Тут и я решился подойти поближе. Народу собралось уже человек десять, стояли, облепив машину со всех сторон. И все что-то спрашивали. Гагарин, к счастью, никуда не торопился. Ему, видимо, было даже интересно поговорить вот так, невзначай, со случайными людьми, стоя в центре Москвы, после всех своих триумфальных поездок по миру. Я стоял уже вплотную к нему и не мог оторваться от его необыкновенного, открытого и счастливого лица, от его необыкновенной, какой-то застенчивой и мягкой улыбки, дружелюбной и доброй. Не было в ней ни звездного самодовольства, ни затаенной хитроватости.
Такой абсолютной открытости взгляда я, признаться, никогда раньше не встречал – всегда считалось доблестью выражать взглядом силу, твердость, проницательность. А тут – “вот я весь как на ладони, ничего не таю – берите меня таким, какой я есть!” Мне показалось, что это взгляд человека из будущего – счастливого будущего, где нет ни злости, ни интриг, ни стукачей, ни доносов, ни тщеславия. Я думаю, все мужики, стоявшие вокруг Гагарина эти десять-пятнадцать минут, почувствовали то же самое, что я. Как ни странно, но никто не лез – ни за автографами, ни с фотоаппаратами.
Наконец Юрий Алексеевич стал пожимать руки всем стоявшим рядом. Он как-то смущенно оглядел толпу, сказал: “Все, ребята, спасибо вам, я поехал!” Помахал рукой тем, кто стоял сзади, сел за руль и еще раз, в окно, улыбнулся, как мне показалось, глядя на меня.
Затем толпа расступилась, давая дорогу, и Гагарин медленно отъехал, повернув направо за угол, в сторону Петровки.
Советский Монмартр
Сретенский бульвар, дом 6/1. Знаменитый дом страхового общества “Россия”, который вытянулся почти во всю длину Сретенского бульвара. С легкой руки товарища Терехова, бывшего полковника, а затем, на пенсии, многолетнего управдома этого московского улья дом стал настоящим оазисом искусства в Москве. При помощи кипучей энергии некого инженера Когана здесь было создано около 40 мастерских художников всех жанров, располагавшихся под крышей этого дома. Художники платили Когану, а Коган – Терехову, но все это было очень по-дружески, умеренно. Славу этому дому принесла мастерская Ильи Кабакова, “родовое гнездо советского концептуализма и нонконформизма”.
Неоднократно, поднимаясь в его мансарду, я видел на чердаке процессию хорошо одетых мужчин и дам, осторожно, ощупью ступающих по узким мосткам, проложенным над морем вековой грязи через бесконечный ряд чердачных помещений. Это был вход в святая святых – мастерскую Ильи Кабакова. Я помню, кто-то спросил Кабакова, почему он не сделает ремонт на чердаке или хотя бы лампочки посветлее. Ира Рубанова ответила: “А зачем? Они же идут к самому Кабакову – пусть помучаются! Зато запомнят надолго!” Сам же Илья говорил, что вся эта конспирация для того, чтобы “лишние люди не совались”. Свои-то люди приходили по крыше и влезали в окно, спрыгивая на рабочий стол – как Юло Соостер, предупреждавший о своем приходе грохотом тяжелых армейских башмаков по крыше чердака мастерской.
Илья, по-моему, очень любил Соостера. Он как-то сказал мне, когда я смотрел в мастерской его книги, изданные в “Детгизе”: “Я не тратил время на создание своей особенной манеры рисования. Я взял манеру своего учителя, Алфеевского. Она мне нравилась, и я долго не думал. Главное не манера, а то, что сказать хочешь”. Я хорошо запомнил эти слова, в них мне увиделась суть философии Кабакова. “Само по себе изображение, картинка ничего не значит, если ты не понял, какую мысль оно в себе заключает. Экспрессия, эмоции – это прошлое. Вот смотри: все холодно, спокойно, а внутри – смысловой взрыв”. Со своего скромного чердака на Сретенском бульваре Толя Кабак (так мы звали его в школьные годы) бросил вызов всей истории искусства – и победил.
Возвращаясь к мастерской Кабакова, вспоминаю его всегдашнее гостеприимство, вечные цыплята табака. Огромные блюда с закусками, грудами зелени на длинном столе возле камина, создававшего вечером диккенсовское настроение в темной большой комнате. Помню, как говорили о Вите Пивоварове, который тогда уже уехал в Чехию. Илья тогда был очень открытым человеком, абсолютно без фанаберий, всем помогал чем мог. Все тогда еще только начинали, были скромны и неприхотливы. Но вскоре стали уезжать – кто в Париж, кто в Нью-Йорк, кто в Тель-Авив. К тому же начались странные пожары, что ускорило отъезды. Рядом со мной сгорели за несколько дней мастерские Саши Блоха, Димы Надежина, Юры Смирнова и др. Причины пожаров никто не выяснял. А через пару лет и у меня сгорела мастерская на втором этаже. Потолки там были 4,5 метра, я только сделал ремонт, построил антресоль с лесенкой, где хранились все работы за двадцать лет, в основном графика и альбомы набросков. Туда-то огонь полыхнул в первую очередь – дерево, бумага, сгорело всё. Оставаться там было невозможно, и я обменялся на Мневники, где работал до 2017 года, потом переехал на Брянскую улицу. До сих пор без волнения не могу войти в наш двор со знаменитой дворцовой решеткой, где снимались многие фильмы, где жили Ю. Григорович с Н. Бессмертновой, где после съемок я выпивал однажды с Е. Евстигнеевым и И. Лапиковым.
Неповторимые застолья эпохи застоя
Вспоминая шестидесятые годы, нельзя не сказать о совершенно бесшабашных, неумеренных и в то же время счастливых застольях того времени. Счастливыми для нас они, вероятно, становились от сознания, что мы все просто так, добровольно, беспричинно любим друг друга, что нам ничего друг от друга не надо, кроме хорошей компании. Считалось тогда, что хороший собутыльник важнее хорошего работодателя или делового знакомого. Помню, как у нас в полуподвальной квартире на Остоженке, возле Зачатьевского монастыря, собирались совершенно разношерстные компании по 35 человек, а мне, за неимением места, приходилось сидеть в дверях, на тумбочке. Стол всегда, естественно, ломился от алкоголя всех сортов, салатов оливье и черной икры в неправдоподобном количестве. Кто-то привозил ее тогда прямо из Азова в литровых банках. Но конечно, за казенный счет “гуляния” были еще масштабнее, продолжались два-три дня, как, например, на некоторых “семинарах” художников, всесоюзных фестивалях или рекламных слётах, организуемых Министерством торговли. Поскольку мне приходилось работать с различными заказчиками, а где-то и лекции читать, круг таких веселых мероприятий тогда был очень широк. Иногда эти “клановые” застолья принимали комический характер.
Однажды я был зачислен в творческую группу “Промграфики”, которая разместилась в замечательном санатории “Хоста”, и опоздал к началу на несколько дней. Были последние числа февраля, в Хосте и на всем сочинском побережье стояла чудесная весенняя погода. Ярко светило солнце, море сверкало и манило. Наш Дом творчества стоял у самого берега моря, у кромки. Но ни на пляже, ни на широких ступенях парапета, ни даже у лоточков под белыми зонтами, где в разлив продавали армянский коньяк и виноградный сок, не было ни одного человека.
Войдя в дом, я спросил у дежурной: где же все художники? Она тоже была в недоумении: “Знаете, я сама удивляюсь! Такая погода, скоро обед, а никто еще не выходил!” Пошел искать по коридорам. Все комнаты открыты, но никого нет. Наконец где-то слышу голоса, как будто знакомые. Открываю дверь – густой табачный дым и запах перегара. Человек пятнадцать устало сидят за большим столом, уставленным бутылками. Бутылки на полу, на подоконниках, везде. Меня встречают вопросом: “Деньги привез? А то мы всё пропили, три дня пьем! Давай сюда, сейчас сгоняем в магазин!” Я говорю: “Ребята, такая погода, купаться можно, вы сидите!” – “Ничего, еще искупаемся, еще два месяца! Хорошо сидим, быстро давай садись, не стой на глазах!” – приказание приходит от председателя профкома. Рядом и парторг, и комсорг. “А что за повод-то, в честь чего пьем?” – “Да вот, позавчера Слава Маркин купил брусок для бритвы, вот и обмываем!” Причина веская, отказаться нельзя: коллектив родной! И все-таки было в этом кретинизме что-то ускользающее от понимания, что-то демонстративно вызывающее по отношению к общепринятым нормам правильного, здорового поведения. А может, вызов “здоровой” советской жизни.
Другой колоритный и очень характерный для брежневского времени эпизод случился со мной в той же “Хосте” в конце апреля. В Дом творчества приехал директор военного санатория “Южное взморье” с просьбой в порядке шефства прислать им художника “для консультаций”. Я подумал: почему бы не отдохнуть еще две недельки в хорошем санатории! Когда сдал все эскизы и планы, которые они просили, директор расчувствовался и говорит: “Простите, что не могу заплатить за вашу работу деньгами, но приглашаю на банкет в узком кругу”. Через пару дней на двух “газиках” поехали в горы в таком составе: сам директор, Александр Сергеевич, его “завкультурой” и “близкая подруга”, эффектная разбитная брюнетка южнорусского типа Олеся Григорьевна, ревизор из Москвы Володя, полковник-строитель Вахтанг. Как стало ясно из разговоров по дороге, вся эта затея была предпринята исключительно в честь московского ревизора, в котором директор был серьезно заинтересован и не скрывал этого. Во всяком случае, его верная подруга так и вилась вокруг этого Володи, тщедушного парня в костюме, пока что довольно молчаливого и важного.
На двух машинах мы поднимались в горы по сухому руслу речки Бзыбь. Под конец наши “газики” с трудом брали каменистые крутые подъемы. Наконец въехали в глубокое лесистое ущелье; из-за огромных деревьев не сразу разглядел некое подобие английского замка, задней стеной которого служила отвесная гранитная скала черного цвета. Внутри все было комфортабельно: кресла, диваны, зеркала. Со второго этажа, через широкие окна открывался редкой красоты вид на ущелье, лесные дали, море на горизонте.
А под окнами располагался каскад прудов, где разводили форель. В самом нижнем можно было видеть уже крупных серебристых рыб. Еще была пасека на горном склоне, большой птичник, щитовые домики обслуги, гостевые дубовые столы под крышами, беседки на выступах скал над обрывом. Какой-то сказочный, райский уголок. И все это, как сказал сам директор, он построил “самодеятельно”, без бюджета, смет и т. п. на деньги, которые сэкономил за время своей работы. “Исключительно для того, чтобы принимать здесь хороших людей”, как он нам объявил. Для этого ему и нужен был московский ревизор – посоветовать, как это богатство “легализовать”.