– А как твои родители?
– А что именно тебя интересует? – переспрашивает он после паузы. Пытается говорить безразличным тоном, но, судя по тому, как сжались его руки и напряглась шея, понимаю: попала в болевую точку.
– Не знаю… – Поворачиваюсь и смотрю на дорогу. – Расскажи мне о них.
– Да особо нечего рассказывать. – Тон из безразличного превратился в недовольный. – А что? Риган что-то слышала?
Стараясь смотреть на дорогу, делаю глубокий вдох и решаю не лгать.
– У тебя… нет мамы?
Слышу, как Эштон переводит дыхание.
– Верно. Ее больше нет. – Он говорит об этом будничным тоном, но так, что больше вопросов не возникает.
Не знаю почему, но я решаю испытать судьбу.
– А что отец?
– Отец есть… к сожалению. – В голосе звучит неприкрытая неприязнь. – Ирландка, давай не будем об этом.
– Хорошо, Эштон.
По дороге к дому я еще раз пять спрашиваю, не устал ли он, и он раз пять просит меня закрыть рот и не спрашивать одно и то же.
Больше мы ни о чем не говорим.
Он идет мимо Риган – она успела принять душ и облачиться в огромный для нее спортивный костюм Гранта – и мимо любопытного Гранта, поднимается наверх, минует общую ванную и несет меня прямо в ванную в своей комнате. Осторожно сажает меня на столик.
А потом я слышу сдержанный стон и понимаю, что ему надо было давным-давно опустить меня и отдохнуть.
– Извини, – бормочу я, и меня охватывает чувство вины.
В дверях появляются Риган и Грант – как раз в тот момент, когда Эштон потягивается, разминает руки, закинув их за голову, и чуть постанывает.
– Вот это мускулатура! Нет, вы только полюбуйтесь! – дурашливо восторгается Грант и тянется пощупать бицепсы.
– Отвали, Кливер, – резко говорит Эштон, отбрасывая его руку. Хватает с вешалки полотенце и начинает вытирать мне лицо и волосы.
– Ничего себе! Я хотел за вами поехать, но Риган сказала, мол, вам двоим нужно… – Риган пихает его локтем в бок, и он умолкает на полуслове.
– На. Твой чай. – Риган протягивает мне чашку, от которой идет пар.
Выпив глоток, понимаю, что это не просто чай.
– Спаиваешь раненую подругу, – констатирую я, а алкоголь приятно горячит горло. – Ну и кто так поступает?
– Тебе повезло больше, чем хромой лошади, – отвечает Риган, расшнуровывает мне кроссовку и снимает носок с больной ноги. Морщусь от боли, и Риган спрашивает: – Так плохо? Может, отвезти тебя в больницу?
Смотрю на лиловый синяк на своде стопы и опухшую лодыжку.
– Нет, думаю, это всего лишь растяжение связок.
– Ирландка, ты пока еще не доктор, – бормочет Эштон, наклоняется и осматривает мне ногу. А я смотрю на его спину: мокрая футболка облепила его как вторая кожа. Вижу каждую мышцу. Когда он меня нес на руках, грудь была укрыта от дождя, а спина промокла до ниточки. Даже если Эштон и продрог, он не подает виду.
– Давай для начала приложим лед, а если будет хуже, отвезу тебя в больницу.
Молча киваю, отмечая про себя, как Эштон берет ситуацию в свои руки, словно у меня нет права голоса.
– Вот, возьми. – Грант протягивает мне пару костылей. – Заметив мою гримасу, объясняет: – Это Тая. Он пару раз в году обязательно растягивает связки, производственная травма на вечеринке. Хорошо, что он коротышка. Думаю, тебе как раз подойдут.
– А он не будет против?
– Нет, до ноября они ему точно не понадобятся. Он у нас как часы. – Грант опускает глаза на мою ногу и улыбается.
– Что? – настораживаюсь я.
Он пожимает плечами и говорит:
– Ирландка, у тебя такие сексуальные ножки. – Тут же раздается недовольное рычание Риган, и она игриво шлепает приятеля по груди.
– Хватит глазеть на ножки моей соседки!
– Хорошо, давай тогда поглазею на твои.
Она визжит и удирает из ванной, а Грант гонится за ней.
– Лед принесите! – кричит им в спину Эштон и уже тихо с досадой бормочет: – Этот идиот все– таки доиграется – вылетит из сборной.
Смотрю, как он изучает содержимое туалетного шкафчика и извлекает аптечку первой помощи.
– Надеюсь, тренер ни о чем не узнает, – с улыбкой говорю я. – Им так хорошо вдвоем.
Эштон замирает на месте. Секунды через четыре руки снова приходят в движение, и он достает антисептик и бинт.
– Может, хочешь позвонить Коннору и сообщить, где ты?
Коннор.
– Ну да. – Мне и в голову не пришло ему позвонить. Я вроде как о нем забыла. Нет, не вроде как. Я о нем совершенно забыла. – Он ведь в библиотеке, пишет работу, да? Не хочу его беспокоить.
Взяв мою ладонь в свою, Эштон смотрит мне в глаза и спрашивает:
– Уверена?
И у меня возникает ощущение, что он спрашивает меня о чем-то совсем ином. Может, о том, уверена ли я в своих чувствах к Коннору?
Атмосфера в ванной становится все напряженнее, и я с трудом втягиваю воздух в легкие и выталкиваю его, а темные глаза все смотрят в мои, ожидая ответа.
– Думаю, да. – Вот и все, что я могу из себя выдавить.
Эштон вздрагивает, и я снова вспоминаю, что он насквозь промок.
– Тебе надо переодеться. А то еще заболеешь, – шепчу я, не сводя глаз с его мокрой одежды.
Отпустив мою раненую ладонь, он стягивает с себя футболку. Швыряет в угол, поворачивается и опять берет мою руку. А я снова вижу перед собой его торс, который не могу выкинуть из памяти до сих пор. Торс, при виде которого у меня замирает дыхание. У меня еще не было возможности смотреть на него в трезвом состоянии. И я молча глазею. Как олень, попавший в свет фар, я не могу отвернуться и жадно вбираю все детали.
– А что он обозначает? – спрашиваю я, кивнув подбородком на символ, вытатуированный там, где сердце.
Эштон молчит. Он полностью игнорирует мой вопрос и проводит большим пальцем по моей нижней губе.
– У тебя губа потрескалась, – шепчет он и переводит взгляд на ссадину. Мое лицо пылает.
– По-моему, ничего страшного, – бормочу я, а Эштон перемещает мою ладонь поближе к раковине. Обращаю внимание на его кожаный браслет: похоже, он никогда его не снимает. Показываю на него здоровой рукой и спрашиваю:
– Зачем тебе это?
– Ирландка, хватит вопросов на сегодня. – Судя по тому, как он стискивает зубы, понимаю: ответ на этот вопрос тоже спрятан в тайнике.
Риган права. Он никогда не говорит про себя. Вздыхаю и смотрю, как он отвинчивает крышку антисептика и разжимает мою ладонь.
– Да она не… – Но вместо слов «не болит» у меня изо рта вылетает вопль и ругательства, достойные пьяного матроса. – Какого хрена ты делаешь? Черт! Вот ведь дебил, ты же мне всю ладонь сожжешь! – Я извиваюсь от нестерпимого жжения. – Гребаный садист!
Не обращая на меня внимания, Эштон поворачивает ладонь так и сяк, чтобы как следует рассмотреть.
– Все чисто.
– Еще бы! Хорошо, что до кости не прожег!
– Расслабься. Сейчас все пройдет. Постарайся отвлечься – можешь на меня поглазеть, пока боль утихнет. Ведь именно поэтому ты и свалилась… – Он поднимает на меня глаза, и я вижу в них улыбку. – Как ты сказала? Гребаный садист? Изысканно.
– Извини. Зато от души, – бормочу я и чувствую, что губы у меня готовы расплыться в улыбке. Пожалуй, это забавно. Или будет забавно, когда я снова смогу ходить… Чтобы не поддаться искушению, обвожу глазами маленькую ванную: зеркальная плитка в душевой кабине, молочно-белые стены, белые махровые полотенца…
А потом снова смотрю на Эштона: мне он куда интереснее плитки и полотенец. И чего бы то ни было еще. На внутренней стороне предплечья татуировка орла в индейском стиле. Большая – сантиметров пятнадцать, с мелкими сложными деталями.
Под татуировкой замечаю шрам.
Открываю рот задать вопрос и тут же закрываю. На плече у Эштона довольно крупный китайский иероглиф. А под ним еще один шрам. Ловко замаскированный под татуировкой.
К горлу подкатывает тошнота: вспоминаю день, когда сестра пришла домой с огромной татуировкой на бедре – пять черных воронов. Пять жертв той страшной аварии. Себя она тоже причислила к умершим. Правда, в то время я ни о чем не догадывалась. Сестра рассказала мне, в чем смысл татуировки, только два года назад.
Тяжело вздыхаю и снова перевожу глаза на грудь Эштона, чтобы как следует рассмотреть рисунок.
И вижу еще один шрам, ловкой рукой скрытый под татуировкой.
– В чем дело? – спрашивает Эштон и разворачивает бинт. – Ты такая бледная.
– Что… – я сдерживаюсь и не спрашиваю, что случилось, потому что все равно не получу ответа. Перевожу глаза на свою поврежденную ладонь и думаю. Может, никакой тайны нет. Люди часто используют татуировки, чтобы замаскировать шрамы…
Но нутром я чувствую, что все не так просто.
Смотрю, как Эштон ловко накладывает повязку на ссадину. Рана больше не болит: то ли потому что время прошло, то ли потому что мой мозг лихорадочно напрягается, силясь сложить головоломку. Но слишком много фрагментов отсутствуют. Кажется, все просто: кожаный браслет…
Кожаный браслет.
Кожаный браслет.
Внезапно меня озаряет: это не кожаный браслет.
Беру Эштона за руку и рассматриваю тонкую полоску коричневой кожи: прострочена по краям, пара отверстий…
Это кусок ремня.
Перевожу дыхание и снова смотрю на шрамы, спрятанные под татуировками.
И все фрагменты головоломки встают на место.
Доктор Штейнер говорит, что я чувствую чужую боль острее, чем все остальные, потому что мне пришлось многое пережить, пока Кейси не оправилась от трагедии. И реагирую я на чужую боль бурно. Может быть, он прав. Может, поэтому у меня замирает сердце, подступает тошнота и по щекам текут слезы.
Тихий шепот Эштона отвлекает меня от моих мыслей.
– Ирландка, на свою беду ты слишком сообразительная, – говорит он с грустной улыбкой.
Смотрю, как движется его кадык, и все не отпускаю его руку. Он не пытается ее отнять. И не избегает моего взгляда. А когда я другой рукой касаюсь его груди, кладу ладонь на татуировку прямо над его сердцем, он даже не вздрагивает.