Меня охватывает тревога.
– Джек, прошу тебя.
Он допивает остатки виски и смотрит в опустевший стакан, видимо решая, рассказывать или отделаться общими словами; он ведь знает, что я теперь не отстану.
– Это я убедил твоих родителей провести пресс-конференцию.
– Ясно…
– Твоя мать предпочитает отрицать очевидное. Даже насмотревшись на беспорядок в спальне и на паспорт, найденный при обыске, она настаивала, что ты просто уехала в отпуск. Видимо, поэтому и не хотела общаться с прессой. Я говорил ей, что надо выступить с обращением, и не только я один, но она никого не слушала. А потом я однажды зашел к вам и услышал, как твои родители разговаривают на кухне.
Я молчу, не перебивая его, потому что, судя по тому, как Джек напряженно поджимает губы, вот-вот услышу самое главное.
– И когда я услышал, о чем именно они говорят, у меня перед глазами почернело. Я был вне себя. – Он сжимает стакан с такой силой, что костяшки пальцев белеют, но когда я утешающе касаюсь его руки, слегка ослабляет хватку. – У нас вышел знатный скандал, Ада вызвала полицию, и вот тогда меня на допрос и потащили.
Я изумленно замираю, не в силах поверить.
– Ты поссорился с моими родителями?
– Ага. – Джек пристыженно отводит глаза.
– Но из-за чего? Что они такого сказали?
Хоть я совершенно не представляю, из-за чего они могли поругаться, меня не оставляет подозрение, что жизнь после этого уже не будет прежней. Я сжимаю пальцы Джека, молчаливо подталкивая его продолжать рассказ. Я хочу услышать ответ.
– Они сказали: мол, какое счастье, что это не Ада пропала.
У меня едва не встают дыбом волосы.
«Какое счастье, что это не Ада пропала».
Джек продолжает что‐то говорить, губы шевелятся, но я ничего не слышу сквозь шум крови в ушах.
«Какое счастье, что это не Ада».
Друг забирает пустой стакан у меня из руки и набирает в него воды из-под крана.
«Какое счастье, что это не Ада».
Он сует стакан мне, но у меня не получается его взять. Руки не слушаются.
Я вовсе не хотела соревноваться с сестрой, но мои родители хорошенько постарались. Они годами взваливали мне на плечи все больше ожиданий. Это ты у нас умница. Это ты должна добиться успеха. Это ты должна больше сделать, большего добиться. А потом Ада вышла замуж за Итана, а я бросила карьеру в Лондоне, и родители ясно дали понять: я проиграла в соревновании. Разочаровала их.
Мои друзья никогда не принимали всерьез мои жалобы о том, что Аду родители любят больше, и наперебой заверяли, что всякий думает, будто брата или сестру любят больше, а на самом деле мама и папа, как и любые родители, любят нас одинаково, потому что все родители любят детей одинаково. У них может быть любимый цвет, любимое время года, но не бывает любимого ребенка. Тот, у кого нет собственных детей, даже представить не может, что такое возможно. Понятно, что ни один родитель не сумеет ответить на вопрос, кого из детей он бросится спасать первым в случае смертельной опасности. Но мои родители, судя по всему, точно знают, кто у них любимый ребенок. Им даже вопросов об опасности не задавали, а они свой выбор уже сделали.
Джек был прав: первенца всегда любят больше.
– Элоди? – Джек убирает мне от лица свесившиеся волосы. – Прости, мне не стоило рассказывать.
– Все в порядке.
– Мне было очень неприятно слушать, как ты их жалеешь, когда они такого наговорили. Я просил Мередит надеть что‐нибудь черное, приглушенное, это было бы уместно, но им с Адой захотелось ярких цветов. Кричащих. – Он фыркает, морщась от одних воспоминаний. – Ты в курсе, что вечеринку в честь беременности Руби никто отменять и не думает? Они только о ней и говорят. Ну да, они за тебя переживают, но и вполовину не так сильно, как я ожидал. Так что им не так уж и повредят еще несколько дней без тебя. Может быть, если поиски затянутся, они наконец‐то проникнутся ситуацией.
Я в ярости, и это куда приятнее, чем ощущать себя нелюбимой и сломленной. Забрав стакан у Джека, я заявляю:
– Ты прав. Пусть катятся к черту, – и одним глотком выпиваю обжигающий виски.
Весь остаток дня и до поздней ночи Джек изо всех сил пытается поднять мне настроение, но я как жена Пигмалиона, вырезанная из слоновой кости. Абсолютно безжизненная. Джек говорит, что я любима. Старательно убеждает в этом, но мои уши – две закрытые раковины, не способные слышать. Тогда он вытаскивает с чердака старый проигрыватель, принадлежавший Кэтрин, и виниловые пластинки. Устроившись на ковре в гостиной, мы пьем вино и слушаем музыку нашей юности. Джек пытается создать атмосферу тех времен, когда все было гораздо проще, когда мы не изображали похищение, не прятались от полиции. Слушая, как The Temptation поют свою My Girl, я начинаю размякать, как свечной воск. Когда я была маленькой, мы с мамой танцевали под эту песню в гостиной – только вдвоем, – и я надевала ее белые туфли на шпильках.
Я понимаю, что вот-вот расплачусь.
Джек гладит меня по волосам, и я опускаю веки, чтобы не дать воли слезам.
После смерти Ноа Джек остался единственным во всем мире, кто по-настоящему меня любит.
Эта мысль накатывает, а затем исчезает, одновременно утешая и огорчая еще больше.
Глава двадцать шестая
Двадцать пятый день после исчезновения
Адалин Арчер
После телеобращения наша жизнь стала невыносимо насыщенной. Маме с папой каждый день приходят десятки писем самого разного содержания – от сочувственного до жестокого. У нас была возможность отдавать их сначала в участок, чтобы полицейские первыми вскрывали и читали все послания, но мама отказалась. Она хочет сама читать их все. Каждое письмо до единого.
Чаще всего люди пишут о том, что они мысленно поддерживают нас и молятся о благополучном исходе поисков; пара человек поведала, что у них тоже пропали родные; несколько записок пришло от психов, которым нравится врать, что они якобы держат тебя на чердаке, закованную в цепи. Такие послания я передаю в полицию. Странно думать, что одно из них может оказаться чистосердечным признанием от твоего настоящего похитителя, а я его держала в руке.
Несколько недель мне никак не удавалось заставить маму вернуться из выдуманного мира и признать, что тебя похитили, но теперь, когда она все‐таки посмотрела правде в глаза, мне начинает казаться, что лучше бы она и дальше жила в своих фантазиях. Теперь она постоянно плачет, выносит всем мозг и без конца читает в интернете статьи о пропавших людях, а потом начинает их пересказывать – к месту и не к месту.
Пару дней назад мы заглянули к Кэтрин на чай с пирогом. И мама неожиданно выдала:
– В Великобритании каждый год пропадает около ста тысяч человек.
– Господи, – охнула Кэтрин, и в гостиной повисла гнетущая тишина.
И я вот о чем подумала: это ведь огромное количество. Пропадающие люди – как заколки-«невидимки», постоянно куда‐то неожиданно деваются, а вот куда именно?
Когда я вчера забежала к родителям, мама сообщила:
– Знаешь, а людьми в качестве сексуальных рабов торгуют не только в других странах, у нас такое тоже происходит.
Папа теперь по вечерам уходит надолго гулять. Говорит, ему так лучше думается, а я уверена, что он ищет тебя. Он тут как‐то пришел ко мне домой вечером, принес ящик с инструментами и начал чинить всякие вещи, которые на самом деле чинить вовсе не требовалось.
– Я заказал для тебя уличный сенсорный фонарь, – заявил он.
– У меня есть.
– Этот лучше. Ярче.
– Мне не нужен такой яркий.
– Его завтра привезут.
– Вовсе не стоило.
– У тебя собственное жилье, а не съемное. В чем проблема?
– Никаких проблем, просто…
– Вот и дай мне прикрутить чертов фонарь, ладно?
Я посмотрела на папу и в очередной раз подумала о том, как он постарел после твоего исчезновения. В детстве я считала, что его даже автобус сбить не сможет. И детская вера в папину неуязвимость так никуда и не делась – до сего дня, когда мне начало казаться, что его даже ветер переломит. Папа у нас практичный и воли эмоциям не дает; если я в кого и уродилась в нашей семье, то в него. Если бы мы с тобой поменялись местами, если бы он пришел поздно вечером не к моей двери, а к твоей, горя отчаянным желанием хоть что‐нибудь сделать, хоть что‐нибудь исправить, ты бы крепко обняла его и целовала бы до тех пор, пока он не начнет ворчать и шутливо отпихивать тебя. Но я не ты, а тебя здесь нет.
– Хорошо, – ответила я. – Значит, придешь завтра и прикрутишь.
Он кивнул.
– А я… м-м-м, приготовлю что‐нибудь поесть к твоему приходу, ладно?
Еще один короткий кивок. Вот так мы и справляемся. Он прикручивает лампочки, я готовлю обеды.
А на следующее утро, когда я пошла в супермаркет закупиться продуктами перед папиным приходом, меня одиннадцать раз по дороге остановили люди, узнавшие меня в лицо. Одиннадцать. Когда я из «мисс Фрей» стала «миссис Арчер», это был мой сознательный выбор. А вот в «сестру той пропавшей женщины» я превратилась безо всякого на то желания.
Как и в случае с письмами, цели у любопытных были разные: некоторым хотелось узнать сенсационные подробности, поэтому они подходили совсем близко и заговорщическим шепотом уточняли, нет ли новостей. Другие сочувственно кивали и поддерживающе улыбались, заверяя, что мысленно они с нами. А вот кликуш всяких переносить очень трудно: когда тетки средних лет в слезах и соплях налетают на меня с объятиями и начинают завывать, как им жаль и как это все ужасно, я становлюсь жесткой, как гладильная доска. И похоже, их заметно озадачивает и разочаровывает, что я не желаю рыдать вместе с ними. В общем, я решила, что продукты теперь буду заказывать на дом через интернет.
К тому моменту, когда наконец приехали родители, я успела заварить чай и разложить печенье. Мама очень любит шоколадное печенье из «Вайтроуз», которое я обычно покупаю для гостей. А папа, как обычно, поворчал, что в «Лидле» можно купить точно такое же, только в разы дешевле, но все равно достал из коробки три штучки и положил себе на блюдце.