На высоте
Ночью, когда за двадцать минут до посадки выключают свет и самолет ныряет в густые, как манная каша, облака, лица многих пассажиров, освещенные только тусклыми лампочками для чтения, по-настоящему прекрасны. Сосредоточенность на тщательно скрываемой от сторонних взглядов безмолвной молитве всем к лицу.
Пожилая женщина в соседнем кресле быстро посмотрела на свою правую ладонь, потом на левую, чуть заметно улыбнулась, явственно расслабилась и сложила руки на коленях как ни в чем не бывало. Я, наверное, знаю, зачем она смотрела на ладони. Проверяла, на месте ли утешительно длинные линии жизни. Убедилась – на месте. И успокоилась.
Я тоже их иногда проверяю, чего уж там.
Рядом со мной расположилась француженка лет пятидесяти с хвостиком, худая, смуглая, очень красивая. Ее взрослый сын почему-то сидел в другом ряду, видимо регистрацию проходили по отдельности, и регулярно приходил ее навещать.
Женщина сначала очень боялась, виду не подавала, но звенела от напряжения, и в глазах ледяная тьма, решала кроссворд, грызла ручку, писала буквы с нажимом, так что бумага рвалась, порыкивала на пришедшего сына, чтобы не отвлекал.
И вдруг отложила журнал с кроссвордом и расслабилась. То есть абсолютно. Даже когда самолет залетел в облака и началась тряска, женщина хранила безмятежность. И когда прискакал сын – дескать, как ты, все в порядке? – торжествующе помахала перед его носом журналом, принялась что-то объяснять, похлопывая его по руке, он снисходительно улыбался, и до меня вдруг дошло: да она же загадала. Типа, если решит кроссворд, значит, не разобьемся. И решила. И теперь спокойна – до следующего рейса.
Господи боже, на каком только топливе не летают самолеты. И не только они, и не только летают, и вообще все.
Когда самолет пошел на посадку в Копенгагене, моя соседка, белокурая валькирия, всю дорогу рывшая носом толстенную книжку, так что мне даже не удалось толком разглядеть ее лицо, достала из кармана пакетик с мятными зелеными леденцами, один отправила в рот, другой протянула мне, как будто нет ничего естественней, чем совать мятный леденец всякому, кто окажется рядом, когда самолет идет на посадку.
Строго говоря, вот это и есть схема идеальных человеческих отношений. Быть рядом, не докучать, заниматься своими делами, а в нужный момент совершить единственный жест – необходимый и достаточный в текущих обстоятельствах.
(Ну и конечно, нельзя забывать, что все участники вышеописанного идеального диалога были на высоте – в самом что ни на есть прямом смысле этого слова. Наверное, это обстоятельство не следует упускать из виду.)
Человек-с-ноутбуком
Тьма наступила еще до заката – так густо обложили небо грозовые тучи, но в десять вечера у Врат Зари вдруг снова стало светло, почти как днем, и не в фонарях дело, просто дома, тротуары, деревья и люди засветились изнутри. Воздух звенел от совершенно особого напряжения: сейчас, сейчас! А что «сейчас» – неведомо, не то бог к нам с неба спустится, не то чудище хтоническое из строительной ямы попрет, ну или просто грянет гром, и мы упадем замертво, и не жалко – пока все вокруг так звенит, будь что будет.
Людей было так много, как не бывает даже в праздничные, ярмарочные дни, – не протиснуться. Дюжина гигантских двухэтажных автобусов паслась на Базилиону, с другой стороны ворот, каждый только что изрыгнул из чрева группу Ион разного возраста, пола и цвета. Иностранные Ионы вперемешку топтались на улице Аушрос Вартай, заполнили все пространство от ворот до филармонии, глазели по сторонам; при этом тихо было так, словно это не люди, а голограммы. Высоченный черный парень с детским лицом держал за руку хрупкого, миниатюрного азиата – белоснежная рубаха, рот-бритва, выражение лица «приходите завтра», тот еще персонаж, короче, но руку в распоряжение черного великана предоставил безропотно, молодец.
Огромную старуху привезли в инвалидном кресле к ступеням храма, а там она встала и пошла дальше сама, неспешно, но твердо, словно в последний момент решила не беспокоить Деву Марию просьбой об исцелении и быстренько совершила чудо сама, потому что неудобно являться к Богородице без подарка, а «встань и иди» – это же вполне приличный гостинец, правда? Ну и вот.
И еще много-много всего было там, но для меня свет клином сошелся на человеке, который сидел с ноутбуком за столиком уличного кафе, на месте бывшей восточной забегаловки с турецким кофе и лавашами, – все не соберусь туда зайти, проверить, так ли они хороши, как их предшественники. Человек сидел, писал что-то свое, почти не замечая происходящего, и его так перло, так перло, смотреть невыносимо – слишком хорошо.
И вдруг мне стало совершенно очевидно, что человек-с-ноутбуком-на-аушрос-вартай-в-вильне-четырнадцатого-августа-в-двадцать-два-ноль-ноль представляет собой ровно то же, что я – иногда, изредка, в некоторые моменты времени, в некоторых городах. Он сидит в прекрасном незнакомом месте, но почти ничего не видит и не слышит, потому что делает свое дело, и его так прет, что от этого ночью становится светло как днем, а воздух звенит, и кажется, что почти конец света, и некоторые люди берутся за руки, а другие люди встают на ноги, и вообще.
Время от времени так происходит – в самых разных городах. Некоторые путешественники приходят в нужное место, в правильный момент и делают это – некоторые сами того не зная, некоторые – примерно догадываясь, что происходит, а некоторые прекрасно все понимают, у них, возможно, специальный график поездок составлен, чтобы все по науке. И я, конечно, из тех, кто примерно догадывается, а человек-с-ноутбуком явно знает, но это совершенно неважно, потому что на качество драйва это совершенно не влияет.
Человек так и не оторвался от своего ноутбука, головы не поднял, но вдруг вскинул левую руку вверх, приветственно ею взмахнул, и…
…и окружающий мир вдруг стал совершенным местом, бесконечной суммой бесконечного числа переменных, значение каждой из которых может быть каким угодно и меняться сколько влезет, понятно, что оно никак не влияет на результат.
Обрушивается
Я стою на кухне, почти спиной к плите, на которой варится кофе, в руке пустая чистая чашка, которую надо поставить на стол, окна закрыты, никаких посторонних запахов, звуков и прочих надежных рычагов воздействия на память, и тут оно на меня обрушивается и утаскивает, не в первый раз, даже не в десятый.
Осень, сырой, пасмурный, теплый день, Берлин, улица Рейнштейнштрассе, я иду из школы по тротуару, выложенному из маленьких рейнских, если верить топониму, камней, по левой стороне, если стоять лицом к музею; «русский магазин» уже за спиной, а «дом холостяков», особняк, где обустроено что-то вроде коммуналки для неженатых офицеров и в саду есть маленький бассейн с рыбками, еще впереди. У меня ранец (красный, со светящимися застежками), поэтому руки свободны – одно из основных условий приятной прогулки. Пахнет мокрой землей, где-то далеко кричит горлица, трехсложное, монотонное у-куґк-ку, у-куґк-ку – с сильным ударением на второй слог и явственной запинкой между вторым и третьим. И мне вдруг становится пронзительно, неописуемо хорошо, сладко, уютно, спокойно и – иначе не назовешь – бессмертно. Ощущение не то чтобы совсем незнакомое, но основательно забытое к восьми годам, старость не радость. И одновременно мне становится жутко, но даже жуть эта – не обычное ощущение неведомой опасности, а просто реакция глупого разума на происходящее, которое он не то что осмыслить – осознать не способен, а участвовать поневоле приходится, вот и паникует – разум, а не я, мне-то сейчас как никогда хорошо, спокойно и бессмертно, как уже было сказано выше.
Побыв там какое-то время, я возвращаюсь на кухню миг спустя, рука с чашкой так и не успела опуститься на столешницу. Тут же вспоминаю, что так уже было не раз, в последнее время оно все чаще обрушивается и утаскивает меня – все время в один и тот же эпизод, исполненный блаженства и жути, на другую сторону персонального моста времени, наиважнейшего в ходе военных действий стратегического объекта.
С молоком
Наливать кофе (чай) в молоко, а не добавлять молоко в уже налитый кофе (чай) – это вопрос честности, а не кулинарной традиции.
Когда льешь кофе (чай) в чашку, где уже есть молоко, напиток сразу видит, что его ждет. У него есть время приготовиться и мужественно встретить лицом к лицу неотвратимую молочную угрозу.
А когда льешь кофе (чай) в пустую чашку, напиток думает, что его ждет великая судьба. Сейчас его выпьют неразбавленным! Жизнь удалась!
И вот он плещется в чашке, весь такой довольный, расслабленный и гордый собой, и тут – оп! – с разверзшихся небес льется вероломная струя предательского молока. Редкий напиток способен выдержать такое разочарование и не сломиться.
Вот почему кофе (чай), налитый в молоко, гораздо вкусней, чем тот же самый кофе (чай), в который добавили ровно такое же количество молока. А вовсе не потому, что предубеждение и самовнушение.
Но дело даже не в этом. А в том, чтобы заслужить право честно и открыто смотреть в круглые доверчивые глаза напитка.
Болла
Албанский дракон болла дрыхнет круглый год, просыпается только в день святого Георгия, оглядывается по сторонам и, если видит кого-нибудь поблизости, жрет, а нет – и не надо, опять засыпает зверушка.
Правда, есть один стремный момент. Раз в двенадцать лет болла превращается в кулшедру – огромную женщину с волосатым телом и цыцками до земли. Это немыслимое создание выпивает всю воду в местности, где произошло превращение; чтобы оно угомонилось, нужно принести человеческие жертвы.
Но это, повторяю, всего один раз в двенадцать лет, а покажите мне человека, которому раз в двенадцать лет некого принести в жертву. Честно говоря, можно и чаще.
Что касается огромной пьющей бабы, ее, конечно, нельзя считать