– Знаю.
Я открываю рот, чтобы сказать, как ненавижу его, но вместо этого всхлипываю – раз, другой, третий…
– Пожалуйста, отпусти меня. Пожалуйста, пожалуйста…
Мне самой мерзко оттого, что я опустилась до мольбы, но страх и отчаяние пересиливают, и мне наплевать, что я вся в слезах и соплях.
– Если я тебя сейчас отпущу, то потеряю навсегда.
– Ты потерял меня в ту секунду, когда я попросила тебя прекратить, а ты этого не сделал.
– Нет. Нет! – повернувшись, Джек пинает кресло. – Здесь, наверху, вдали от всех, ты поняла, что любишь меня. Погоди немного, и ты снова это поймешь. Я тебя знаю, Элоди.
– А я вот тебя не знаю.
– Ты знаешь меня лучше, чем кто‐либо другой.
Я дергаюсь в оковах, выкручиваюсь, и они врезаются мне в кожу. Мне нужны свободные руки, чтобы драться, отбиваться, врезать ему, если он снова на меня полезет.
– Перестань, – велит Джек с такой злобой, что я невольно подчиняюсь. – Если ты не прекратишь дергаться, будет больно.
– А это имеет значение?
– Конечно, имеет.
– Ты уже причиняешь мне боль, заперев в коттедже. Отпусти меня, Джек. Ты не можешь держать меня здесь. От этого никому лучше не будет.
– Будет. Ведь уже было. – Он принимается расхаживать туда-сюда. И добавляет то ли мне, то ли самому себе: – И неважно, сколько времени это займет: недели, месяцы, годы…
Сердце в груди екает. Годы? Он же не станет держать меня здесь годами? Хотя… с него станется. Кто знает, что у него на уме? Я тут же вспоминаю статьи из газет про всех тех девушек, которых похитили и держали в подвале годами, если не десятилетиями.
– Мы предназначены друг для друга. Я точно знаю. Так и должно быть. Ты и я. Мы. – Джек останавливается возле балконных дверей, тех самых, через которые мы любовались штормом, когда мне так хотелось поцеловать его.
Джек машинально запускает пальцы в шевелюру, а затем резко разворачивается и решительно направляется ко мне. Я силюсь отползти как можно дальше, вжимаюсь в спинку кровати.
– Я люблю тебя, – говорит Джек.
Я молчу.
– Боже, как ты на меня смотришь. Как на чудовище. Вот и Джеффри точно так же на меня смотрел. – Джек отворачивается, и теперь я вижу только его спину. – Может быть, я и впрямь заслуживал побоев и всех этих ночей взаперти, там, в подвале. Когда я был маленьким, отец как‐то сказал, что моя мать не решилась вовремя сделать аборт и теперь нам всем придется расплачиваться за ее слабость. Он не ошибся. – Голос Джека, холодный и едва различимый, напоминает полупрозрачный ледок, намерзающий к утру на осенней луже. Тяжелое детство навсегда меняет человека. Разъедает изнутри. – Это мне стоило пустить себе пулю в лоб тем летом…
– Нет! – выпаливаю я, прежде чем успеваю прикусить язык.
Джек с надеждой оборачивается ко мне, решив, что мое сердце все‐таки смягчилось. Но в этот момент я шевелюсь, наручники над головой звякают о спинку кровати, и от этого лязга розовые очки с глаз спадают окончательно. И я понимаю: его нельзя прощать сейчас, никак нельзя. Конечно, куда проще было бы счесть, что на холме со мной был кто‐то другой, незнакомец, которого я больше никогда не увижу, а настоящий Джек – это тот, что стоит сейчас передо мной со слезами на глазах и нежно объясняется в любви. Куда проще поверить в это, чем признать, что я никогда не видела настоящего Джека. И что узнать до конца хоть кого‐нибудь в принципе невозможно.
Джек присаживается рядом со мной.
– Все постепенно наладится.
– Нет. Не нужно давить мне на чувство вины в надежде, что я соглашусь про все забыть. Наши отношения не станут прежними, сколько бы ты мне тут ни изображал умирающего лебедя.
– Ты как‐то сказала, что меня нельзя считать плохим, если все, что я делаю, наполнено любовью.
День нашего с ним первого поцелуя. День, когда Джеффри застукал нас на подоконнике.
– Это не любовь. Это контроль. – Джек просто первостатейный манипулятор, и я со злостью думаю: как же я раньше не разглядела? Хотя, видимо, в этом и заключается талант настоящего кукловода: не позволять жертве увидеть ниточки, за которые он дергает.
Джек сжимает кулаки и закрывает ими глаза – и воет, утробно, хрипло и яростно. Как ребенок в магазине игрушек, которому только что отказались покупать желаемое. Я ненавижу его за то, что он натворил с нашими отношениями, ведь теперь уже ничего не исправить.
– Полное безумие, – рявкаю я. – Ты больной на всю голову.
Джек медленно поднимает голову, и его взгляд, и без того пристальный, становится совсем болезненно-шальным, и я невольно задерживаю дыхание.
– Я тебе уже говорил: не путай сумасшествие и увлеченность.
Я отворачиваюсь, вспоминая, как он защищал Теда Банди. Теперь мне все ясно.
– У меня и мысли не было причинять тебе вред, – продолжает Джек с нажимом, – вовсе нет. Послушай, я и правда сорвался этим утром, поскольку решил, что если мы сейчас вернемся в Кроссхэвен, ты проанализируешь ситуацию, проанализируешь наши отношения, накрутишь себя и решишь, что все кончено. Ты же всегда так делаешь, Элоди: когда тебе достается что‐то хорошее, ты это не ценишь, а когда что‐то плохое – держишься за него руками и ногами. Я запаниковал, понимаешь. Мне хотелось, чтобы все стало так, как было прошлой ночью. Чтобы ты вспомнила, как это было. Ты же видишь… – Он вздыхает и снова запускает пальцы в волосы. – Сейчас, когда ты здесь, со мной, я спокоен и держу себя в руках. Я больше не причиню тебе вреда, и теперь, – его лицо становится мягче, – у меня будет достаточно времени, чтобы заслужить твое прощение.
Я сглатываю.
– А в тот день, когда меня похитили, а ты подобрал меня в лесу – если бы я не согласилась поехать с тобой в «Глицинию», ты бы отпустил меня?
Джек смотрит мне в лицо, и я понимаю: даже если бы я на коленях умоляла его вернуться в Кроссхэвен, он бы все равно привез меня сюда, пусть даже силой.
– Я надеялся, что до этого не дойдет, но в то же время знал, что, как только мы окажемся с тобой наедине, совсем наедине, ты осознаешь, какие чувства ко мне испытываешь. У меня все было иначе: я полюбил тебя с первой же встречи, прямо там, на пляже. И этот коттедж – наше место. Он свел нас с тобой… – Джек проводит пальцем по моему подбородку так, будто мы влюбленная парочка, а не пленница и похититель, – …а теперь поможет нам не разлучаться.
Желудок сводит, и я сглатываю подступившую к горлу желчь.
Джек смотрит на мои губы с той же жадностью, с какой смотрел прошлой ночью, за мгновение до того, как поцеловал. Сердце бешено колотится, но теперь уже не от возбуждения, а от страха: если Джек пожелает овладеть мной прямо сейчас, с привязанными руками я не смогу сопротивляться. Поэтому, не дожидаясь, пока из этой искорки страсти разгорится адское пламя, я резко поворачиваю голову и кусаю палец, касающийся моего лица, – так сильно, что на языке ощущается кровь. Джек, отшатнувшись, отдергивает руку. Я в ужасе замираю, дожидаясь его реакции. А он с удивлением рассматривает пострадавший палец – и начинает смеяться.
– Прошлая ночь была идеальной, Элоди. Ты оказалась именно такой, какой я тебя и представлял.
Глава тридцать четвертая
Тридцать шестой день после исчезновения
Адалин Арчер
Забрав в субботу вечером папу из участка, я отвезла его к себе домой. И ничуть не удивилась, обнаружив, что Итан до сих пор не вернулся. Папа что‐то буркнул и пошел наверх, в душ.
Не знаю, в курсе ли ты этой папиной манеры, но он плачет только в душе. Впервые я услышала его рыдания сразу после смерти бабушки: сквозь стену, смешиваясь с шипением льющейся воды, доносились тихие всхлипы. Вот и теперь, когда спустя пятнадцать минут папа вышел из душа, выпуская облако теплого пара, краснота вокруг глаз служила единственным признаком недавних слез. А я стояла в дверях собственной спальни в пижаме с логотипом «Беверли-Хиллз, 90210» и с изумлением понимала, что мой папа, мой непобедимый папа, который носил шестилетнюю меня под мышкой с такой легкостью, словно я вовсе ничего не вешу, только что плакал. Кажется, именно в этот момент я наконец‐то осознала, что родители – обычные смертные люди, а не молчаливые железобетонные опоры нашей семьи.
По пути из участка мысль о том, что именно я изменила ситуацию, придавала мне столько сил, что я даже решилась позвонить маме. И спокойно рассказала про папин арест и последующее освобождение. Мама начала что‐то мямлить в ответ, но я ясно и четко сказала, что прекрасно понимаю, как испортились сейчас их с папой отношения, и если они захотят развестись – это их право. Но они должны хотя бы попробовать поговорить друг с другом, ведь попросту нельзя взять и выкинуть тридцать пять лет совместной жизни безо всяких обсуждений, как нельзя и вечно бегать друг от друга в надежде, что все само рассосется. Мама не стала со мной спорить, чем я и воспользовалась, сказав, что, конечно, понимаю, как ей тяжело, пусть мне никогда и не понять ее боль, раз уж, как она справедливо заметила, я не мать, но папе вообще‐то тоже тяжело, и его боль заслуживает такого же внимания.
Мама долго молчала, и мне уже показалось, что она трубку бросила. А она неожиданно ответила:
– Думаю, твоему папе стоит приехать ко мне в Кент. У Триш и Колина на всех места хватит.
Так что к тому времени, когда папа вышел из душа с предательски красными глазами, я уже успела взять для него билет на поезд.
А на следующее утро довезла его до станции, и мы дожидались поезда в неловком молчании. Вы с мамой обожаете обниматься, а мы с папой – нет. Но когда я увидела, как он стоит в этой своей куртке и кепи, раньше принадлежавшем дедушке, меня снова накрыло осознанием, что папа уже не тот сильный человек, который поднимал меня на плечах, чтобы помочь собрать с дерева яблоки. Иногда я все‐таки смотрю на родителей глазами ребенка, и они кажутся мне всесильными и всезнающими, но если бы я встретила папу на улице, не зная, кто это, то увидела бы пожилого дядьку. И тут мне неожиданно подумалось: ты пропала, а значит, когда не станет мамы с папой, я останусь совсем одна. И от этого у меня перехватило дыхание. Я поняла, что не готова к полному одиночеству. И рефлекторно обняла папу, крепко-крепко, так, что он даже сдавленно охнул. Мои объятия ничуть не походили на твои – легкие и естественные. Папа похлопал меня по спине.