Да, Марфа не выдержала разлуки с дочерью и спустя месяц отпросилась у мужа и старосты и пришла в Щеглы. Какова же была радость Ульяши! Они с матерью так и замерли, сжав друг друга в объятиях!
С дозволения господ Марфа поселилась в людской и добровольно помогала в работе щегловской дворне, чтобы избегнуть упрека в дармоедстве и выказать себя отличной работницей. Она лелеяла надежду, что господа захотят выкупить из Перепечина и ее, и всю семью, чтобы воссоединиться с Ульяшею. Что и говорить, Чудиновы были не против, однако Перепечин заломил цену непомерную. Пришлось от этой мысли отказаться. Марфа, чуть живая от горя, воротилась домой, навсегда простившись с мечтой когда-то вновь увидеть дочку, а Ульяша так страдала во вновь пришедшей разлуке, что Чудиновы поспешили переехать в свою вотчину. Больше они в Щеглах не появлялись, а писем от родных Ульяша не получала за их неграмотностью. В те времена даже и господа получали письма от родни раз или два в год, что же говорить о крестьянах!
Жилось Ульяше у любящей ее Натальи Павловны – лучше некуда, барыня любила ее, как родную дочь, а все же она втайне мечтала когда-нибудь выкупить семью из неволи. И барин Александр Никитич об этом отлично знал…
– В карты выиграл? – проговорил Анатолий. – Откуда ты это взял?
Конечно, дело было совершенно обычное – с крепостными не то что дед Перепечин, и отец Анатолия, славившийся гуманностью, поступал не церемонясь: закладывал их, когда деньги надобились, продавал или проигрывал, не видя разницы между людьми и любым другим имуществом. Однако Анатолий никак не мог поверить, что эта девушка врет.
– Взял там, где лежало, – без всякой почтительности ухмыльнулся Семен, поднимая голову к окнам второго яруса. – Вчерась еще в Щеглы наведывался. Слышал разговор – мол, барынина приживалка, та, которую барин некогда в карты выиграл, уехала кататься с кучером, да не вернулась, уж не стряслось ли чего? Ну, я и говорю: мол, нашли у нас какую-то девку, только не живую, а утоплую.
– Что?! – в ужасе закричала Ульяша. – Зачем так сказал? Зачем солгал?
– Поосторожней, ты, – обиделся Семен. – Солгал! Ишь! Я уехал, когда ты как неживая валялась, откуда мне было знать, что очухаешься?
– А они что сказали, когда услышали, будто я утонула? – Ульяша с трудом сдерживала слезы.
– А они – ничего, – равнодушно проговорил Семен. – И словечком никто не обмолвился. Видишь же, я один приехал, никого из Щеглов со мной нету. Кабы обеспокоились тобой, небось примчались бы. А так… ну, утопла да утопла, заройте, где нашли, невелика потеря. Что с возу упало, то пропало!
– Не может быть! – замотала головой Ульяша. – Не может быть! Не верю ни единому слову!
– Что-то ты шибко расшумелась, девка, – укоризненно сказал Петр. – О почтительности забыла, о вежестве. А зря. Семен Сидорыч здесь управляющий, теперь он для тебя после меня, твоего хозяина, первейший человек на свете. Он волен с тебя хоть три шкуры драть, коли сие для моей пользы будет!
Семен довольно кивнул. Ульяша беспомощно озиралась по сторонам, воздела глаза к окнам верхнего яруса. Человек, который смотрел оттуда, и пугал ее, и вселял надежду. Голос его… при звуке его голоса хотелось и прочь бежать, и приблизиться. Но пока не время было разбираться в этих раздирающих душу чувствах, пока речь шла о том, чтобы спастись, и Ульяша смутно ощущала в незнакомце защитника, оттого и смотрела на него с мольбой.
– Ну да, ему не привыкать шкуры драть, Чуме-сыромятнику! – с отвращением проговорил Анатолий, которому надоело наблюдать эту сцену. Он свысока, презрительно ответил на мстительный взгляд Семена и продолжал: – Сколь я понимаю, девушка эта принадлежит госпоже Чудиновой, и никто более не волен в том, чтобы с ее головы хоть волос упал.
– Я приемная дочь Натальи Павловны, – воскликнула Ульяша, прижав руки к груди. – И уже пять лет, как мне Александр Никитич вольную дал! А когда умер, мне наследство отказал, чтобы я сама могла…
– Да слушайте вы ее больше! – пробурчала Ефимьевна. – Врет и не краснеет. Наследство ей барин отказал! Видано ли такое, слыхано ли?! Серьги тебе тоже барин отказал бесценные? Да нету таких бар на свете! Краденые небось. Пошлите-ка, батюшка Петр Иваныч, лучше за исправником, пускай велит в кандалы эту убивицу да грабительницу заковать. Ишь, как уходила мужика! А покуда исправник приедет, заприте ее в подвал, да покрепче, чтоб не сбежала!
– Какую чушь ты порешь, Ефимьевна! – воскликнул возмущенный Анатолий. – Распустил ты старуху, Петр, так распустил, что она тебе уже приказы отдает. Того и гляди, править в имении станет!
– Кто бы тут ни правил, это всяко не ты будешь! – гневно сверкнул на него черными глазами Петр. – А если тебе тут что-то не по нраву, так убирайся вон и сестрице моей передай, что вовек не видать ей ни Перепечина, ни тех земель, о которых она с девок мечтала. Батюшка все мне отказал, мне да Феньке! И вам этого не заполучить, хоть наизнанку вывернитесь!
– Жаль, что не отказал он тебе другого наследства, – с грустью сказал Анатолий.
– Это какого же?! – подбоченился Петр.
– Не научил добрым человеком быть. А впрочем, он и сам этим богатством в достатке не владел – добротой да человечностью, оттого и был на них скуп. И ты его достойный сын и наследник: все на гроши да полушки меряешь.
– Отчего на гроши? – хохотнул Петр. – Коли о грошах речь бы шла, так ты сюда бы и носа не сунул. Тысячи я наследовал, сотни тысяч – вот что тебе да твоим отцу с матерью покоя не дает! Ищете, в какую щель нос сунуть, чтобы доказать, мол, не по закону я наследник в Перепечине? Небось приказных уже наняли, скоро на меня власти напустите? А ничего у вас не выйдет! Все бумаги мои верно написаны и подписаны. И вы хоть наизнанку вывернетесь, не добьетесь ничегошеньки. Так что, племянничек, – с издевкой проговорил он, – вот тебе бог, как говорится, а вот и порог! Проваливай подобру-поздорову! И поскорей, чтобы не пришлось тебя дубьем да кольем выпроваживать!
– Что же, я уеду, – спокойно сказал Анатолий. – По воле матушки сюда я прибыл, она все надеялась, что в тебе доля порядочности сбереглась, да, видно, напрасно. Впрочем, я и сам знал, что в ком подлая кровь есть, тот подлецом жизнь проживет, таким и помрет. Из грязи в князи вылезти можно, да грязи сей вовеки не отмоешь. Я уеду, но все же, Петр, прошу: не борзись ты, не злобствуй, не слушай этих двух подстрекателей своих, Чуму-сыромятника да озверевшую старуху Ефимьевну, – отпусти девушку. Неужели и впрямь веришь, будто она могла кучера убить? А хоть бы даже и так – не ты судья, не ты исправник, чтобы выносить приговор и чинить расправу.
– Да ты оглох, племянничек? – высокомерно проговорил Петр. – Слышал, что Чудинов ее в карты у моего отца выиграл? А ходили разговоры, будто он, Чудинов-то, немало жульничал при игре. Отец не раз жаловался: ему, мол, черт ворожит, не иначе заклятые слова знает, что всегда выигрывает. Он играл только на деньги, взятые в долг, ведь их проиграть невозможно, всегда спиной к двери садился, а когда ему не везло, вставал из-за стола и три раза оборачивался вокруг своей оси вместе со стулом – и удача вновь к нему возвращалась. Так вот, кто знает – может, он эту девку жульническим путем выиграл? Не сомневаюсь, что так оно и было. А значит, она моя. Моя!
– Ты разве не слышал ее слов, что она вольная? – удивился Анатолий.
– Так это ж только ее слова, – ухмыльнулся Петр. – Крепостная тварь и соврет – недорого возьмет.
– Ты, видать, по управляющему своему судишь? – с презрением проговорил Анатолий. – Это ведь он, крепостная тварь, – он нарочно выделил голосом эти слова, и Семена аж в сторону повело от унижения и злости, – соврал в Щеглах, будто девушка утонула. А ведь знал доподлинно, что она жива, уехал-то он уже после того, как она очнулась… Не бери греха на душу, Петр, отпусти ее. Позволь мне отвезти ее в Щеглы, и, слово даю, ни я, ни матушка моя больше никаких претензий к тебе иметь не будем по наследству.
В глазах Петра мелькнул было алчный огонек, да и Ефимьевна изо всех сил ему подмигивала и кивала: соглашайся, мол! Однако Петру не переставая дурманила голову близкая возможность взять верх над племянником, который, подобно матери своей, сводной Петровой сестре, его всегда ненавидел и презирал. Он жаждал унижения Анатолия, жаждал снова и снова показывать, что именно он, Петр, – любимый сын и единственный законный наследник отца своего, что ни сестра, ни сын ее даже мечтать о наследстве не могут, а все их разговоры о подлом или благородном происхождении – всего лишь словесная шелуха, в которую они пытаются обернуть свою нищету, высокомерие и зависть. Не мог он поступить так, как хотел Анатолий!
– Ого, как высоко ты эту девку ценишь! – покачал головой Петр. – Высоко, дорого! Видать, по нраву нынче ночью пришлась?
Ульяша ошеломленно повела глазами от Петра к Анатолию, не в силах взять в толк, о чем идет речь.
– Чего вытаращились оба? – захохотал Петр, и, вторя ему, зашлась смешками Ефимьевна. – Обещал я тебе девку прислать – вот и прислал. Лушка мне самому нынче понадобилась – постель греть, – ну, я и отправил к тебе первую, что под руку попалась. Она не спорила. Ты сам посуди, племянничек, коли правда было б все то, что она о себе плетет, ну разве послушалась бы она, разве потащилась бы тебя ублажать беспрекословно, безропотно? Нет, почуяла над собой мою господскую волю! И правду-истину говорит Ефимьевна: давно она гуляет, давненько! Окажись она девицею, остались бы на ее рубахе красные пятна, неужто нет? Еще тогда остались бы, когда я ее на правах хозяина первым распробовал. А что ж, должен же я был знать, сладкое ли блюдо гостю дорогому посылаю! – И он зашелся хохотом, да тут же и подавился им, потому что Ульяша размахнулась – и отвесила ему такую пощечину, что и сама с трудом на ногах удержалась, и Петр, хоть и был сложением крепок и весом, покачнулся, прижав ладонь к лицу.
– Барин, родименький! – завизжала Ефимьевна. – А ты, распроклятая… Семка! Волоки ее на конюшню, всыпь плетей, чтоб шкура клочьями сползла!