А в Старом городе весь день играет невидимый трубач. Судя по звуку, он все время где-то рядом, рукой подать. Но никого не видно. Скрипачи есть, баянисты и шарманщики, а трубача нет. Но он там громче всех. Играет одну и ту же мелодию, очень короткую и простую. Много раз кряду. Я ее теперь захочу – не забуду.
Зачарованный, завороженный, ходишь потом по Кракову, вывернув шею кренделем, с кренделем же в зубах, они тут на каждом шагу продаются, тайные гербы города Кракова, сладкие подобия ленты Мебиуса. В газетных киосках торгуют глиняными ангелами – вот и правильно, трудно человеку оставаться наедине со свежими новостями, а в компании ангела еще и не такое можно пережить. По узким улицам неспешно курсирует белый микроавтобус с надписью «Химера» и соответствующими изображениями на кузове, это, надо думать, такая социальная служба, срочная доставка химер населению – по первому требованию, так уж здесь принято, кто бы сомневался.
Лиссабон
Ну, прежде всего, никакой не Лиссабон, конечно же. Lisboa, Лишбоа – вот настоящее имя города-на-краю-света. Это важно.
Рано утром, наскоро плеснув в лицо ледяной водой, едва проглотив утреннюю порцию гостиничного кофе, выходишь на улицу и видишь пальмы, растущие вдоль тротуара. Потом опускаешь глаза и обнаруживаешь, что в траве под пальмами синеют старые знакомые, цветы цикория, и алеют мелкие маки. На краю света свои законы природы, здесь возможно не просто все, но – все в любых сочетаниях.
Архитектурные шедевры (других зданий в центре, кажется, просто нет) сплошь завешены разноцветными панталонами, полотенцами, простынями. Лишбоа – хозяйка с открытым сердцем, не прибирается специально к приходу гостей, показывает все как есть, и такая доверчивость подкупает, конечно.
Всякий, кто гуляет по самому центру Лишбоа, имеет неплохие шансы вдруг, как бы ни с того ни с сего, взять да и выйти на берег Лиссабонской бухты, где и в помине нет всей этой нечеловеческой избыточной архитектурной красоты, где некоторые местные жители рыбачат, а другие просто валяются на траве – бродяги, студенты, молодые мамы с колясками. Рыбацкая деревушка, да и только.
Оказавшись в таком месте, понимаешь: Лишбоа – это в первую очередь большой, разгильдяйский южный приморский город, со всеми вытекающими (прекрасными) последствиями.
И конечно же, улицы Лишбоа пропитаны запахом жареной рыбы, который во всяком другом месте – вонь и смрад, а здесь – соблазнительный аромат, понуждающий даже не слишком голодного путника занять место в одном из бесчисленных рыбацких ресторанчиков.
Что еще, что еще? Старые фуникулеры Байро-Альто, которые для беспечного туриста – милая экзотика, а для местных жителей – обычный городской транспорт, кафе на окраине под названием «Блюдце и боли», бесчисленные улицы-лестницы Альфамы, порой такие узкие, что широкоплечим людям приходится пробираться бочком, темно-зеленые двери в пыльных белых стенах, лучшие в мире десерты в кафе возле знаменитого Mosteiro dos Jeroґnimos, горячее солнце, горький кофе, цитаты из Лао-цзы на стенах метро и немыслимая, неописуемая, беспричинная тоска, испытать которую может только очень счастливый человек, оказавшийся вдруг на краю света – при условии, что «край света», скажем так, не совсем метафора.
А зимой здесь, говорят, всегда идет дождь.
Львов
Здесь сразу же бросается в глаза обилие часов, которые не стоят, а идут, но время при этом показывают черт знает какое. Только собственному телефону и можно верить. Скажем, выходишь из дома в половине двенадцатого. Часы в гостиной при этом показывают девять, уличные часы – двадцать минут четвертого, часы в магазине – без десяти шесть, часы в ближайшем кафе – четверть одиннадцатого. При этом, повторяю, все эти часы не стоят, а идут, что видно по движению секундной стрелки.
Возможно, именно поэтому во многих львовских кафе на столиках стоят не только свечи и салфетки, но и песочные часы. Назначение их неведомо (и при этом вполне очевидно).
Впрочем, здесь, конечно, нет никаких «кафе», здесь – кавярни. Вслушайтесь, как это звучит: кавярня! Фонетика – великое дело; жирное, густое, плотное слово сулит гурманам немыслимые радости и не обманывает ожиданий. Львов принадлежит к тем немногим городам, куда имеет смысл специально заехать на чашку кофе. Начать следует в «Синей фляшке» на углу Сербской и Русской улиц, а дальше – как пойдет, куда местные лешие выведут, им видней.
Львовские подворотни и проходные дворы ждут своего не то Данта, не то Андерсена – идеальные декорации для устрашающих поэм и жутких рождественских историй о мертвых сиротках. Ветхие подъезды выглядят так, словно добрая половина квартир находится в ином каком-нибудь измерении. Львовские трамваи, все как один, родились с круглым красным пятном над левой бровью, но, в отличие от струльдбругов Свифта, несут свой крест если не с изяществом, то с достоинством.
О толерантности и мягком нраве львовян говорит тот факт, что там имеется единственное (так, по крайней мере, мне сказали) в мире скульптурное изображение сидящего Христа, который не висит на кресте, не влачит его на Голгофу, даже не стоит рядом с орудием казни, а удобно расположился у его подножия. Отдыхает он на крыше усыпальницы, откуда, надо думать, открывается наилучший вид на старый центр и окрестные холмы.
Жители Львова в ответ на похвалы их городу улыбаются и кивают со сдержанной гордостью профессионалов. Некоторые, скромно потупившись, соглашаются: да, мы стараемся как можем.
То есть львовяне, надо понимать, знают: город существует только благодаря их сознательному внутреннему усилию. Такой подход к делу вызывает уважение.
Мадрид
Примерно в середине полета командир экипажа объявил: «Дамы и господа, сейчас мы пролетаем над Парижем. Там холодно и идет дождь. Поэтому мы не будем садиться в Париже, а полетим в Мадрид, как и планировали с самого начала». Когда самолет стал заходить на посадку, он радостно сообщил: «В Мадриде прекрасная погода, плюс четырнадцать, светит солнце. Как хорошо, что мы сюда прилетели!»
И ведь не возразишь.
При этом некоторые жители Мадрида ходят в шубах и сапогах. У них, блин, зима. И точка.
Правда, некоторые другие жители Мадрида ходят в футболках и шлепанцах. Для равновесия, очевидно.
Путешествия, если правильно их использовать, становятся приключениями сознания. Затем и нужны.
«Я, прекрасный, на фоне…» – такой традиционный подход лишает путешествие всякого смысла. «Я, прекрасный, на фоне собственного сортира» – дает тот же результат при значительной экономии средств и времени.
Для начала – никакого «меня прекрасного». Щепотка неизвестного вещества, которую бросили в котел – не то с приворотным зельем, не то с паэльей, – вот чем надлежит быть путешественнику. Как минимум две восхитительные лабораторные работы следует проделать ему в этом котле – узнать, во что на этот раз превратится он сам, и заодно поглядеть, как влияет его присутствие на содержимое котла. Второе задание мало кому удается выполнить, но попробовать стоит, как и во многих других делах, ради самого процесса.
Старая шарманщица сидела на оживленной улице с пустым блюдцем; если слушать внимательно звуки ее шарманки, видишь, как разноцветные стеклянные карлики пляшут на тротуаре; то есть это я их вижу, насчет других слушателей ничего не скажу, их дела. Стоило бросить старухе монетку, вокруг тут же собралась толпа, пролился звонкий денежный дождь. У меня легкая рука здесь, в Мадриде, сейчас, утром, десятого февраля. Никакой практической пользы от этого знания, зато сколько радости шарманщице. Ну и мотивчик ее остался при мне навсегда – законная добыча.
Струнный квартет на узкой темной улице, куда не проникают лучи полуденного солнца, выжал из меня две с половиной слезы – это очень много. Очень. Два евро пятьдесят центов легли в алое чрево пустого футляра – честная цена, евро за слезу, как и положено в базарный день, в условиях рыночной экономики.
И еще о музыке. Несколько кварталов следовать за автомобилем, неспешно ползущим в пробке, потому что в салоне играет музыка, задающая совершенно особый ритм дыханию и всем прочим телесным делам, – такого со мной еще не бывало. Крысолов сменил дудку на электронную аппаратуру и то ли пробрался на местную радиостанцию, то ли записал наконец сольный диск; впрочем, одно другому не мешает. Музыка в какой-то момент все-таки закончилась, оставив меня в некоторой растерянности – а когда же в море заходить будем? Впрочем, никакого моря здесь нет. И даже реки путевой.
Зато есть улицы, чего ж еще.
Нищий просит подаяния, стоя на коленях. Под колени подложена специальная подушечка. Исчерпывающий жест. Апофеоз этой вашей «новой искренности», о которой неуверенно заговорили в начале девяностых еще, а во вкус вошли почему-то только сейчас.
Здесь, в Мадриде, моя голова все время наклоняется чуть вправо, и заносит меня все время вправо – если не контролировать жестко процесс перемещения в пространстве, а идти куда ноги несут. Это совершенно бессмысленная информация, но незначительные, в сущности, перемены, произошедшие здесь во мне, не бессмысленны, как любые перемены. Они должны случаться очень часто, как можно чаще – вот это очень важно.
Этот город открыто смеется надо мной. Не хохочет, но хихикает ехидно, подмигивая, впрочем, вполне по-свойски. Знает, что я собираюсь ехать дальше, в Гранаду, поэтому поселил меня возле станции метро «Sevilla», чтобы по нескольку раз на дню ходить туда-сюда по calle de Sevilla, напевая неизбежное в такой ситуации «От Севильи до Гранады», – не отвертишься от клоунского репертуара. Приговорил меня обедать в кафе «Мяу», с кошками на окнах, где фирменный салат, тоже «Мяу», разумеется («Чего желаете?» – «Мяу, сеньора, мяу»), – огромная тарелка рыбы, среди которой робко прячутся зеленые листья чего-то там. Полдюжины, не больше. Кошачья мечта, натурально. Привел в переулок, где дверь в дверь соседствуют секс-шоп, художественная лавка, букинист и магазинчик, торгующий щенками, попугаями и крольчатами. И практически за шиворот поволок дальше, в трущобы, где все стены, двери и жалюзи изрисованы граффити и бродят прекрасные мулатки в шубках и шлепанцах на босу ногу.