– Полиция непременно выяснит, что это была твоя затея.
– Перед тем, как тебя похитили, я уехал из города и написал об этом в Сети. Никто не догадается, что я причастен к твоему исчезновению, меня ведь даже в твоем районе не было на тот момент. А сегодня я уехал из Лондона, сел на поезд до Кроссхэвена, сошел на полпути, взял машину и поехал за тобой.
Он и впрямь продумал абсолютно все, до последней мелочи.
– Мог бы предупредить меня.
– Ты бы никогда не согласилась на такое. Тебя всегда подталкивать приходится. – Джек снова вздыхает. – Я и хотел, чтобы ты сопротивлялась, тогда не придется лгать полиции про похищение. Достаточно не говорить всей правды о том, что творилось между похищением и возвращением.
Джек говорит уверенно и рассудительно, даже не допуская мысли о том, что я могу возразить, – как будто его план уже благополучно сработал. И эта непоколебимая уверенность в том, что именно так мне и следует поступить, заразительна.
– Ты невероятно талантливо пишешь, Элоди, но талант не имеет значения, потому что рынок так по-дурацки устроен. Думаешь, он только сейчас таким стал? Литературные агенты получают процент от сделки. Ты занимаешь место другого клиента, который, вероятно, принес бы Ларе деньги, а значит, она вышвырнет тебя, если ты не напишешь текст, который она сумеет продать. Ты бросила все ради того, чтобы издать книгу. И тебе просто необходим контракт, чтобы все твои жертвы не оказались напрасными. Сейчас у тебя есть шанс заполучить договор. – Джек берет меня за плечи. – Я верю в тебя. Боже правый, Элоди, ты даже не представляешь, как далеко я готов зайти ради твоего счастья. А как далеко зайдешь ты, Фрей?
Он говорит совершенно серьезно, безо всяких шуток.
– Хватит уже с нас безумных выходок, Джек. Мы давно не подростки.
– Да, мы выросли. Но если вдуматься, чем твоя нынешняя жизнь отличается от твоей жизни тогда?
Я заливаюсь краской от злости и унижения.
– Да пошел ты! – Стряхнув его руки, я направляюсь прочь. Джек не отстает, благо ноги у него длинные и шаги, соответственно, широкие.
– Когда твои родичи узнают, что ты их обманула, ты потеряешь всё, и их в том числе. А если послушаешься меня, получишь всё.
Я замедляю шаг. Лес вокруг как будто сжимается, и весь этот зеленый простор начинает казаться не шире гроба. Джек прав. Я и сама это понимаю. И останавливаюсь.
– А как же мои родители?
– Несколько дней переживаний в обмен на шанс всей жизни. Всего несколько дней. Они же не найдут твой труп в озере на самом деле.
– Они за эти несколько дней с ума сойдут. Я не могу так с ними поступить. И не буду.
– Всю свою жизнь ты чувствовала себя квадратной плиткой, пытающейся втиснуться в круглую выемку своей семьи. Все, что волнует твоих родителей, – это Ада, ее дом и ее муж, иными словами, то, чем можно демонстративно потрясти перед носом у знакомых. И им совершенно наплевать на тебя и твои амбиции, потому что тобой нельзя похвастаться.
Джек меня просто‐таки без ножа режет, озвучивая все мои глубинные переживания. Я невольно съеживаюсь, но вместо того, чтобы признать его правоту и подтвердить собственную ничтожность, иду в атаку:
– Господи, Джек, не у всех в семье такие отношения, какие были у вас с Джеффри! – Слова вылетают изо рта, как брызги яда, и я моментально жалею об этом.
С Джека мигом слетает маска самоуверенности, и он снова превращается в маленького мальчика, которому нужно, чтобы его хоть кто‐нибудь любил. Но сказанного не воротишь. В этом самая большая опасность слов: как только они вылетают наружу, ты уже не властен над ними. Они повисают, как вишни на ветках, кислые или сладкие, неважно – рано или поздно их кто‐нибудь сорвет и проглотит.
Джек прокашливается.
– Я понимаю, насколько тебе грустно это слышать, Элоди, но твои родные не любят тебя так, как Аду. Просто не любят. – Он смотрит мне прямо в глаза, искренне, грустно и зло. – Первенца всегда ценят больше.
Он совершенно прав, и от этого еще больнее. Но даже так я не могу решиться на предложенный им план.
– Я должна вернуться.
– Если вернешься прямо сейчас, сломаешь всю свою жизнь. И мою тоже.
Я качаю головой.
– Если ты сейчас вернешься, меня арестуют.
– Нет.
– Ложный плен, соучастие в похищении.
– Нет, – повторяю я, в глубине души подозревая, что друг прав.
– Ты пропустила семейный обед, намеченный на воскресенье. Про твое исчезновение уже сообщили в полицию, и та начала поиски. Если вернешься сейчас и расскажешь, как все было на самом деле, получится, что я напрасно испортил себе жизнь.
– Я тебя не просила об этом.
– Но все уже произошло. Я пытаюсь помочь тебе. Помочь добиться всего, о чем ты столько лет мечтала. Если ты вернешься в Кроссхэвен сегодня, то придется рассказать полиции правду, и тогда меня арестуют. Если вернешься через неделю или две, мы сможем рассказать нужную историю – про человека в маске, про хижину в лесу, про то, как ты сбежала при первой возможности, – и меня не арестуют, а ты получишь свой контракт. А про то, что у тебя его изначально не было, никому знать не обязательно. Элоди… – Джек страдальчески кривится, словно мое имя жжет ему рот. – Пожалуйста.
Я понимаю, что не могу больше спорить с ним.
– Все уверены, что «Харриерс» собирается выпускать мой любовный роман.
– А ты скажи, что криминальная история оказалась более интересной для публики.
У Джека трясутся руки. Ему страшно. Он думал, что помогает мне, что он прилетел с небес и спас меня, как эдакий ангел, которого он сам так и не дождался.
– Извини. – Он прижимается лбом к моему лбу, и все, что я вижу, – его бездонно-голубые глаза. И понимаю, как должна поступить.
После
Глава четырнадцатая
Шестой день после исчезновения
Адалин Арчер
Я уже сто лет никому не писала писем. С тех самых пор, как мы были детьми, – помнишь, Элоди, как однажды летом мама заставила нас написать письмо канадским родственникам? Прошло уже немало времени с того дня, как я в последний раз ощущала вес ручки в пальцах и слышала, как она шуршит по бумаге. Понятия не имею, о чем тебе рассказать. С чего бы начать…
Я сегодня снова приходила к твоему дому, постояла на противоположной стороне улицы. Там теперь «место преступления», все затянуто бело-голубыми полицейскими ленточками. Хотя тебя нет уже без малого неделю, а полиция и криминалисты облазили окрестности вдоль и поперек, в палисаднике все равно дежурит констебль. Твою фотографию во всех новостях показывают – и ты бы разозлилась, увидев, какую они выбрали. Это снимок с моего предсвадебного ужина, помнишь такой? Ты улыбаешься, но фото сделано с неудачного ракурса, слева, а ты всегда говорила, что у тебя с левой стороны лоб странно выглядит, хотя это совершенно не так. Я вообще не понимаю, как тебя можно неудачно сфотографировать.
Ладно, проехали. Я сама не знаю, зачем продолжаю ходить к твоему дому. Мне прекрасно известно, что внутри разгромленная спальня. Когда ты не явилась на обед, мама очень расстроилась, но нашла, чем оправдать твой поступок, – дескать, ты или над редактурой засиделась, или неожиданно вспомнила, что у тебя смена в «Кружке», – но я все равно разозлилась. Подумала еще: Элоди в своем репертуаре, что хочет, то и делает.
Я заказала нам с мамой на десерт шоколадно-апельсиновый торт, твой любимый, и, хотя стараюсь есть поменьше сладкого, все равно слопала торт до последней крошки, тебе назло, хоть и понимала, что потом придется на пробежку вечером выйти, чтобы куда‐то деть все эти калории. А потом мы поехали к тебе – книга не книга, нельзя же заставлять людей целый час ждать тебя в ресторане.
Мама первой заметила, что входная дверь приоткрыта. Я уже собиралась кулаком постучать, но тут мама потянула за ручку, и дверь открылась. Прямо как в фильме ужасов, медленно и со скрипом. А внутри темнота. Мы оцепенели. И все вокруг будто замерло. Словно весь дом задержал дыхание, притаившись. Мама позвала тебя и зашла внутрь.
А я поняла, что ты пропала.
Мы еще до спальни не дошли, а я уже поняла. Потому что в этом доме совершенно не было тебя – твоей энергетики, твоих эмоций.
Разобранную кровать, опрокинутый стакан и треснутую вазу можно было бы списать на то, что ты всегда была неряхой, но никакая неряшливость не смогла бы оправдать кровь на разбитом зеркале и осколки на полу. Мама их тоже увидела и сразу заголосила: «Элоди, Элоди!», точно так же, как в тот день, когда ты в супермаркете потерялась. Тебе было шесть, ты чего‐то испугалась и спряталась в стеллаже с рулонами туалетной бумаги. Мы тебя минут пятнадцать искали, и мама не переставала голосить, даже когда ты нашлась и она тебя обняла так крепко, что у тебя от ее пальцев красные пятна на руках остались.
А тогда, увидев беспорядок в спальне, мама бросилась по коридору в ванную, и я едва успела ее перехватить и сказать, что надо вызвать полицию. Но она меня не услышала и побежала вниз, в гостиную – и так удивилась, будто ожидала увидеть тебя там, свернувшуюся калачиком на любимом диване с книжкой.
– Мам, пожалуйста, давай…
Но она оттолкнула меня и побежала на кухню. Пришлось поймать ее за руку.
– Это место преступления! – рявкнула я. – Не надо тут топтаться!
Она побледнела – мои слова вырвали ее из бредового заблуждения, что ты просто решила поиграть с нами в прятки в этом крохотном домике.
Я приходила туда несколько раз со дня твоего исчезновения, но сегодня дежурный констебль впервые меня узнала. Я приветственно махнула ей рукой, и она махнула в ответ. А по дороге домой я заскочила к маме с папой.
Всю неделю у папы был такой взгляд, знаешь, ищущий, неуверенный, как будто он потерял ключи или телефон. А мама… ну, она опять начала нести всякий самоутешительный бред: «Элоди, наверное, уехала в отпуск и забыла нас предупредить. – Хотя прекрасно знает, что паспорт, телефон и банковские карты так и лежат у тебя дома на обычном месте. – Она скоро вернется. У нее же книга должна выйти. Ну, может, хоть загорит немножко. А то она никогда не загорает, в отличие от тебя, Ада».