И тем же жестом отчаяния, сцепив руки в замок, еще раз опустил их на затылок.
Машка подобрала свой топик, торопливо натянула.
Дмитрий Федорович перекатился, сел, привалившись спиной к краю дивана, подтянул одну ногу, пристроил на колене вытянутую руку.
Машу трясло. Она смотрела на него потря-сенно.
«Давай беги!» — подумал Дима, обессиленный пережитой зловонной мутью, чуть не сожравшей его, и осознанием собственного скотства.
И того, что Машки для него больше не будет! Он только что сам все уничтожил!
Она развернулась, и...
«Уходишь! Давай, Машка, беги! Уноси ноги!» — прощался он с ней.
...И вышла через дверь на террасу, прошла до балюстрады, уперлась ладонями в перила, расставив руки в стороны, и низко опустила голову.
У Осипа мелькнула надежда — раз не ушла сразу, может... И улетучилась пугливым мотыльком — отдышится, соберется, выскажет свое презрение, тогда и уйдет! Она сильная, просто так бежать напуганным зайцем не станет! Выскажется!
«Что это было?! — ужасалась Маша случившемуся. — Нет! Это был не Дмитрий Победный! Это иное существо, принявшее облик Дмитрия Федоровича Победного!»
И такое это было бесповоротное, конечное горе, горше которого, возможно, и не бывает! Ей казалось, что из нее стремительным потоком вытекает жизнь — и не остановить, не залатать!
«Господи, да что же это такое?! Нет, не мог он так измениться! Кто угодно, но только не он! Ни богатство, власть, обстоятельства, ни оплеванная, преданная любовь, если таковая у него случилась, не могли так его изменить, превратив в денежно зависимую сволочь!»
Она не знала, как теперь с этим жить, как понять, что с ним произошло!
И совсем уж непонятно, почему она, Мария Владимировна Ковальская, профессор, человек с именем и заслугами, не ушла, как только вскочила с дивана?
Почему она не ушла, ведь всем видом, настроением он подчеркнул, что отпускает ее, путь свободен, и она может бежать со всех ног так далеко, как только сможет, хоть в Китай или в Японию, куда ее настойчиво приглашают работать!
«Почему ты не уходишь, Маша, а стоишь тут?»
Потому что во всем этом что-то было не так, и душа хранила память о том миге, когда она поняла, что он рвет себе сердце!
Маша тряхнула головой и удивилась — ну надо же! Вечер, а ей казалось, ночь глубокая — жизнь прошла и наступила глубокая ночь!
И вдруг...
Словно ангел коснулся ее головы, открыл разум пониманию, подарил озарение, заделал, не оставляя шва, трещину, вернув жизнь, на Машу снизошло!
«Он меня узнал! Он узнал меня сразу, и его задела и обидела моя холодная отстраненность и подчеркнутое неузнавание! Еще как обидела! Как у меня, причиняя боль! И еще! Он ревнует меня к прошлому без него и к Юрику! Именно потому, что Юрик такое ничтожество! Да как же я сразу-то не поняла?»
И ее, как святой водой, омыло осознанием истины и того, что Дима никогда, ни при каких обстоятельствах не сделал бы ей плохого! Будь он трижды в беспамятстве, злости и даже ненависти и сто раз желая наказать — он охранял бы ее от любой боли, телесной и душевной! Ее, и, вероятно, только ее! Теперь она это знала!
Он смотрел на нее из комнаты, сидя в той же позе на полу, смотрел зло — ушла бы скорее! Он и так все понял про себя, про нее, про то, что ему теперь жить всю оставшуюся жизнь с тем, что он наворотил, потеряв Машу!
«Уходи скорее!» Дмитрий уже жил в другом будущем, где ее нет, осталось только холодное презрение не узнавшей его Машки. И он смотрел ей в спину тяжелым взглядом и торопил: «Беги! Ну что ты жилы из меня тянешь?»
Она повернулась и пошла к нему. Услышала, наверное.
Шла и смотрела ему в глаза, а он ждал прощальных обвинений.
Задержалась, взяла бутылку, вошла в комнату, сделав пару шагов влево, оперлась спиной о высокий подоконник, не сводя взгляда с Победного, отпила из бутылки.
— Слушай, а ты знаешь, где здесь кухня? — махнула куда-то неопределенно бутылкой, зажатой в руке.
Он смотрел тяжелым взглядом, не двигаясь и не меняя позы — одна нога согнута, вытянутая рука на колене. Молчал, рассматривал Машку.
— Пироги печь собралась? — спросил неприязненно.
Маша призадумалась над предложением, хлебнула еще разок по-простецки из бутылки.
— Нет, пироги — это как-то слишком, — по-деловому оценила лишнюю кулинарную масштабность. — Есть хочется. Давай сделаем набег по-тихому, бутербродов сварганим.
Он ничего не понял! Что это с ней? Что за спокойный тон, ей что, мало? Или безразлично, что здесь сейчас было? Или...
Ладно. Посмотрим.
— Ну, идем сварганим, — согласился устало.
«Ах ты умница, Машенька! — боялся радоваться Осип. — Ну, прости ты его, козла! Может, что и сложится?»
Присутствуя неслышной тенью, он пришел раньше их на кухню, разогнав всех, чтобы не мешали... А вдруг она что-то изменит?
Маша распахнула холодильник, разглядывая содержимое.
— Ты любишь бутерброды? Такие большие, сложные, со всякой всячиной?
Придя в кухню, Дмитрий широким жестом разрешил ей распоряжаться и стоял, скрестив руки на груди, ждал, что же дальше будет.
— Со всячиной не люблю, — устало, без эмоций сказал Дима.
— Ну хорошо! — согласилась Маша, доставая ведомые ее кулинарным замыслам продукты. — Пусть будет с конкретиной. А где хлеб?
— Не знаю, — пожал он вяло плечами, — ищи.
Пооткрывав ящики, она нашла нарезанный
квадратный хлеб для американских сандвичей.
— Подойдет! — бодро резюмировала, осмотрев находку. — Только будут не сандвичи, а бутеры!
Маша засунула два куска в тостер. Быстренько нарезала помидоры кружочками, буженину добрыми кусками, достала из холодильника майонез, листья салата, какой-то сыр и за пару минут соорудила два красавца бутерброда, положила на тарелки, одну сунула Дмитрию в руки.
И запрыгнула, помогая себе руками, на длинный рабочий стол, как раз напротив того места, где стоял мрачный Дмитрий Федорович.
Переплетя ступни в лодыжках, болтая ногами, как девчонка, Мария Владимировна взяла в одну руку бутерброд, в другую, за горлышко, принесенную с собой бутылку. Рассмотрев не без гордости свой кулинарный шедевр, откусила порядочный кусок и зажмурилась от удовольствия.
— М-м-м!
Он смотрел, не понимая, и начинал тихо заводиться, — что за игры? Дамочка захотела продолжения? К чему весь этот театр?
«Машка, тебе чего еще надо?»
Прожевав, она открыла глаза, сделала глоток из бутылки.
— Дим, а как Федор Федорович и Лидия Андреевна? Здоровы?
Опля! Фуэте, переворот, а может, и сальто с удачным приземлением! Он оторопел от неожиданности, медленно отставил тарелку с нетронутым бутербродом.
— Ты меня узнала?
— Ну конечно узнала! — с девчоночьим энтузиазмом разъяснила неудачливому кавалеру Маша. — Сразу. Еще на пляже! Как я могла тебя не узнать, Дима? Я же была влюблена в тебя не знаю до чего — до одури!
Действительно — как она могла не узнать! И жизнь попросилась назад к Дмитрию Федоровичу, и сердце застучало, кровь побежала по своим дорожкам, размораживаясь.
А он и не чувствовал, что заледенел.
— И страдала ужасно! — Она жевала и говорила, размахивая бутербродом, жестами помогая рассказу. — И дневничок завела, в котором записывала события из жизни, связанные только с тобой! Что-то вроде: «Сегодня Дима поздоровался со мной и улыбнулся, аж два раза! Ура!!!» или «Он самый лучший, самый-пресамый красивый! Мы вместе ходили в магазин за молоком и хлебом!» — и, само собой, целый рассказ о совместном посещении пляжа, прыжке с камня и последующей прогулке по городу! Я его полночи писала, укрывшись под одеялом с фонариком, чтобы бабушка не застукала. Сплошные восклицательные знаки и преувеличенная степень! А ты был такой...
— Какой?
Его отпустило, еще не до конца, но жить он уже мог.
Машка их спасла. Его спасла. И он спросил, улыбаясь, действительно ведь интересно — какой он был в ее тогдашнем видении!
— Ну, такой... — Она развела в стороны руки с бутербродом и бутылкой, подвигала плечами и головой, подбирая определение и подчеркивая превосходную степень, какую не выразить словами.
Она была живая, настоящая, без обмана, его Машка!
— Взрослый, кра-а-асивый, «бывалый» мужчина!
— И почему сразу не призналась, что узнала? — пожурил Дмитрий Федорович.
Она положила бутерброд на тарелку, сделала глоток из бутылки и протянула ее Диме:
— Будешь?
Он сделал два шага к ней, но, сохранив дистанцию, взял бутылку и выпил, не глоток — хорошо так выпил, запрокинув голову, — ему надо было!
— Так почему?
— И как ты себе это представляешь? Ты вон какой стал:.. Олигарх?
— Нет, не олигарх.
— Не знаю, не знаю, но похож сильно! Неужели не владелец «заводов, машин, пароходов» и нефтяных морей к ним?
— Пароходов, еще кое-чего, а завод в проекте.
— Ну во-о-от! — кивнула она. — От тебя властью, деньжищами, недоступностью в радиусе нескольких километров холодит, к тому же меня ты категорически не узнал! И тут такая Маша из прошлого: «Здравствуй, Дима!» — и скок на шею, обниматься! Мы ваши родственники из Задрипинска! — дурным голосом завела Машка. — Та тети Клавиной сестры племянныки, чё, не помните, что ль? Та вы ж до нас приезжали у детстви вашем, мальчонком? Ой, как вы богато живете... А это шо у вас? Телевизо-о-ор! Такой здоровэнный! Та нэ, вы не беспокойтыся, мы ось туточки, у энтой комнате расположимся!
— Машка, ну что за ерунда! — усмехнулся Дима.
Рассмеяться легко и свободно он не смог — никуда не делось то, что наворотил, и приговор, самому себе вынесенный, перекрывал возможность легкости, открытой искренности между ними.
Маша почувствовала, прочитала в его прищуренных глазах постановление суда с последующей отсидкой в местах заключения.