвелин, также выражалась в семизначных цифрах. Поэтому Эвелин имела хороший ежемесячный заработок, который в конце года обычно удваивался или утраивался за счет премиальных, выплачиваемых за внесение вклада в развитие нового бизнеса.
Это была стройная привлекательная женщина лет тридцати пяти, с черными, коротко стрижеными волосами — почти клише молодой женщины, занимающей руководящую должность. Ее одежда отражала ее успех: костюм и сумочка от Шанель, шарфик от Эрме, туфли от Гуччи, наручные часы от Ролекс, а также бриллиантовое ожерелье. Однако когда я заглянул в ее глаза, — что было нелегко, поскольку всякий раз, когда она ловила на себе мой взгляд, она тотчас отворачивалась, — я увидел в них печаль. В ее глазах не было блеска — блестели бриллианты на шее.
«Мне нужна помощь» — произнесла она в тот момент, когда мы обменивались рукопожатиями.
Пока она у меня сидела, я видел, как она нервно заламывает пальцы сложенных на коленях ладоней. Я увидел, что она склонна выражать свои мысли простыми повествовательными предложениями, произнося их неестественно громким голосом.
— Я несчастлива.
Далее последовало молчание.
— Последнее время… я утратила свою веселость.
Эта фраза показалась мне уж слишком формальной. Но затем я вспомнил, что это цитата из «Гамлета». Иногда пациенты, чтобы не использовать свои слова, говорят чужими цитатами. Это своего рода защита, способ маскировки чувств. Я ждал, когда она продолжит. Действительно тут пришлось некоторое время подождать.
— Я так любила свою работу. Теперь я ее ненавижу. Я так любила своего мужа. Теперь мы развелись. Когда мне приходится с ним встречаться, я не могу на него смотреть.
— И когда произошла эта перемена? — поинтересовался я.
— Вместе с взрывами террористов-смертников.
Этот совершенно неожиданный ответ заставил меня задуматься. Иногда резкие перепады между радостью и подавленностью часто бывают спровоцированы такими факторами как смерть родителя (позднее я узнал, что отец Эвелин умер, когда она была еще ребенком), потеря работы или продолжительная болезнь (здоровье Эвелин было превосходным). Но вряд ли к разряду таких распространенных факторов можно отнести теракт, разумеется, если теракт напрямую не коснулся самого человека.
— Бедные евреи. Бедные евреи, — начала она плакать. — Эти чертовы арабы! — добавила она, переводя дыхание и утирая слезы.
Употребление такого, казалось бы, нехарактерного для нее ругательного слова служило указанием на то, что в ее душе кипела ярость.
— Значит вы — еврейка? — спросил я.
— Всем сердцем и душой.
— А ваши родители так же ревностно отстаивали свои убеждения, как и вы?
— Нет. Они не были слишком религиозными. Да и я тоже. Их не особо интересовала судьба Израиля. Но для меня эта страна много значит. Арабы собираются ее уничтожить.
— А как на это смотрит ваш муж?
— Он утверждает, что он — еврей. Хотя ему тоже нет никакого дела до Израиля. Это одна из причин, почему я его ненавижу.
Она враждебно уставилась на меня, возможно, потому что, несмотря на все ее страстные речи, я оставался спокоен.
— Послушайте! Ведь я потеряла всякий интерес — и к еде, и к сексу, и к любви, и к работе. Я так расстроена, так недовольна. Я не могу спать. Я знаю, что мне нужна психотерапия, а у вас прекрасная репутация. Помогите мне.
— Таким образом, вы сможете понять, откуда происходят ваши тревога и гнев?
— Я хочу вернуть себе счастье, — говорила она, качая головой. — Я хожу в кино, делаю покупки, ложусь спать. И при всем этом думаю о том, как я ненавижу арабов. Я ненавижу ООН. Я знаю, что они делают много хорошего, но среди них полно антисемитов. Каждый их голос направлен против Израиля. Конечно, я понимаю, что я слишком остро на все это реагирую, и знаю, что у меня есть другие дела. Но эти проклятые арабы… Как я могу думать о чем-то другом, если они смеют убивать еврейских детей?
Мы попробовали традиционную терапию — исследовали ее детство в нынешней жизни, но, поняв, что ее тревога и гнев произрастают не оттуда, она согласилась на регрессивную терапию.
— Отправляйтесь в то время и место, где впервые проявился ваш гнев, — скомандовал я, погружая ее в глубокое состояние гипноза, и сказал, чтобы она собирала по дороге всю информацию, в каком бы месте и времени ни очутилась.
«Вторая мировая война, — заговорила она низким мужским голосом. В ней сразу почувствовалась военная выправка, а на лице появилось выражение недоверия. — Я нацистский офицер-эсэсовец. У меня хорошая работа — я командую погрузкой евреев в фургоны для скота, их повезут в Дахау. Там этих евреев ждет смерть. Если кто- нибудь из них попытается бежать, то я буду стрелять в него. Мне не нравится это делать. Хотя мне совершенно не жалко, когда эти паразиты умирают. Просто мне жаль тратить на них пули. Пули дорогие. Нам сказали, чтобы мы берегли боеприпасы».
Ее хладнокровная декламация никак не вязалась с периодически прорывающимся ужасом в голосе и легкой дрожью тела. Должно быть, как немец, она ничего не чувствовала по отношению к тем людям, которых убивала, а как Эвелин, содрогалась в ужасе от этих воспоминаний.
Я обнаружил, что самый верный способ переродиться среди сообщества людей, определяемого религией, расой, национальностью или культурой — это ненавидеть этих людей в прошлой жизни, иметь против них предубеждения или совершать над ними акты насилия. Поэтому я совершенно не удивился, что Эвелин была нацистом. Ее пылкое стремление защищать Израиль в этой жизни — своего рода компенсация за антисемитизм в той жизни, когда она была немцем. Но эта компенсация стала чрезмерной. Ненависть, которую она питала к евреям, теперь перешла в такую же ненависть к арабам. Не удивительно, что она испытывала тревогу, горечь и подавленность. Не слишком-то она продвинулась в своем путешествии к исцелению.
Эвелин перешла к другой части своей немецкой жизни. Она вспомнила, как погибла в ожесточенном бою, когда армия союзников вошла в Польшу. Пересматривая после той смерти свою жизнь, она испытывала угрызения совести и огромную вину. Но ей все равно необходимо было теперь вернуться, для подтверждения усвоения того урока и возмещения ущерба тем людям, которым она причинила страдания в той жизни в Германии.
Все мы — души, и каждый — часть Единого. Будь мы немцы или евреи, христиане или арабы, все мы, в конечном счете, одинаковы. Но, по всей видимости, Эвелин не усвоила этот урок. Ее ненависть не исчезла.
— Я хочу попробовать провести с вами эксперимент, — сказал я ей, вернув ее в настоящее. — Вы не возражаете? — И она охотно согласилась.
Перестав тревожно перебирать пальцами, она устроилась поудобнее, и стала смотреть на меня в ожидании.
— Я считаю, что своими действиями в нынешней жизни мы способны повлиять на наши жизни грядущие, — сказал я. — Своим гневом в отношении арабов вы уже сейчас оказываете влияние на свою будущую жизнь, точно так же, как оказывали влияние на другую жизнь своей ненавистью к евреям. Сейчас я хочу переместить вас в вашу возможную следующую жизнь, — в ту жизнь, которая вас ожидает, если вы не измените свои взгляды, и останетесь той же Эвелин, которой были тогда, когда пришли ко мне за помощью.
Я погрузил ее в глубокое гипнотическое состояние и направил в будущую жизнь, которая явно имела связь с жизнью немецкого солдата и с ее настоящим предубеждением против арабов. Ее глаза оставались закрытыми, но было очевидно, что все, что они сейчас видят, вполне реалистично.
— Я — арабская девочка-подросток. Мусульманка. Живу в хижине, в каких живут бедуины. Я прожила там всю жизнь.
— Где эта хижина? — спросил я.
Она нахмурила брови.
— На Палестинской территории или в Иордании. Пока не совсем ясно. Границы изменились.
— Когда они изменились?
— Они постоянно меняются, но все остальное остается прежним. Война с евреями продолжается. Стоит на некоторое время установиться миру, как радикалы вновь нарушают его. Поэтому мы и бедны — и всегда будем бедны. Ее голос становился резким. — Во всем виноваты евреи. Они богатые, но нам не помогают. Мы — их жертвы.
Я попросил Эвелин просмотреть дальше эту арабскую жизнь, но в той жизни она вскоре умерла «от какой-то болезни» и больше ничего не смогла добавить. Зато она смогла ухватить некоторые мгновения из жизни, которая последовала за арабской жизнью. Тогда Эвелин была мужчиной, христианином, жившим в Восточной Африке, выражавшим свое недовольство по поводу того, что в тех краях стало слишком много людей, исповедующих индуизм. (К своему удивлению я заметил, что ее предубеждения продолжают и там сохраняться.) Пересматривая ту жизнь, она признала, что всегда были и будут люди, которых она ненавидит, но теперь, наконец, к ней пришло прозрение. «Любовь и сострадание — противоядия от гнева и ненависти,