Год у станка
С институтом конец, но что же делать. Мать звонит из своего Александрова: “иди работать”, “иди в райком комсомола”. Пошел в райком, они куда-то долго звонят, потом говорят: “Идите на эту фабрику, вас возьмут”. Смотрю адрес: 3-й Бабьегородский переулок, Макетно-витринная фабрика. Там делают на железных листах вывески и плакаты в технике шелкотрафарета. Но выбора нет, начал работать. Кругом все пожилые люди, работают давно, всего человек пятнадцать. Дали должность сверловщика. Через месяц приняли еще двоих моего возраста, Митю и Люсю. Стало веселей. Ездили купаться, иногда за грибами, иногда выпивали (после работы оставались). Люся жила на Якиманке, Митя – на Кадашевской. Так что компания часто пополнялась их знакомыми. Я забыл и Полиграф, и все амбиции, и мечты об искусстве. Простая жизнь, простые отношения – очень дружеские, доброжелательные. Никакого выпендрежа – все равны, все работяги, всем делились, у кого что есть – у кого рубль, у кого три. Никаких расчетов вроде “сколько я тебе должен?” Это считалось смертельной обидой.
В начале 1954 года на нашу крохотную фабричонку пришел новый директор Петерс, сын известного чекиста Якова Петерса. Он тоже отсидел в лагерях, но, видимо, как и моя мать, не изменился. Когда-то он был секретарем Московского горкома комсомола. Вызывал к себе в кабинет по одному и, направляя свет в глаза, устраивал допросы: биография, интересы, родители и т. д. Про нас ему донесли, что “молодежь” пьет, гуляет, хоть и комсомольцы. Начали нас заставлять “каяться”: под угрозой увольнения! Мы решили, что Петерс сошел с ума. Он и ходил весь в черной коже, в высоких сапогах, в большой черной кепке, как в старые времена… В итоге мы все уволились “по собственному”. Пока я не ушел в армию, мы еще встречались, что-то отмечали, куда-то ездили. Но когда вернулся – никого не нашел.
Почему растет трава?
Однажды, в начале восьмидесятых, меня разыскал бывший коллега и друг моего отца, некто Филимонов. Это был очень серьезный товарищ, зав. производством огромного комбината “Известий”. Он там работал всю жизнь и помнил отца в должности ответственного секретаря газеты “Известия”. Он очень хорошо об отце отзывался, но упоминал о его трудном, неуступчивом характере, смотрел на меня пристрастно, видимо ища во мне отцовские черты. Он рассказал мне, что истинной причиной гибели отца была вовсе не его ссора в Ленинграде в музее В. И. Ленина с московской комиссией из ЦК ВКП(б), а роковая ошибка в период руководства “Партиздатом”. Он, исходя из своих убеждений, в конце двадцатых осуществил издание брошюры “В защиту теории перманентной революции”. Этим сам себе подписал приговор. Тираж брошюры был тут же уничтожен. Я не могу понять, в чем же был смысл отцовского подвига. Ведь ясно было, чем это кончится. Оказалось – все очень просто: “Трава растет и пробивает асфальт… Вы можете каждый год класть новый асфальт и радоваться… Это значит, что вы не отличаете жизнь от смерти. Вы можете думать, что трава растет оттого, что ей кто-то заплатил, что ее кто-то купил, что она работает на ваших врагов и т. д. Но трава все равно будет расти сквозь асфальт… Потому, что иначе вся жизнь на земле остановится. Самая прекрасная страна не должна окаменевать, должна развиваться, так как подрастает новое поколение и ему скучно в старых оковах, в старых формах…” Это был единственный человек, который хотя бы что-то рассказал мне об отце. Больше я с ним не встречался, так как вскоре его не стало. Быть может, поэтому он был тогда со мной так откровенен.
В горах Закавказья1955–1958
Армейская одиссея
Итак – армия. Из Москвы тащились 5 дней, не зная куда, в скотном вагоне. Сержанты всё украли, и нас никто не кормил. От злости громили базары на остановках. В военкомате сказали “на Кавказ”, но очутились в Баку, в Сальянских казармах. В Москве было -10, а здесь +30. Сидим под стенами огромного дувала, ждем начальство. Впереди – три года неизвестно чего. Все думаю об одном – удастся ли выжить. Ребята все из Куйбышевского района. Крепкие, спортивные, несколько боксеров. Заранее договариваемся, что держимся вместе. Карантин – 3 месяца. В первую же неделю на вечерней поверке подрался с сержантом Базулько. Первая гауптвахта – 10 суток. Зато среди своих сразу стал популярен. Вскоре пригнали вторую группу москвичей. Я был в казарме, меня зовут истошным голосом: “Скорей, Вит, беги на плац! Там какой-то художник стоит, без штанов!” Выбегаю – да, кто-то высокий в шубе, из-под шубы торчат белые кальсоны, на плече – огромный этюдник. Бросается ко мне: “Витя, это я, Забелин, Слава!” – “Славка, я тебя не узнал! А штаны-то где?” – “Да пропил как-то по дороге!” – “Молодец, узнаю МСХШ! Ну, давай, привыкай! Будем вместе!”
Сразу стало как-то теплее, все-таки близкая душа. Славка был моложе по классам на два года, но я его помнил как тонкого живописца. Мог ли тогда кто подумать, что этот разгильдяй в кальсонах – будущая знаменитость, профессор института им. Сурикова, декан, что будет в США клуб его имени! А от тех времен осталась лишь одна фотография, где мы вместе. Первый год мы были в одной части, а потом нас раскидало.
В начале марта 1956 года были объявлены учения в районе Тбилиси. Из нашего полка взяли несколько САУ-152, и сразу, ночью, мы выехали по железной дороге на платформах. Уже на подходе к городу начали появляться тревожные слухи о каком-то восстании. Все заволновались, но начальство молчало. Когда пришли на станцию Азианы, узнали, что несколько сотен студентов с оружием захватили штаб ПВО в Тбилиси. Но момент они выбрали неудачный – идут учения, кругом войска. Это было 9 марта – три года со дня похорон Сталина. Командование Закавказского военного округа поступило мудро: студентов заблокировали в ПВО, окружили, заставили сдаться – почти без жертв.
Летом начались реформы. И я оказался в настоящей пустыне, носящей имя “Чертов палец”. Место совсем голое, нет никакого укрытия. Посреди каменистого, открытого всем ветрам плоскогорья стоят казармы и финские домики, сбитые кое-как, на скорую руку. Ближайшее шоссе Баку – Шемаха в 10 км. Дети офицеров учатся в Баку. Поэтому обстановка в полку своеобразная: офицеры, большинство – бывшие фронтовики, уже немолодые, очень всем недовольны, озабочены своими проблемами. В полк приходят усталые, нервные. Солдаты предоставлены в распоряжение старшин, которые умеют только орать по пустякам. Чем занять солдат – не знают, болтаемся без дела. К тому же все голодные. Из “центра” идут только бочки с ржавой селедкой и черняшка. Жрать нечего, делать нечего!
Командир полка полковник Баранов (всеобщий любимец по прозвищу Батя) придумал и быстро организовал подсобное хозяйство. Свиньи, гуси, утки, сало свое. Создали стройбат, куда вошли в основном закарпатцы из Стрыя, человек двадцать.
Я служил сперва заряжающим, потом наводчиком на САУ-152. Экипажи были в основном “сибирского происхождения”. Механики-водители из Иркутска, другие из Забайкалья. Они и задавали тон в полку. Не было ни склок, ни драк, ни воровства, ни дедовщины. Впрочем, и слова такого не было. Я стал уж думать, что мне “везет на коллективы”.
Более всего не любил строевую подготовку. Помню, как зампострой кричал мне на плацу: “Рядовой художник, выше ногу, тяни носок! Это тебе не по бульвару возле «Метрополя» с кисточкой гулять!” Зато мне удавались ночные стрельбы (с инфракрасным прицелом), которые тогда только входили в моду. Я как-то легко ловил цель на зеленом экране, стрелял обычно на “5”. За армейские соревнования получил первый отпуск в Москву. Постепенно я проникся “танкистской романтикой”. Привык махать тяжелой кувалдой, разбивая траки, выколачивая из них горный камень после учений. Конечно, физически тяжело, но зато было у танкистов больше свободы. Помню и сладкий запах дизельного выхлопа в чистом холодном воздухе высокогорного полигона, и запах нагретой солярки в раскаленной пустыне. А вкус подгорелых шашлыков из свежего, только что – случайно! – убитого барана на танковом полигоне в горах! Правда, я частенько попадал на гауптвахту из-за своей вспыльчивости и несдержанности.
Постепенно привык к диким, желто-багровым краскам местных закатов, к тому, что ветра день и ночь бьют песком по морде, отчего кожа становится как наждачная бумага, что бессмысленные кроссы в сапогах по пустыне калечат ноги, “только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог”.
Иногда, правда, происходили и смешные истории. Однажды нашему командиру полка пришла в голову гениальная мысль, чем можно еще, кроме сала в борще, скрасить однообразие полковой жизни. Он, возможно, понимал, как угнетающе действует на солдат отсутствие увольнений по многу месяцев, отсутствие хоть какой-либо культурной жизни. Клуб никак не могли достроить. Не было ни кино, ни концертов. Спорт у нас состоял только из физзарядки, не было ни спортзала, ни инвентаря. В таких условиях Батя решил “активизировать визуальную информацию”. Вызвал начальника клуба, капитана Цыганкова, и устроил ему разгон: “Что же ты не можешь в полку найти художника, чтобы сделал нам красивую большую картину в столовую порадовать солдат?! Другую – в казарму! И в штаб, где тоска зеленая!” Цыганков, с которым мы давно уже вечерами выпивали и даже подружились, тут же рапортует: “Товарищ полковник, художник есть, настоящий, из Москвы, но нет ни красок, ни каких других материалов. Да еще его кроссами загоняли”. Батя говорит: “Бери его в свое распоряжение, найди помещение, и пусть пользу приносит, а не бегает без толку. А краски и прочее – организуй через стройбат, купи в городе, достань где хочешь!” Весь этот разговор Цыганков мне в лицах тут же и изобразил, смеясь над собой.
Действительно, в стройбате ребята сделали два подрамника 2 × 3 метра, сшили холст из портянок, я Цыганкову подсказал, что ведь в Баку есть Союз художников, должны помочь. Так и получилось – всё дали: краски, кисти, масло. В порядке шефской помощи.