– Да будь ты проклят! – вскричал наш герой яростно, совершенно забывшись, и изо всех сил саданул кулаком в стену. Раздался треск, рука Анатолия куда-то провалилась, а вслед за тем раздался испуганный мальчишеский визг:
– Черт! Черт! Черт из стены лезет!
Что-то горячее упало на щеку Ульяши, и она медленно открыла глаза. Несколько мгновений смотрела перед собой, ничего еще в окружающем мире не различая, потом, словно из мглы, выплыло перед ней знакомое печальное лицо, и она узнала Фенечку. Та горько плакала, ее слезы и падали на Ульяшу, как дождик.
Она подняла руку, утерла щеку и слабо улыбнулась.
– Ах ты, бедная моя, – прошептала Фенечка, – улыбаешься, да как ласково! Видать, еще в беспамятстве, не помнишь ничего… Лучше бы тебе так и не приходить в себя, беспамятство милосердно, а очнешься – как перед палачом встанешь!
Ульяша приподнялась, медленно покачала головой:
– Нет, я все помню.
Она и в самом деле помнила все, что произошло с минувшего утра, и каждое слово, сказанное Искрой, и свои ответы. Но этот разговор, чудилось, произошел в совсем другой жизни, в котором обитала перепуганная, ослабевшая девчонка. Обморок оказал на Ульяшу самое благодетельное воздействие: она очнулась такой окрепшей, такой полной сил, что ей казалась невыносимой минута лишняя, проведенная в неподвижности. Ум ее бунтовал в поисках спасения, однако при этом она понимала, что сама по себе мало что сможет в чужом доме – ну вот разве что и впрямь решит пожертвовать собой за других. Однако Ульяше хотелось и других спасти, и себя от напасти избавить. Жизнь с желтоглазым атаманом чудилась ей на самую малость получше жизни каторжанина, прикованного где-нибудь в сибирском руднике к своему кайлу, которым он долбит промерзлые стены шахты, и к тачке, на которой отвозит куски руды в общую кучу. Жизни такой Ульяша ни дня терпеть не была намерена. Надежда на то, что в самом крайнем случае у нее всегда остается возможность взять грех на душу и своеручно прервать течение ее, и ободряла, и пугала, и заставляла изощрять мысль в поисках спасения.
– Есть ли в доме верные люди? – спросила Ульяша так решительно и живо, что Фенечка мигом перестала плакать и воззрилась на нее сперва изумленно, а потом нахмурилась, размышляя.
– Да вот раньше я всех такими считала, а теперь не знаю, что и сказать, – проговорила она задумчиво. – Прежде-то жизнь на кону не стояла, а перед лицом смерти верность тает, как снег весной. Всякому своя жизнь дороже, своя рубашка к телу ближе. Ефимьевна – она за Петрушу на плаху взойдет, но свою жизнь я ей не доверю…
– Я тоже, – зябко передернулась Ульяша, вспомнив злобную ухмылку ключницы. – Нет ли кого еще?
Фенечка огорченно покачала головой, потом вдруг сказала:
– Вот разве что Лушка!
– Лушка?
– Ну да, горничная девка, Петрушина забава. Она душевная, добрая, а брата истинно любит, всякую его прихоть исполняет, даже самую несусветную, не только потому, что барин, а потому, что сердцу мил.
Голос Фенечки дрогнул, но она скрепилась, даже вздоха не обронила… Сейчас было не до вздохов, и она это прекрасно понимала.
– Ну что ж, – сказала Ульяша, – Лушка так Лушка. Давай-ка пойдем ее поищем.
– А ну как наткнемся на кого из бунтовщиков? – испугалась Фенечка. – Скажут, чего по дому шляетесь?
– Ну, выходить нам никто не запрещал, – пожала плечами Ульяша. – А коли скажут так, ты им в ответ: «Это мой дом, где хочу, там и хожу, потому что я здесь хозяйка, а вы – гости незваные, хуже злого татарина!»
– Ох, коли я так отвечу, не сносить нам головы! – Фенечка даже зажмурилась.
– Не бойся! – горько усмехнулась Ульяша. – Со мной – ничего не бойся. Я теперь – невеста атамана! Мне все можно!
И с разудалой улыбкой вышла из комнаты, увлекая за собой Фенечку. Какое-то время они шли крадучись, прислушиваясь к доносившимся откуда-то издалека голосам бунтовщиков, которые все еще подчищали, рассевшись во дворе, барский съестной припас. Но вот неподалеку послышались какие-то странные звуки, напоминающие не то стоны, не то сопенье. Вскрикнула женщина, громко, несколько раз, охнул мужчина… а вслед за тем сказал чуточку хрипловато:
– Ну, а теперь вали отсюда, хватит с меня, ишь, разнежилась, кошка драная!
Вслед за этим послышался хлесткий шлепок, обиженный визг, и из запечного закутка чуть ли не на девушек – они едва успели отпрянуть за угол! – вывалилась крепкая белотелая деваха в одной рубашке, которую она пыталась одернуть, а та все липла к ее потным ногам.
Чуть погодя из-за печи выбрался не кто иной, как атаман Искра, подвязывая очкур своих портков.
– Все еще здесь, Лушка? – спросил неприветливо. – Чего ждешь?
– Приголубь хоть, – плаксиво проговорила она, – что ж ты со мной так, как будто ноги о ветошку вытер!
– Да и впрямь вытер, прежде чем на персидский ковер ступить, – бросил Искра. Повернулся – и пошел восвояси, а Лушка горько расплакалась, закрыв лицо руками.
Девушки переглянулись. На их лицах мешались сочувствие и брезгливость, но Фенечка все же внимательно всмотрелась в Ульяшины глаза – не плещется ли в них еще и досада да ревность? Ничуть не бывало, искрились там лишь смешинки, и Фенечка, облегченно вздохнув, вышла из-за угла и позвала ласково:
– Лушенька, что с тобой приключилось?
– Ах, барышня! – обернулась та, всхлипывая и утираясь все тем же рубашечным подолом, заголяясь при этом выше всякого предела. – Я-то радовалась, мол, удача вышла, подлягу под этого изверга да выпрошу у него милости к барину моему Петру Иванычу да к вам, а он сунул разок между ног – да Ульяшей, слышь-ка, все называл при этом! – и потом вынул и пошел, не оглянувшись. Сказал, жениться на Ульяше хочет честь по чести, – стрельнула она взглядом на девушку, стоявшую чуть поодаль и сочувственно смотревшую на нее, – а чтобы до свадьбы дотерпеть и над невестой не сохальничать, ему нужно пену сплеснуть, а то, вишь ты, похоть в нем бродит, через край перекипает. Ну вот и сплеснул, а потом отшвырнул меня, словно поганое ведро. А то ли дело было с барином Петром Иванычем!
– А не хочешь ли ты, Лушенька, барину помочь? – спросила Фенечка.
– Да я о том лишь и мечтаю, – жарко отозвалась Лушка. – А как?
– Ты девка хитрая, мозговитая, – решительно вступила в разговор Ульяша. – Да и мы не дуры. Давай в три ума измудримся, как Петра Иваныча с Анатолием Дмитричем из подвала вызволить.
– Надо стражу чем-нибудь опоить, – ни на миг не замедлясь, выпалила Лушка.
– Чем? Вином допьяна?
– Да этим свиным рылам, поди, весь наш припас наливочек да настоечек извести придется, покуда их с ног собьешь, – хозяйственно озаботилась Лушка. – Крепкие больно мужики, не сразу их возьмешь. Надо бы чего-нибудь добавить в вино… сонного зелья!
– Эх, милая, да разве оно не только в сказках водится? – удивилась Фенечка.
– И в сказках, и наяву, барышня, – усмехнулась Лушка. – В деревне знахарка есть, Елизарихой зовут, так она сон-травой промышляет: у кого ночница-бессонница, всяк к ней идет, сон-трава и голову больную исцелит, и ломотье-колотье всякое уймет.
– Елизариха! – воскликнула Ульяша. – А как ее зовут? Не Марфой ли?
– Марфа она и есть, – кивнула Лушка.
– Да ведь это моя родная матушка! – Ульяша прижала руки к груди: – Молю тебя, иди к той знахарке, попроси у нее самого наисильнейшего зелья. Скажи, что дочка ее теперь богата, что ехала в Перепечино с родней повидаться, а потом собиралась обратиться к барину с просьбой об их выкупе, да беда стряслась. Попроси матушку родимую мне помочь, дать зелья побольше да покрепче, чтобы не только страже, но и самому Искре хватило. Скажи, я-де, как от опасности избавлюсь, все сделаю, чтоб семью свою выкупить и к себе забрать. Да кланяйся ей в ножки от меня, родимой моей матушке!
– Все сделаю, – горячо пообещала Лушка и убежала, на ходу переплетая растрепанную косу.
Ульяша взволнованно стиснула руки. Ее так и била дрожь.
Вдруг повернулась, бросилась назад в комнату, упала под иконы.
– Что с тобой? – испугалась Фенечка, вбегая вслед за ней.
– Господи, прости! – молила Ульяша, всхлипывая. – Прости за гордыню мою!
– Да что?! О чем ты?!
– Ох, стыдно мне! – обернулась Ульяша. – Сама о помощи ее, Лушку, молю, а при этом думаю: бесстыдница же эта девка! Противно на нее глядеть. Противно подумать о том, что она с Искрой делала. Не хочу я этого! Лучше удавлюсь перед тем, как с ним в постель лечь!
– Да уж конечно, – суховато обронила Фенечка, – Анатолий Дмитрич небось получше атамана разбойного будет!
Ульяша так и обмерла. Не вдруг осмелилась проговорить:
– Кто?!
– Да кто, Анатолий Дмитрич, конечно, – спокойно повторила Фенечка. – Или, скажешь, не было у вас ничего?
– Не было! – воскликнула Ульяша возмущенно, да и осеклась… – Нет, не было, – повторила, но уже не так пылко. – Вроде снилось мне что-то, уж, наверное, поняла бы я, коли надо мной совершилось насилие!
– Ах, Ульяша… – засмеялась Фенечка. – Видела я, как он тебя целовал, да так нежно, что я даже всплакнула тихонечко. Нашу с милым другом любовь вспомнила, наши поцелуи, столь же нежные. Возмечтала, чтобы мой возлюбленный ко мне явился, как встарь! А потом вспомнила, что его в живых нет, – и залилась слезами горючими. Тут меня и нашла Ефимьевна, тут она и вас вдвоем увидела…
– Неужели милый твой к тебе в дом пробирался? – изумилась Ульяша. – Как же он исхитрялся? Или ты к нему на свиданья бегала?
– Брат мне и думать о Бережном запретил, мол, сыщик, начнет в доме все выведывать да выспрашивать, такая, дескать, родня нам не надобна. Но мы с Леонтием Савичем не могли друг от дружки отказаться, и стал он ко мне тайно проникать. Брат стражу выставит, а он всех обманет и в комнату мою проберется. Нацелуемся, намилуемся, а расставаться невмочь! Все уговаривал бежать с ним, тайно венчаться, да я такая трусиха была, такая глупая трусиха! Сейчас я, конечно, куда угодно бы за ним побежала, босиком пошла бы… но поздно, поздно, нет моего милого в живых.