2
За четыре месяца до этого
Мама всегда говорила: «Больше всего на свете не хочу быть старой. Уж лучше погибнуть в самом расцвете, чем видеть, как уходит молодость и красота. Нет, правда, это было бы даже здорово – уйти быстро, ярко и внезапно».
Подобные разговоры она обычно вела, сидя перед зеркалом. Почему-то моя весёлая, неугомонная мама, созерцая своё отражение, частенько впадала в меланхолию и начинала говорить о смерти. Жизнь свою она сравнивала с полётом кометы, и медленное дряхление в эту картину никак не вписывалось.
«Нет, ты только представь, какая я буду старая! Ой, нет, лучше не представляй!» – вздыхала она горестно, хотя на её прекрасном лице пока не наблюдалось никаких следов увядания.
Время для неё как будто остановилось. Белокурые локоны ещё не тронула седина, а безупречная кожа сияла здоровьем. Да что уж говорить – нас с ней нередко принимали за родных сестёр.
«Ты будешь красивой в любом возрасте. И я тебя буду любить всякой. И не только я», – отвечала я проникновенно, обнимая маму.
Вообще-то, к этим причитаниям я всерьёз не относилась, но это был самый верный способ их прекратить.
«Спасибо, золотце, – благодарно улыбалась мама, тотчас отстраняясь от меня и поправляя причёску. – Ты у меня прелесть, но всё равно… не дай бог дожить до старости».
Этой весной её странное желание исполнилось. Теперь ей не грозит старость. И вообще ничто не грозит.
Погибла она так, как и хотела – быстро, ярко и внезапно. Про страшное ДТП на Александровском тракте трубили все СМИ. Даже федеральные каналы показывали жуткие кадры, которые намертво въелись в мою память: оцепленный участок дороги, искорёженные остовы автомобилей, мокрое полотно шоссе, усыпанное обломками, накрытые тела.
Мама и её новый друг Анатолий погибли на месте. Он был за рулём, не справился с управлением и влетел во встречную фуру.
Это так неимоверно сложно не винить его и не проклинать за то, что оборвался полёт моей кометы…
Мамин новый друг был известным в городе адвокатом. У него и бюро своё имелось с нелепым названием – «Кошкин и ко».
Самое смешное то, что внешне Анатолий напоминал грызуна: маленькие блестящие глазки-пуговки, длинный острый нос, большие круглые залысины и очень крупные передние зубы, как у Микки Мауса.
Помню, я чуть не расхохоталась вслух, когда узнала его фамилию. Ну и за глаза называла его исключительно Мышкиным, недоумевая, зачем моей красавице маме такой невзрачный тип.
На это мама резонно отвечала: «Кому нужны эти нищие мачо? А Толя обеспечивает нам с тобой безбедное существование, не то что твой отец-жмот».
А ещё Анатолий оказался женат. И вот это стало для меня большим сюрпризом. Ведь он маму на руках носил, осыпал дорогими подарками и буквально жил в нашем доме в Геологах. Я к нему даже успела привязаться, почти как к родному, хоть и посмеивалась над ним.
А тут вдруг всплыл весь набор: жена, дети. Точнее, сын, лет на несколько меня старше. Примчались вскоре после похорон ко мне вдвоём, он и его мать, крикливая, истеричная тётка. Требовали какие-то деньги (совершенно нереальную сумму), называли маму мошенницей и грозились судом.
Еле вытолкала обезумевшую вдову и этого напыщенного болвана за дверь. В другой раз я бы, пожалуй, и с лестницы могла их спустить, но тогда едва находила в себе силы просто дышать.
Мама всегда, сколько помню, называла отца скрягой. Не часто она его упоминала, но если уж – то только так.
К отцу я не питаю тёплых чувств, но, справедливости ради, стоит сказать, что не такой уж он и скряга. Когда они развелись двенадцать лет назад, он оставил маме новый дом в Геологах, на берегу залива, где мы с ней и жили. Пять комнат на двоих, небольшой садик перед домом, просторный гараж. Не дворец, конечно, но всё же... Не всякий бы так расщедрился, увидев воочию жену в постели с другим.
К тому же, это сейчас отец – владелец заводов-газет-пароходов (тут я немного утрирую, во всяком случае, насчёт пароходов, однако он и правда в последнее время очень неплохо развернулся), а тогда у него дела шли далеко не так бодро. Тогда он только начал расширять свой бизнес.
Помимо прочего, отец исправно перечислял энную сумму на моё содержание. Правда, мама фыркала: «Жалкие копейки… Нищим на паперти больше подают… Как не стыдно так мелочиться…».
При этом жили мы всё равно на широкую ногу. У мамы всегда находились друзья-мужчины, готовые раскошелиться на любую её, а заодно и мою, прихоть.
«Учись, девочка моя, – повторяла мама, – пользоваться своей внешностью, и тогда не пропадёшь».
Я и училась – благо живой образец всегда был перед глазами. Тут хочешь не хочешь, а непроизвольно копируешь манеры и походку, перенимаешь интонации, жесты, мимику.
Как губка я впитывала все нюансы и штрихи, повадки и суждения. И ещё в школе, класса с седьмого, начала пожинать плоды маминой науки.
За одну лишь улыбку и ласковый взгляд самые умные мальчишки в классе решали за меня математику и физику. Другие – наперебой приглашали в кафе и в кино.
Не скажу, что волочились прямо все поголовно, но треть – уж точно. И это я ещё не особо старалась. Правда, одноклассницы меня невзлюбили, а некоторые и возненавидели, но мне было, честно говоря, плевать.
Блистала я и в вузе, правда, недолго. Вылетела с третьего курса за пропуски. Это мы с мамой укатили на три месяца в Грецию – она устала от холодной осени и зиму решила переждать в солнечных краях, как перелётная птица.
Вернулись мы весной, к самой сессии, которую я благополучно завалила. Был бы ещё факультет какой-нибудь попроще, но отец погнался за престижем и всунул меня на международный, а там с прогулами очень строго. Не учишься – до свидания. Можно было, конечно, попытаться пересдать, ну на худой конец, заплатить, но мама сказала: зачем?
Она и сразу, как только я поступила, изумлялась: «И охота тебе лучшие годы тратить на такую скуку? Корпеть часами над учебниками, зубрить – это же тоска смертная. Мне вот и без диплома прекрасно живётся».
И я вняла её совету. И ни разу не пожалела. Права мама, тысячу раз права: жизнь даётся один раз и спускать её на то, чему противиться вся твоя сущность – ну просто глупо.
Зато отец, узнав об отчислении, в кои-то веки самолично примчался к нам, в Геологи, и устроил обеим эпический разнос. Кричал так страшно, что, казалось, вот-вот ударит. Но мама этот напор выдержала с олимпийским спокойствием и на все его «пустоголовая стрекоза», «гадкая женщина, ужасная мать», «испортила дочь» и прочее подобное лишь безмятежно улыбалась.
Я вот так не могу и вряд ли когда-нибудь научусь, потому что хоть и пошла внешностью в маму, хоть и переняла её манеры, взгляды, вкусы, но куда денешь вспыльчивый и нетерпеливый характер – наследство отца. Я, как и он, принимаю всё близко к сердцу и остро, бурно реагирую.
В тот день мне от него тоже досталось. Я старалась быть как мама – оставаться спокойной и не воспринимать его оскорбления. Но продержалась недолго. Стоило ему сказать, что я выросла таким же ничтожеством, как моя мать, и вся моя выдержка лопнула как мыльный пузырь. Огрызаться ему я не осмелилась – он очень страшен в гневе. Просто вжалась в кресло под градом его ругательств и сидела, глотала слёзы. Когда он наконец убрался вон, прошипела: «Ненавижу!».
Мама обняла меня и весело рассмеялась: «Глупенькая. Стоит ли расстраиваться из-за чьих-то пустых слов, которые ровным счётом ничего не меняют? Собака лает, ветер уносит. Поедем-ка лучше с тобой по магазинам. Шопинг – лучшее средство от испорченного настроения. А потом перекусим в каком-нибудь шикарном месте».
Мама всегда умела превратить плохой день в хороший. Женщина-праздник, как называл её Анатолий. Тот, кто отнял её у меня...
3
Как же я тосковала по маме! Каждую чёртову секунду. Как же невыносимо болело моё сердце! Будто из него вырвали клок.
Я страстно желала увидеть её ещё хоть раз. Молилась всем богам, какие ни на есть, чтобы мама явилась во сне. Но, как назло, она мне даже не снилась, ни разу. Не задумываясь, я отдала бы что угодно, лишь бы повернуть время вспять, лишь бы не отпустить её никуда в тот день, ну или поехать с ними вместе. Лучше уж так, чем остаться теперь совсем одной.
Нет, у меня, конечно, был отец, были друзья. Но отца я видела примерно раз в год и ничего хорошего от него не слышала, а друзья, наша развесёлая компания… с ними круто отрываться, спору нет.
С девчонками мы сплетничаем, обсуждаем парней, хвастаемся дорогими шмотками, ходим по салонам и бутикам, ну и всё, как обычно. Парни разбавляют наш женский хор, когда, например, зависаем в клубах или у кого-нибудь дома.
Но если тебе реально плохо, то как будто нет никого. Ну, почти.
Когда о том, что случилось с моей мамой, узнали наши, то все как один отписались в вайбере: это правда? жесть! как ты? держись, Энжи!
Девчонки подкрепили слова сочувствия слезливыми смайликами. Угу, спасибо.
Из всех подруг одна Инга Старовойтова позвонила сама. Даже дважды позвонила. Но говорили мы неуклюже и скомкано: как ты? Да так. Может, надо что? Да нет. Она вздыхала, я всхлипывала.
А приехал проведать меня из наших только Руслан Киселёв, но он – особый случай.
У нас с ним давняя и запутанная история. Сначала я, четырнадцатилетняя, по нему, восемнадцатилетнему, сходила с ума, а он фыркал: малолетками не интересуюсь. Зато потом, спустя три года, заинтересовался. Бегал, ухлёстывал, а у меня, наоборот, всё прошло.
После моего стотысячного «нет», Руслан переключился на Вику Лапшину, тоже из нашей компании, а я, оказывается, успела привыкнуть к его навязчивому вниманию. Или, может, такой поворот вдруг задел: как так, меня, единственную и неповторимую, и на второй план отодвинули?!
В общем, вернуть-то я его вернула, но у нас всё равно ничего не получилось. Попробовали – как-то не то, пресно. Он целует, а у меня эмоций – ноль, как будто мы с ним родственники. У него, наверное, так же.