Под утро тот же водитель отвез меня в полк.
Скорпионы и фаланги
Несмотря на потерянные три года жизни, все-таки теплое, почти что нежное чувство осталось у меня от многих и многих людей того времени. Но были и свои опасности, свои курьезы.
1957 год. У нас – “атомные учения”. Приезжает министр обороны маршал Гречко, для которого построили отдельную дорогу в горы, чтобы он мог без помех смотреть красивую имитацию атомного взрыва.
Учения проходили очень эффектно, был страшный “атомный взрыв”, атаки и т. п. Маршал и его штаб наблюдали, сидя под тентом на высоком холме.
После окончания учений нас, троих солдат, поставили “диспетчерами” с сигнальными флажками на горной дороге, где ждали маршала Гречко, и по этой дороге шли и шли бесконечные колонны машин с пехотой. Это длилось так долго, что про нас все забыли. В горах темнеет быстро, пришлось расстелить три шинели и лечь на них спать. А на рассвете, проснувшись, увидели вокруг, по краю наших шинелей, живой копошащийся валик из скорпионов и фаланг. Они лезли к теплу, и наши шинели нас спасли (скорпионы боятся шерсти). Но шок все-таки остался – а вдруг? Ведь мы знали, что их укус смертелен.
Арменикенд, или Ночь в старом Баку
Или вот еще один, более комичный момент. У меня был один друг, бакинский армянин Боря Акопов. Однажды ему дали увольнение домой на праздник 1 Мая. Он уехал накануне, а меня пригласил на следующий день, оставив адрес: Арменикенд, Вокзальная, 20. На следующий вечер я приехал к нему в Арменикенд на трамвае. Но доставая листок из кармана, как-то его измял и прочел: “Вокзальная, 2”. Захожу – типичный южный дом, внутри галерея на втором этаже, люди сидят пьют, едят, отмечают праздник. Спрашивают: “Солдат, ты к кому?” – “К Акопову Боре”. – “А, к Боре! Хорошо! Садись за стол, сейчас за его мамой сбегаем”. Сел, все радостно приветствуют, знакомятся, чокаются, подкладывают шашлык. Приходит женщина: “А вы что, остались служить?” – “Нет, я свои три года дослуживаю!” – “А Боря ведь демобилизовался в том году”. – “Как так, я вчера с ним расстался”. Все в недоумении, но меня не отпускают. “Подожди, солдат, не уходи, есть еще один Акопов Боря, сейчас маму позову”. Уходит эта мама, приходит другая. “Ой, как хорошо, вы с Борей служите, как он там? Что-то уже две недели не пишет!” – “Извините, а где он служит?” – “В Киеве”. – “Ошибка, простите! Мой друг Боря Акопов в Баку служит, в Перекицкуле”. Я начинаю вставать, хочу уйти, как-то неловко. Женщины говорят: “Есть еще один Акопов Боря, правда, он по паспорту Роберт. Он школу заканчивает, в армию только осенью пойдет. Не подойдет вам?” Мне становится смешно, а между тем время идет, и мы все пьем, мне все подливают, перешли на коньяк, и встать становится трудно. Все-таки я встал, раскланиваюсь, говорю: “Спасибо, до свидания!” И тут мужчины заголосили: “Слушай, ты нас обижаешь! Скоро вечер, куда ты пойдешь? Оставайся, какая разница, Боря – не Боря! Главное, ты друг Акопова, а у нас тут Акоповых полдома!” Ночью еще хаш варили, спать не ложились, а утром под хаш еще долго пили и пели армянские песни. Вечером, возвращаясь через весь город на трамвае, встретил наконец своего Акопова Борю.
Все когда-нибудь кончается; кончились и эти долгие три года. Вернулся в Москву за день до экзаменов в Суриковский институт. Как-то успел сдать документы – пошли навстречу. Экзамены сдавал как в бреду. Но все-таки взяли – на графический факультет. Надо было снова встраиваться в новую среду, и более того – в новое время, которое убежало лет на десять вперед.
Профессия – художник1958–1988
В гостях у Юрия Либединского
После XX съезда, когда матери вернули партбилет и стаж в КПСС “с марта 1918 года”, она вступила в Литературное общество старых большевиков, где вскоре была избрана ответственным секретарем. Она очень этим гордилась и всячески старалась оправдать “оказанное доверие”. Помню, я только пришел из армии, и вдруг она договорилась о встрече с председателем Литературного фонда Юрием Николаевичем Либединским, чтобы передать ему письмо от Общества с просьбой о путевках в дома творчества писателей для заслуженных членов этого самого общества. В тридцатые годы у них были какие-то общие знакомые. Видимо, поэтому Либединский назначил встречу у себя дома, в Лаврушинском. Неожиданно мать заболела и, чтобы не срывать важное дело, послала с этим письмом меня. Я уже бывал в этом доме у Валентина Катаева, у Е. Э. Блок и даже однажды – у самого Александра Фадеева.
Либединский оказался добродушным и мягким человеком, принял меня в своем кабинете, угощал чаем. Я взял с собой (для автографа) новое издание его самой знаменитой повести “Неделя”, благодаря чему возник литературный разговор. Кроме того, я принес ему несколько последних своих акварелей. Он сказал: “Пейзаж средней полосы России вы хорошо чувствуете, а были ли вы где-нибудь еще в Союзе, например на Кавказе?” Я говорю: “Не только был, но только что три года там отслужил в армии”. – “А что же вы не пишете тамошнюю природу, горы, аулы? Вам надо расширять свой диапазон, ездить по Союзу, искать темы!” Я был очень удивлен, но задумался. Юрий Николаевич сказал: “Звоните, заходите, мне было интересно”. Через какое-то время отмечался юбилей Либединского, о чем я услышал по радио. Я позвонил его поздравить, сказал, что хотелось бы сделать маленький подарок. Он очень просто сказал: “Вот вы завтра вечером и заходите”. В подарок я принес акварель на стихи Есенина. Нашел даже рамку со стеклом, упаковал. Но когда вошел, понял всю смехотворность своих усилий. Вся квартира была завалена цветами и коробками, винными грузинскими кувшинами, кубачинской посудой, горскими кинжалами и бурками, блюдами винограда и персиков, армянскими коньяками.
Юрий Николаевич устало развел руками: “Весь Кавказ был – что поделаешь! Третий день разбираюсь! Хочу отдохнуть, сегодня даже телефон выключил”. В кабинет зашла улыбчивая, совсем юная девушка. “Маша, познакомься: Виталий, хороший художник, а это – Маша, моя дочь”. Маша говорит: “А вы поэзию любите? Есенина, наверное, судя по вашей акварели? А вот наших молодых поэтов читали? Вознесенского, Евтушенко? Мы с ними дружим! Если хотите, я вас познакомлю!” Я, конечно, с радостью благодарил Машу.
Потом Юрий Николаевич пригласил меня за стол – попробовать “лучшие в мире” грузинские вина. Как-то зашел разговор о Есенине. В армии мы много о нем говорили. Я спросил Либединского, как он объясняет такую повсеместную любовь к Есенину. Я тогда, к стыду своему, не знал, что в молодости они были друзьями. Юрий Николаевич с улыбкой сказал: “Зайдите на Кузнецкий, в Лавку писателей, там можно купить нашу новую книжку «Современники», где прочтете мои воспоминания о Сереже. Не могу вам подарить – ни одной книжки не осталось после гостей”. Я набрался смелости и спрашиваю: “Юрий Николаевич, а как, если не секрет, вы объясняете смерть Есенина? И сам ли он умер? Ведь такой еще был молодой!” Либединский долго молчал, уйдя в себя, что-то обдумывая. Потом сказал: “Знаете, я ведь был после смерти Сергея председателем комиссии по его наследию. Он много писал о смерти, совсем ее не боялся. Он всего достиг в литературе, о чем и не мог мечтать мальчик из деревни. Но ему было этого мало. Честолюбие, жажда славы его переполняли. Может быть, в какой-то момент он оглянулся на свою жизнь и понял, что для настоящей славы одной литературы мало. Не до всех она доходит. А чтобы покорить всю Россию, а может, и мир, нужно сделать что-то такое, чего никто не сможет, кроме него, Сергея Есенина. Надо отдать свою земную жизнь ради вечной жизни своей поэзии. Закатить такой скандал, о котором еще сто лет будут все говорить! Будут гадать, зачем он это сделал, – и будут перечитывать его стихи вновь и вновь. Искать разгадку! И ушел он из жизни мужественно. Все дела привел в порядок. Уехал в Питер, сказал: «Навсегда». Своей кровью завещание прекрасное написал и Эрлиху в карман положил. Но что бы о Есенине ни болтали, он всегда был частью советской литературы и великим советским поэтом”.
Это был мой самый длинный разговор с Либединским, так как вскоре вмешался нелепый случай. Спустя какое-то время после нашей беседы о Есенине Юрий Николаевич пригласил мою мать на обед. За столом были только мать, сам писатель и его жена, Лидия Борисовна. В конце обеда, после воспоминаний и литературных бесед, писатель вдруг говорит: “А как вы думаете, наши дети могли бы подружиться?” Мать возьми да и брякни: “А ведь Виталий женат!” (Просто забыла, что я уже давно развелся.) Немая сцена, Юрий Николаевич потерял дар речи, побледнел и ушел к себе в кабинет. Жена – за ним. Мать, поняв, что произошло нечто непоправимое, бросилась к дверям и выскочила на улицу, ругая себя за глупость. Я хотел было позвонить, извиниться за мать, все объяснить. Но это было бы еще глупее.
Ни с Вознесенским, ни с Евтушенко так и не познакомился.
После армии, или Новые времена
Поступив в Суриковский институт, я и не представлял, в какую психологическую ловушку попадаю. Мои сокурсники были моложе меня на пять-шесть лет. Выпускники МСХШ, только что со школьной скамьи, они терпеливо штудировали пыльные гипсы и натюрморты, как бы перейдя просто в следующий класс. Они знали меня как школьную легенду, связанную с какими-то скандалами, суть которых представлялась им столь же далекой, сколь и детские сказки. Кумиры моего детства, из-за которых я бился насмерть со своим педагогом, на тот момент ушли в полный “отстой” и давно никого не интересовали. Ребята уже успели поработать на Всемирном фестивале молодежи рядом с французами, американцами, изучить московскую выставку Пикассо и т. д. Разговоры шли о супрематизме, кубизме, абстракционизме; некоторые уже успешно себя пробовали в этих системах и гордо назывались “левыми”. Но дискуссии эти в основном шли в пивных и закусочных после занятий, а в строгих аудиториях студенты оставались обычными школярами хорошего “академического” уровня.