– Обиходь, – приказал Искра, кивнув на запаленную Волжанку.
– Так как же… – запнулся парнишка, с ужасом глядя на все еще привязанного к двуколке Ерофея.
– Топор мне! – крикнул Ганька.
Ему подали топор, он перерубил ремни, и конюшонок смог увести лошадь. Остатки двуколки тащились следом, но больше на них не было страшного груза.
– Довольна ли? – с мрачной усмешкой поглядел атаман на Ульяшу.
Она кивнула.
– Все? – спросил Ганька.
– Семен, твой приспешник, руки тянет к барышне Феофании Ивановне, – Ульяша указала на плачущую Фенечку. – Не губи ты ее, не поощряй предателя. Он барина своего предал, он и тебя предаст. А еще – пошли в Щеглы человека сказать Наталье Павловне, госпоже Чудиновой, что я буду благословлять ее, покуда жива, да и после смерти тоже. И в Перепечино, в дом Елизаровых… Извести их, что Ульяша погибла безвинно и посылает им свое последнее прости. Жаль, не привелось свидеться… я ведь к ним ехала, когда Ерофей стал ко мне руки тянуть, словно обезумев.
– И ты его убила! – подал голос Семен, с ненавистью глядя на девушку.
Но его никто не поддержал.
– Я же говорю, он меня домогался бесчестно, – снова сказала Ульяша.
– Это всего лишь твои слова, – не унимался Семен. – Да кто тебе поверит?
– Я, – тихо сказал очнувшийся Анатолий.
– И я, – внезапно проговорил Ганька Искра и повернулся к телу Ерофея: – Прости, побратим, но я ей верю!
Лет за пять до описываемых событий, свежим майским вечером, по лесной дороге неподалеку от Чудинова, как раз после поворота с Московского тракта, ехала вместительная карета, запряженная тройкою лошадей. На облучке сидел кучер, внутри – трое: господин с усами и хмурым лицом, красивая дама, взиравшая то на него – с боязливой нежностью, то с любовью – на юную барышню, сидевшую около нее и пытавшуюся вышивать, что при дорожной тряске было затруднительно. Иногда барышня оставляла свое занятие и принималась выглядывать в окно, любуясь душистым маревом цветущей черемухи, затянувшим обочины.
Внезапно кучер начал осаживать. Господин недовольно высунулся наружу:
– Что там, Трофим?
– Да изволите видеть, Александр Никитич, барин, – отозвался кучер хриплым, испуганным голосом, – на дороге засека!
Барин пригляделся и увидел, что поперек лесной дороги лежит немалая лесина.
С одной стороны, в лесу, бывает, деревья падают туда, куда им судьба упасть – которое в чащу, а которое и поперек дороги ляжет. С другой стороны, засека – самый испытанный способ для лесного ворья останавливать проезжего человека.
– Вроде бы тихо было в этих лесах, – пробормотал Александр Никитич, и тут, опровергая его слова, грянул выстрел.
Кучер с воплем свалился с козел, однако не оттого, что был ранен: здоров-здоровехонек подхватился на ноги и дал деру в ту сторону, откуда приехала карета. А на дороге, прямо перед лошадьми, появился, одним прыжком выскочив из зарослей, огненно-рыжий юнец в пестрядинной рубахе и с топором в руках. Подошел к карете, рванул дверцу.
– Ну что, господа хорошие? – проговорил он зловещим голосом. – Давайте добро ваше, коли жить хотите!
Дама заплакала в голос, девушка сжала руки у горла, с ужасом глядя в желтые кошачьи глаза разбойника, Александр Никитич гневно подался вперед, однако юнец занес топор:
– Тихо сиди! Мигом мозги вышибу, да и баб твоих не помилую. Подмоги вам ждать неоткуда! Кругом мои люди, не я убью, так они пристрелят. Деньги давайте!
– Какие деньги? – угрюмо сказал Александр Никитич. – Нет у меня денег. Мы в город ездили дом покупать. Купили, за него все отдали – с пустыми руками возвращаемся.
Юнец всмотрелся в его глаза и, видимо, понял – не лжет барин. Мгновенное острое разочарование отразилось на его лице, но тут же оно снова стало злым:
– Тогда камни давайте! Золото! Перстни, ожерелья, серьги! Вы, баре, златом-серебром унизаны…
Он умолк, когда Александр Никитич протянул вперед обе руки с растопыренными пальцами:
– Коли найдешь хоть один перстень, все твое будет. Нету у нас ничего!
– А что у твоей жены в ушах сверкает-сияет? – спросил парень с ухмылкой. – Никак брульянты алмазные?
– Сними, Наташа, серьги, – приказал Александр Никитич. – Отдай ему. Жизнь дороже.
Задыхаясь от всхлипываний, дама вынула серьги из ушей – небольшие бриллианты сияли так, что чудилось – это две капли росы, пронзенные солнцем, легли на ладонь.
– Прости, Ульяша, – всхлипнула женщина, – я хотела тебе эти серьги подарить, как невестой станешь… Прости!
– Что вы, матушка! – ласково сказала девушка. – Дороже всех подарков ваша любовь. За вашу жизнь и я ничего не пожалею!
И она тоже вынула из ушей две простенькие серебряные сережки, похожие на черемуховые цветочки.
Разбойник протянул руку, взял у нее серьги, мгновение смотрел то на них, то на девушку, потом стиснул серьги в кулаке и сказал барыне, которая уже протягивала ему свои бриллианты:
– Подари дочке, как и хотела. Она уж заневестилась!
Потом отвернулся, метко рубанул краешком лезвия черемуховую ветку и сунул ее в карету.
Более не сказав ни слова, канул в чащу.
Через несколько шагов остановился, прислушиваясь. На дороге тишина… Видно, пощаженные им путники никак не могли прийти в себя.
Хмуро улыбаясь, парень снял гайтан с крестом и, немножко помудрив, прицепил к нему Ульяшины сережки. Потом сунул его под рубаху и поправил ее так, чтобы видно не было. И побрел дальше в чащу.
Остановился, свистнул. Неподалеку отозвался такой же свист, а потом из кустов выбрался другой юнец – ростом пониже, в плечах пожиже, русоволосый, а не рыжий, однако с таким же ухарством в глазах:
– Ну что, побратим, разжился?
– Как бы не так, – хмуро отозвался рыжий. – Нету у них ничего.
– Ты что, Ганька?! – изумился русоволосый. – Я сам слышал, как баре судили да рядили, мол, в город собрались, дом покупать, деньги собрали огромадные…
– Это мы с тобой, Ероха, дураки огромадные, – сказал Ганька. – Они дом купили – денег и нет.
– А барынины брульянты?
– Нету у ней никаких брульянтов, – хмуро ответил Ганька.
– Чудеса, куда ж она их девала? Неужто дома оставила?! А ведь прежде без них никуда не езживала! Эх, не повезло!
Ганька промолчал.
– А девка? – не унимался Ероха. – Ну хоть с девкой ты побаловался? Эх, раззява! Красота неописанная, я, бывало, ночей не сплю, думаю, как бы я ее разложил, да она на меня и не взглянет никогда!
– Она красота, верно, – горячо сказал Ганька. – Так зачем же красоту губить? Красота – что цвет черемухов. Обобьешь – не воротишь!
– Да ты, Ганька, не в монахи ли податься решил? – обиделся Ероха. – Ну, смотри, как знаешь, а я до этой девки все едино доберусь, не раньше, так позже. Из Чудинова они меня прогнали, но я дождусь, когда они в Щеглы воротятся, и там до нее доберусь – не помилую!
– Да, может, и я ей верю… – вдруг нерешительно проговорил кто-то в толпе бунтовщиков. – Ерофей – он такой жеребячина был… девок перепортил немало… Но ведь ежели девка сама хочет – это одно, а ежели против воли – это совсем другое!
– Да, когда девка свое девство бережет, она и впрямь убить может, – раздался другой голос. – И правильно сделает! Кому потом нужна будет распочатая да с дурной славой?
– Вот ежели б была у меня дочка, да береглась так, как эта, – широкоплечий чернобородый мужик кивнул на Ульяшу, – я б ей только спасибо сказал.
Уже и другие поглядывали на нее сочувственно, как вдруг подал голос Семен:
– Да кому вы верите?! Ведьма эта вас вокруг пальца обвела. Девство свое она защищала, как же! Врет и не краснеет! Она уж давно распочата.
– А ты откель знаешь? – хохотнул кто-то. – Сам отведывал? Да навряд ли она такого, как ты, на три версты к себе подпустит! Небось по усам текло, да в рот не попало, вот и брешешь теперь.
– Собака брешет! – огрызнулся Семен. – Я-то не пробовал, врать не стану, а вот этот барин с ней ночь провел! – показал на Анатолия. – Не верите мне, Ефимьевну спросите. Она все видела.
– Правда истинная! – высунулась из-под крыльца ключница, нашедшая там надежный схорон. Впрочем, почуяв, что ей сейчас ничто не грозит, она вылезла на свет божий. – И я видела, и Фенечка видела, как они в постели нежились. Верно, барышня моя?
Фенечка кивнула, не отнимая рук от лица.
Ульяша посмотрела на нее в ужасе: да что же это Фенечка на нее наговаривает?! За что клевещет?!
И вдруг холодок прошел по спине. Вспомнила она губы чужие на своих губах, руки горячие на теле своем… Думала, что снилось это, что морок это ночной, а выходит, не сон?!
Она огляделась – но уже не нашла на обращенных к ней лицах сочувствия.
– Мало ли что вы видели! – проговорил Анатолий, пытаясь сесть. – Видели одно, а было другое. Я не тронул эту девушку, хотя страсть меня одолевала. Она не то спала, не то в забытьи была, я не смог ее разбудить, а взять насильно – подло это!
– То есть ты так и знать не знаешь, ведать не ведаешь, девка ли она на самом деле? – хохотнул Петр. – Может, она давно запачкана, а ты побоялся ее чистоту нарушить? Ну и дурак! Было бы хоть что вспомнить напоследок!
– А может, проверить? – вкрадчиво проговорил Семен.
– Это как же? – озадачились вокруг.
– Да один только есть способ узнать… – ухмыльнулся управляющий. – Им и деды наши, и прадеды девку от бабы отличали. Коли заорет и кровушку выпустит – значит, девка, а нет – значит, баба. Я готов проверяльщиком быть ради обчества!
И, растолкав зазевавшихся мужиков, шагнул к Ульяше.
Но Ганька только глянул – и Семен замер.
– Да ладно, – пробормотал примирительно, – можно и иначе освидетельствовать. В колодец ее суньте. Утопнет – значит, невинная душа, а выплывет – значит, черт своей ворожит. Тогда убить ее за лжу, да и весь сказ.
– Да ты спятил от злобы своей, – слабым голосом, но яростно проговорил Анатолий. – Это же значит – смерти предать безвинного человека. Что за дикость!