– Нет ничего страшного в нежелании завести детей, Ада. У всех разное отношение к материнству.
– Хорошо бы мы с Итаном смогли выговориться друг перед другом как следует, но у нас не бывает споров. Он старательно избегает любых конфликтов. Почуяв надвигающиеся разногласия, попросту самоустраняется: у него тут же находится куча работы, он уезжает на несколько дней в столицу, а потом возвращается домой с путевками на выходные, а если я пытаюсь продолжить разговор, он начинает обвинять меня в том, что я неблагодарная, что множество женщин готовы убить, лишь бы мужья возили их куда‐нибудь на каникулы, а я лишь все порчу. А потом он несколько дней изводит меня молчанием, и тогда одиночество ощущается еще острее. Так что я приучилась помалкивать.
Харриет – психолог, и ей полагается сохранять нейтральный подход, но я почувствовала, что ей меня жаль. Это оказалось для меня внове. Я долго истекала кровью, потом и слезами на сцене ослепительного шоу под названием «мой брак», а теперь впервые приподняла занавес и обнажила горькую и жуткую правду, творящуюся за кулисами. Я никогда не была настолько честной – ни с тобой, особенно с тобой, ни с кем‐либо еще.
– Если на секунду забыть о пропаже вашей сестры, можно ли сказать, что вы счастливы? – Харриет подалась вперед.
– Нет, – ответила я не раздумывая, и тут же поняла, что это истинная правда. – Я не могу такого сказать.
– Как вы думаете, что могло бы сделать вас счастливой?
Я поморщилась. Не каждый день слышишь подобный вопрос. Может, и зря.
– Никогда об этом раньше не задумывалась, – честно созналась я. Потому что ответ «возвращение сестры, живой и невредимой» напрашивался в первую очередь, но Харриет явно спрашивала о другом. – Хотелось бы снова начать работать. Дизайн интерьеров, организация мероприятий. Но Итану больше нравится, когда я сижу дома; по его словам, он никогда не хотел, чтобы его жена тоже работала. Но иногда я чувствую, что просто бесцельно прожигаю время, хотя совершенно не уверена, что готова заполнять его подгузниками и Свинкой Пеппой. Меня больше привлекает что‐то свое.
– Карьера? – предположила Харриет совершенно логично, однако мне это слово не очень понравилось.
– Не то чтобы прямо карьера, – оговорилась я, – а просто работа.
– И в чем, по-вашему, разница между карьерой и работой?
Я открыла рот, но, помедлив, закрыла обратно, неуверенная в правильности ответа.
– Карьера требует больше сил и времени. И больше навыков, чем просто работа. Честно говоря, я не считаю себя достаточно умной, чтобы сделать карьеру, – созналась я со вздохом. – До встречи с Итаном я работала простым личным секретарем. Это Элоди у нас умница, а я в университет не поступала.
Харриет сделала еще одну пометку.
– Необязательно оканчивать университет, чтобы быть умным человеком. – Она помолчала, позволяя мне переварить услышанное. А потом неожиданно поинтересовалась: – Вы считаете, что сможете стать хорошей матерью?
– Нет, – сказал я честно. Потому что я слишком критичная, слишком отстраненная, с излишней склонностью к перфекционизму – не лучшие черты для хорошей матери. Думаю, ты со мной согласишься, Элоди. А может, и нет. Как я об этом узнаю, если мы тебя так никогда и не найдем? – Вот из моей сестры точно получилась бы отличная мать. Она с детства была более заботливой, чем я. Добросердечной. Наш дедушка как‐то сказал мне, что, если представить нас в виде разных частей одного цветка, то Элоди была бы лепестками, а я – шипами.
Харриет задумчиво прищурилась.
– Вы боитесь провала?
– А кто его не боится?
– Если не попробовать, ничего и не добьешься.
– Но если окажешься плохой матерью, ребенка‐то обратно не вернешь. Это же не платье из «Вистлз» [9].
После этих слов Харриет с трудом сдержала улыбку, я совершенно четко видела.
– Верно, ребенок – это не платье из «Вистлз».
– Но страх придется каким‐то образом преодолеть, если я не хочу всю оставшуюся жизнь провести с чувством, что подвела родителей. – Я принялась ковырять невидимую ниточку, торчащую из шва шелковой блузки. – Я все сделала как положено. Завела мужа, дом, машину, чертову мраморную столешницу на кухне. Заполучила все, что, по мнению моих родителей, требуется для счастья. – Меня снова захватили эмоции, в глазах предательски защипало. – Что со мной не так? Я должна быть счастлива. Итан – замечательный человек, так почему же я несчастна?
– Невозможно постоянно жить ради других, – веско заявила Харрисон. – Как по-вашему, родители предпочтут, чтобы вы завели ребенка исключительно ради их счастья, или они куда больше обрадуются, глядя, как вы занимаетесь тем, что приносит счастье вам самой?
Я не знала, что ответить. Когда ты окончила университет и переехала в Лондон, родители хвастались тобой на каждом углу. А потом ты взяла и все бросила. И они увлеклись идеей найти тебе мужа, дом, карьеру, чтобы хвастаться и дальше. Они знали, что написание книги приносит тебе огромное удовольствие, но стремились обеспечить тебе надежный тыл. Честно скажу, я даже слегка обрадовалась, когда ты все‐таки ушла с работы и вернулась в Кроссхэвен, потому что все внимание наконец‐то досталось мне. Да, радость подлая и убогая, не спорю. Как будто родители отправили нас на беговую дорожку, а сами встали у старта с сигнальным пистолетом.
– Но ведь так можно всю жизнь поломать ради того, что якобы сделает меня счастливой, а потом обнаружить, что не стоило этого делать.
– Такой риск подстерегает всех, кто решается что‐то менять, – пожала плечами Харриет.
– Мне страшно, – созналась я. – Страшно менять в жизни хоть что‐нибудь: вдруг будет только хуже. Возможно, сейчас я прикрываюсь родительскими ожиданиями, чтобы оправдывать заведомо безопасные решения. Возможно, сейчас – особенно сейчас – родителям будет наплевать, есть у меня дети или нет, лишь бы я была счастлива. А возможно, и вовсе не имеет значения, что они там себе думают, пока моя жизнь нравится мне самой.
Харриет посмотрела на меня так, что стало ясно: я наконец‐то добралась до пряничного домика со стенками из понимания.
– Вы гораздо способнее, чем думаете, Ада.
Глава тридцатая
Тридцать четвертый день после исчезновения
Элоди Фрей
Вот и начался шторм.
Мы с Джеком сидим в мансарде на самом верху, в треугольной комнатке, где вместо одной из стен – скат крыши. Здесь есть огромная кованая кровать и винтажные тумбочки, обустроен уголок для чтения с креслом, обитым темно-зеленым бархатом, и огромной медной лампой. Лампа выключена, и единственный источник света – свечи на серванте, золотые огоньки, мерцающие в полумраке. Прямо у нас над головами тянутся крепкие деревянные балки. Я протягиваю руку и провожу пальцем по одной, вспоминая, как в детстве стояла на этом же самом месте, еще не способная до них дотянуться. Джек останавливается возле больших остекленных дверей, ведущих на маленький балкон. Я подхожу поближе и смотрю на иссиня-черное небо над бушующим морем, яростно молотящим по скалам пенными кулаками.
Джек в восторге, даже дыхание затаил. А потом оглядывается на меня и, конечно же, видит, что и у меня глаза сияют: я с детства обожаю дождливые дни. Ада обычно угрюмо смотрела в окно, а я хватала дождевик, натягивала резиновые сапоги и выбегала на улицу, прыгать по лужам и кружиться, ловить языком капли дождя, широко раскрыв рот и запрокинув голову. Мне казалось, что я всегда будут танцевать под дождем одна. Пока я не встретила Джека.
Застекленные двери приоткрыты. Воздух кажется густым, как будто каждая его частичка зарядилась и вибрирует. Мы ждем. Джек берет меня за руку, пальцы у него горячие и сильные, а жест так знаком, что у меня сводит горло.
И в это мгновение небеса рассекает полоса раскаленного серебра. Это лишь первая нота симфонии: спустя несколько секунд над головой глухо рокочет гром, а следом начинают сыпаться первые капли, звякают об двери, как пули, а потом поднимается ветер, барабанит по стеклам нервными пальцами.
Мы устраиваемся поудобнее с кружками горячего шоколада. Шторм куда интереснее телевизора. Тоска по дому рассеялась. Сказать по правде, когда Джек рядом, я в любом месте ощущаю себя как дома.
Я вытягиваю ноги вперед, поглаживая тонкое кружево по краю шортиков – на мне сейчас тот пижамный комплект из зеленого шелка, который Джек подарил мне на день рождения. «А ничего так у меня ноги», – думаю я, любуясь игрой тени и сияния свечей на собственных икрах. А потом поднимаю взгляд. Джек тоже таращится на мои ноги.
С приездом в «Глицинию» между нами что‐то изменилось. До похищения мысль о том, что Джек может страстно разглядывать мои ноги, показалась бы абсурдной, но сейчас…
Кашлянув, он переводит взгляд на ночное небо.
– Все‐таки получилось.
– О чем ты?
– О нашем плане, – он обводит рукой комнату, – об этом всем.
– А может, не стоит так говорить до того, как я напишу книгу и заключу контракт на ее издание?
– У нас получилось, – повторяет Джек.
Я не отвечаю. Меня и так не отпускает беспокойство: я изо всех сил стараюсь не думать про все те вопросы, которые начнет задавать полиция после моего возвращения. Я опасаюсь где‐нибудь что‐нибудь напутать, и тогда меня расколют. Но сейчас мне не до того.
– Жду не дождусь, когда увижу твое имя на обложке, – говорит Джек.
– Если мне приходится прикладывать столько сил, чтобы стать писателем, то, может, я просто этого не заслуживаю.
– Ты достаточно талантлива, Фрей. Проблема не в твоих способностях, проблема в рынке.
– Я понимаю, что все упирается в удачу и в моду на определенные темы, но вдруг этому просто изначально не суждено было случиться? Вдруг даже после того, что мы сделали, мне все равно не предложат контракт?
– Предложат. Они хотят настоящих преступлений – вот им настоящее преступление.
– Почти настоящее преступление. Очень похожее на настоящее.