– А может, это тоже дело ваших рук? – спросил Петр и посторонился. И Ульяша только теперь увидела мужское тело, привязанное вожжами к остаткам двуколки. Живого места на теле не было, и лежало оно так неподвижно, неестественно-неподвижно, что Ульяша поняла: человек мертв.
Она вскрикнула, зажмурилась…
– Кто это? – спросил Петр. – Вы его знаете?
Она молчала, не в силах слова молвить. Подозрения роились самые страшные, но оба боялись дать им волю.
– Откройте глаза! – властно сказал Петр. – А ну, поверните его!
Ульяша нехотя перестала жмуриться и увидела, как подбежали мужики и повернули избитое тело вверх лицом.
В горле у нее пересохло.
Да… она угадала… Это Ерофей!
Какая страшная смерть!
– Знаете его? – настойчиво спросил Петр.
– Знаю, – тяжело кивнула Ульяша. – Это Ерофей, кучер из Щеглов. Я тоже оттуда. Нынче утром мы вместе… нет, вчера утром мы с ним выехали… лошадь понесла. Должно быть, он пытался ее остановить, но запутался в вожжах.
– А почему она понесла? – подозрительно спросил Петр. – Взбесилась, что ли? Тогда ее надо пристрелить!
– Ах нет! – закричала Ульяша. – Волжанка понесла потому, что Ерофей ее избивал! Он жестокий человек, да еще был с перепою… Он и на меня покушался, да я так его толкнула, что…
Она умолкла, потому что стыдно было вспомнить, как Ерофей лапал ее.
– Толкнула? – переспросил Петр понимающе. – Всего-навсего? А отчего же у него голова пробита? Не ты ли, красавица, его пристукнула? – Он внезапно перешел на «ты» и не обратил ни малейшего внимания на возмущенный Ульяшин взгляд. – А теперь врешь тут, следы запутываешь… Верно, Ефимьевна? – обернулся он к неприятной женщине, которая так и сверлила Ульяшу взглядом.
– Верно, барин! – кивнула та истово. – А ты, девка, посуди, как тебе верить? Сама ты кто такая? Не знаю я средь щегловской дворни этакой вертихвостки!
– Никакая я не вертихвостка! – запальчиво воскликнула Ульяша, от обиды забыв о своем решении не называть себя. – И я не из дворни. Я приемная дочь госпожи Чудиновой. Меня Ульяной зовут, Ульяной Елизаровой. Мы вчера только приехали в Щеглы из Чудинова с матушкой и няней. Первый раз выехали после смерти Александра Никитича, господина Чудинова.
Во дворе появилось новое лицо – приземистый мужик, одетый, впрочем, в добротную рубаху и штаны, пришедший не босой и распояскою, как прочие мужики, а подобранный и в сапогах. Картуз его был новехонек, и Ульяша подумала, что это, наверное, здешний управляющий. У них в Чудинове управляющий, выслужившийся из крестьян, одевался именно таким образом.
– А ты, должно быть, та самая девица, которую Наталья Павловна сызмальства при себе держала?
Ульяша кивнула настороженно. Говорил человек добродушно, это верно, однако отчего-то ей было не по себе.
– Да, это я…
– А чем же тебе кучер не по нраву пришелся? Тебе кого, лакея подавай? Барского камердинера аль писаря?
Ульяша изумленно хлопнула глазами.
– Ты что, Семен, такое несешь? – удивился и Петр. – Какая же барышня станет с кучером или с лакеем якшаться?
– Да какая она барышня! – пренебрежительно воскликнул Семен. – Вы на нее посмотрите, господин Петр Иваныч! Разве порядочная барышня станет в таком виде среди мужиков бегать?
Ульяша почувствовала, как вспыхнули щеки. Она и забыла, что выскочила в одной рубахе.
– Ах, но ведь не во что мне было одеться больше! – попыталась она оправдаться. – Платья своего я не нашла, а тут, вижу, Волжанку хлещут…
– Да порядочная барышня, коли она истинная, а не лживая, в первую голову о том подумает, как себя соблюсти! О приличии девичьем позаботится, а не о лошади! – вступила в разговор Ефимьевна. – Возьми хоть Фенечку мою. Да окажись она, к примеру, в бане, да загорись та – она сгореть предпочтет, но телешом или в одной рубахе на люди не выскочит. Но это девица честная так поступит, а не та, которую обгуляли давно, которой нечего терять, как тебе. Не девица ты, я сразу вижу!
– Это как же? – безмерно изумившись этим нелепым, облыжным обвинениям, пролепетала Ульяна. – Это почему же?!
– Да так же! – хмыкнула Ефимьевна. – Смотрю я на твою рубаху и вижу, что девство ты давным-давно потеряла.
Немедленно все, кто находился во дворе, уставились на Ульянину рубаху. Ну, рубаха как рубаха, холщовая, плотная, длинная, с длинными рукавами, она надежно прикрывала тело и смотрелась столь же целомудренно, как любая другая девичья одежда. Только двое из присутствующих поняли намек Ефимьевны. Один из них нахмурился, другой ухмыльнулся, однако оба промолчали – прежде всего потому, что Ульяна отчаянно вскричала:
– Да что вы такое говорите?! Стыда у вас нет! Коли мне не верите, пошлите в Щеглы и спросите про меня у барыни! А лучше отдайте мою лошадь, я уеду! Только… только помогите, прошу, отвязать этого несчастного!
Она с ужасом покосилась на изуродованный труп Ерофея.
– Твою лошадь тебе отдать? – насмешливо спросил Семен. – Да у тебя ничего своего нет. Ты ни в Щеглах, ни в Чудинове никакая не хозяйка, а всего лишь девка крепостная, Ульянка Елизарова! Которую господин Чудинов, твой прежний хозяин, у нашего покойного барина, господина Перепечина, в карты выиграл! – выкрикнул он, и все вокруг так и ахнули…
За двенадцать лет до описываемых событий жарким летним вечером в избе перепечинского крестьянина Григория Елизарова собралась за ужином семья. Хоть все недавно вернулись с сенокоса, есть никому особенно не хотелось. Больно жарко было! Хозяйка поставила холодную кашу да простоквашу, семейство (их было шестеро: отец с матерью, старики, дед с бабкою, да двое детей, Ульянка шестилетняя и младший – трехлетний Ванюшка) разобрало свои ложки и только занесло их, как взбрехнула во дворе собачонка, а потом по крылечку простучали шаги.
Все, как по команде, отложили ложки и тревожно переглянулись. По шагам было слышно, что идет человек важный, облеченный властью. Григорий настороженно поднялся, а маленький Ванюшка отчего-то так перепугался, что спрятался под стол. Мать махнула рукой Ульянке – та шмыгнула за занавеску, отгородившую бабий кут[3].
Все знали, что такой важной поступью ходит в Перепечине только староста. Был он человек не злой, и все же его появление всегда предвещало нечто, сбивающее привычную, размеренную жизнь. Таких перемен крестьянин русский боится, как грозы небесной, ибо все новое – всегда не ко благу. Старики пугливо перекрестились, а Марфа, жена Григория, вдруг вспомнила свой недавний сон. Привиделось ей, будто она вовсе не Марфа, а курица-наседка, которая гуляет в пыли со своими цыплятами, да вдруг налетел ветер и посбивал всех цыплят с их тоненьких, слабеньких ножек. Мечется Марфа, пытаясь их крыльями прикрыть, как вдруг видит: одного из них ветер подхватил и поднял на такую высоту, что, упади птенчик оттуда, – непременно разобьется вдребезги!
От страха Марфа проснулась, осознала себя не курицей, а мужней женой и матерью двух мирно спящих детей, перекрестилась – да и заснула, напрочь позабыв кошмар. А тут вдруг ни с того ни с сего снова выплыл он из памяти, и вновь ее окатило тем же ужасом…
Староста взошел через порог. Все встали из-за стола, а он двинулся сперва к образам и перекрестился, как это водится у добрых людей. Потом обернулся и невесело поглядел на старика Лавра, отца Григорьева.
– Ну, дядя Лавр, и ты, Григорий, и вы, бабы… недобрая весть у меня до вас. Сейчас получен приказ от барина – немедля привезти к нему вашу Ульянку. Там, слышь, бают, что он ее в карты проиграл другому барину. Не то щегловскому, не то славинскому, не то и вовсе кому-то дальнему.
Ульянка, услышав свое имя, но еще не понимая, что случилось, высунулась из-за занавески. Выглянул из-под стола и Ванюшка.
И тут Марфа заголосила, как по покойнику! Дети ударились в рев, куда больше испуганные внезапными слезами матери, чем известием, которое они просто не в силах были осмыслить. Но вот заголосила и старая Елизариха, нахмурился тоскливо дед, бессильно стиснул руки отец… а вслед за этим изба наполнилась людьми. Это были соседи, которые невесть откуда уже прознали о случившемся. Поднялся горький плач, все причитали над Ульянкой, а она лишь смутно постигала, что судьба дает ей первый знак: она не батюшкина, не матушкина, сама не своя – она барская, и именно барин властен над ее жизнью и смертью, и, живя в имении, вроде бы поодаль от деревни, он помнит наперечет все свое имущество, включая и детей.
Когда Ульянка уразумела, что должна навеки покинуть родной дом, она попыталась спрятаться, но что толку: никто не решался ослушаться барской воли. И вот ее снарядили, облили в последний раз слезами – и староста повез ее в Щеглы, куда, как выяснилось, ее и проиграли. Расстояние между двумя поместьями было каких-то десять или чуть больше верст, однако Ульянке чудилось, будто везут ее куда-то в неведомые дали… как в сказке: несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, за широкие реки!
Барин щегловский в первый миг показался ей страшнее страшного: большой, как медведь, толстый, бородатый. Староста, ее сопровождавший, толкнул в бок, приговаривая:
– Кланяйся господам в ножки, целуй у них ручки!
Ульянка стояла столбом.
Барин сжалился над ее малолетством и сказал добродушно:
– Кланяйся своей госпоже! Слушайся ее беспрекословно!
Ульянка робко обернулась и глянула сквозь щелки своих запухших слезами глаз.
Красивая молодая барыня в таком платье, что и царице не грешно в нем показаться, смотрела на Ульянку так же испуганно, как и та на нее.
– Вот, Наташенька, новая тебе игрушка, – добродушно сказал барин.
– Какая же это игрушка, – прошептала та. – Иди сюда, бедняжка!
И Ульянка пошла зачарованно под власть ее мягкой, душистой ладони.
Скоро ей стало понятно, что барыня Наталья Павловна не слишком-то одобрила своего мужа за такой выигрыш. Однако боялась его прогневить, а потому отослать от себя Ульянку не решилась, оставила при себе. Первым делом она начала звать ее Ульяшей, сказав, что Ульянка – это кличка собачья, а не имя. Девочка жила в ее комнате и была у ней на посовушках. Еду приносили барыне в маленькую столовую, остатки отдавались Ульяше. Иногда по вечерам барин, который обычно спал в кабинете, приносил оттуда свои подушки в барынин ночной покой, и тогда Ульяша уходила ночевать в людскую. Там ее все сильно жалели, там ей и сказали, что пришла и ждет во дворе матушка…