Потом было знакомство с Ростиславом Яновичем Пляттом на его семидесятилетии. На банкете все его терзали, а он отбивался и говорил: “Отстаньте, дайте мне поговорить со свежим человеком! Он мне столько портретов нарисовал!” (Плятт имел в виду мой буклет к его юбилею.)
Последнее, что я делал в театре, – большая книга “Четыре жизни театра” Сергея Коковкина. Там было триста фотографий В.С. Петрусовой, эскизы костюмов и декораций, сложный модульный дизайн. Все это тогда делалось постранично, вручную, без компьютера! Сейчас, конечно, в это не верится. А книга вышла в издательстве “Искусство” (Москва, 1985) тиражом 20 000 экземпляров. Это была последняя работа для Театра им. Моссовета. Вскоре я занялся живописью и перешел в другое измерение.
Ночная беседа
В семидесятые годы мне довелось случайно услышать необыкновенные по тем временам откровения одного приближенного к “верхам” человека. Сейчас в них нет ничего особенного, но тогда я был очень удивлен и запомнил нашу беседу слово в слово.
Зимой я прилетел в Омск, в Театр драмы. У трапа самолета меня встречал с машиной администратор театра. Рядом стояли еще две “Волги”. И вдруг я увидел знакомое лицо. Двенадцать лет назад я занимался рисунком с сыном этого человека, начинающим художником. И вот долгой зимней ночью мы сидим в люксе обкомовской гостиницы, вдвоем, говорим на разные темы: о футболе, о хоккее, о театрах и т. п. Затем – о битвах в руководстве Союза художников.
Но вдруг мой собеседник говорит: “Я не против, что ты переживаешь! Это обычная история! Но подумай вначале: готов ли ты всю свою жизнь положить на это дело? Политика – это не абстракция и не мистика. Это борьба ядовитых пауков в стеклянной банке. Вы, интеллигенты, живете иллюзиями. А Историю с большой буквы делают животные инстинкты могучих биологических особей – с клыками, с когтями, с зубами! Это борьба чисто личных интересов, и это очень серьезно. У тебя свой мир, у политиков – свой. Этот мир надо долго изучать, чтобы в нем выжить. Но дело-то в том, что если и выжил – ты уже не ты! Играешь по правилам, какие есть. Жизнь того не стоит. У тебя – Искусство, счастливый человек, а политику забудь”.
Я слушал, конечно, ничего не возражал. Я и не стремился в руководство художниками! Но “пауки в банке”? Много раз потом я вспоминал моего ночного собеседника. Он, несомненно, знал, что говорил, хотел мне добра, это очевидно. Но как же он сам мог выживать в этих сферах? Понять это было слишком сложно.
Кондрашин, Рихтер и Володя Мороз
На последнем перед отъездом за границу концерте великого дирижера Кирилла Кондрашина, где мы были с известной пианисткой Тамиллой Махмудовой, зал им. Чайковского пустовал наполовину – реклама концерта была официально запрещена. После концерта мы зашли к нему за кулисы. Кондрашин был один. И очень грустен. Выпили на прощание по бокалу шампанского, и он сказал: “Может, и хорошо, что было мало людей, что запретили рекламу. Легче уезжать, как бы нечего терять”. Но в его глазах мы видели слезы, он очень устал от вечной борьбы с властью. Махмудова вспомнила, что Рихтер временами тоже был в опале, его концерты шли без оповещения публики – но Рихтер ждал своего часа. Однажды вместе с моим школьным знакомым Володей Морозом мы слушали Рихтера в деревне, в его бревенчатом доме-башне на Оке, который Володя и строил специально для Рихтера и куда возил его рояль на своем “лэндровере”. Эта странная башня из двух срубов, поставленных один на другой в духе древнерусской архитектуры, находилась у самого берега Оки за Тарусой, возле деревни Ладыжино. А сам Володя был фантастический человек, о котором в то время ходили легенды. Я его любил за легкость, остроумие и артистизм. Но все считали, что он просто авантюрист и пройдоха, спекулянт и хитрец. Володя никому не возражал, только лукаво улыбался.
Однажды прихожу в Третьяковку и вижу: Володя стоит перед огромным холстом и копирует “Боярыню Морозову” В.И. Сурикова. Тут уж я был искренне удивлен разнообразием его способностей. Тем более что это был официальный заказ для Национального музея в Бухаресте, который они делали второй месяц – вместе, как ни странно, с А.В. Фонвизиным, известным акварелистом.
Как-то мы зашли поздно вечером с художником Марленом Шпиндлером в ресторан “Прага”. В круглом зале на втором этаже встретили Володю Мороза, сидящего в одиночестве посреди всеобщего шума и веселья. В то время он был, по слухам, одним из богатейших подпольных антикваров, мужем знаменитой Натальи Гутман. За разговорами я вспомнил школьное время: “Володя, а помнишь, как ты когда-то спускал на веревке из окна четвертого этажа нашей школы старые копии Дрезденской галереи? (В коридорах нашей художественной школы висели первоклассные копии знаменитых картин из Дрезденской галереи, которые наши шефы-фронтовики привезли в качестве трофеев.) Помнишь, например, «Автопортрет» Рафаэля? Интересно, что ты сейчас об этом думаешь?” Мороз лукаво посмотрел на меня и тонко улыбнулся: “Знаешь, я думаю, что уже тогда так любил искусство!” За этот ответ я бы простил все его грехи, о которых так любят говорить те, кто его еще помнит. Чего, действительно, не сделаешь из любви к искусству; а он его любил искренне.
Польские курьезы
На протяжении двадцати лет, начиная с 1960 года, я много раз бывал в Польше, обычно подолгу. Приезжал на месяц, два. Поскольку я всегда ездил по приглашению своего дядюшки и жил в его квартире, за исключением редких отдыхов в Закопане или в Августове, впечатления от Польши у меня были несколько более ограниченными, чем хотелось бы. Но я использовал любую, самую случайную возможность получше узнать страну.
Это была первая “западная” страна, которую я мог увидеть вблизи. И она интересовала меня в то время именно как часть запрещенного для нас “западного” мира. Таким образом, не имея в те годы возможности поехать в Западную Европу, я искал во время своих блужданий по Варшаве, Кракову, Казимежу не туристические, а, как теперь принято говорить, “духовные” открытия. Не меньше, или по крайней мере в той же степени меня интересовала психология людей, живущих как бы и в социализме, но абсолютно других.
В мой первый приезд вся семья дядюшки вместе с несколькими сокурсницами моей сестры Вики собралась за большим праздничным столом отмечать День победы. Было много разных сухих вин, даже французских, но некоторые бутылки были где на треть, где наполовину выпиты. Я был очень удивлен. Как же так – открыть бутылку и не допить ее до конца! Это было выше моего московского понимания, казалось жестом неуважения к гостям.
Мне показалось, что всем очень хочется допить, но не позволяют себе расслабиться ради неких “правил хорошего тона”, которые я сразу невзлюбил всей душой.
Когда я вышел в город, увидел, что Варшава буквально утопает в цветах. На каждом углу стояли в ведрах, прямо на асфальте, россыпи тюльпанов, сирени и ландышей. Цены какие-то загадочные, почти даром, как мне показалось. Я очень хотел сделать тетушке Зосе и сестре какой-то подарок. Но принести несколько роз неудобно – слишком дешево. Купил целое ведро тюльпанов и охапку белой сирени. Когда внес все это в квартиру, тетушка заохала: “Куда я все это поставлю, у нас и ваз столько нет! Зачем ты столько купил? У нас не принято, мы дарим один цветок, ну три. Ведь от количества они не станут красивее, а только наоборот. Это, Витенька, какое-то купечество!” Я был очень уязвлен ее словами, почувствовал себя провинциалом. А тут еще вдруг заходит соседка и восклицает с порога: “О! Вижу, что кто-то из Москвы приехал! Столько цветов – как на базаре! Узнаю московские вкусы!”
Было много смешных случаев; запомнился один, мелкий, но символичный. Как-то, приехав в Варшаву, мы с Таней отправились на традиционный вечерний концерт в парке Лазенки. Здесь выступают лучшие польские музыканты. Это как бы домашние концерты, они проходят на маленьком озере перед дворцом, на одном и том же месте с XVIII века. И публика собирается чисто варшавская. Парк восстановили после войны в стиле XVIII века, и он до сих пор не меняется: никакой торговли, аттракционов, кафе и т. п. здесь нет. Хозяева в нем – павлины и белки. Так вот, концерт начинается поздно вечером, оркестр и рояль – на островке, среди псевдоантичных руин и темных лип. К началу концерта прилетают несколько павлинов и важно рассаживаются на деревьях вокруг. В кульминационный момент концерта павлины вдруг начинают кричать, заглушая оркестр. Казалось, зрители будут возмущаться, шипеть – но здесь все спокойны. Это ведь “наши” павлины, их участие освящено традицией.
В шестидесятые годы везде еще были следы войны, стены в выбоинах от осколков, руины домов. Особенно много руин было вокруг Дворца культуры и науки, подарка СССР. Трудно передать, насколько он был здесь чужероден, среди гор битого кирпича. Я зашел за какой-то условный забор и очутился как бы в Сталинграде. Целые улицы руин, от домов остались одни фундаменты, все обуглено, черно, будто война только что закончилась. Как поляки среди всего этого живут? Почему не убирают развалины?
Помню, был жаркий день, как в середине лета. В руинах стоял особенный запах, как будто пахло временем. Вдруг в полуподвальном окне, среди камней, увидел покореженный и обугленный пулемет “максим”. Это было так неожиданно, как будто кто-то специально создал некую “имитацию войны”. Но когда пригляделся, увидел рядом какие-то тряпки, россыпь гильз. Как будто война кончилась вчера. Мне стало как-то не по себе, страшновато. Как будто попал в машину времени. Долго стоял и не мог отойти.
На следующий день снова бродил по городу, видел еще много таких же руин. Центр, Старе Място, уже восстанавливался. Эти новые дома вовсе не были новоделом, они были воссозданы с невероятной дотошностью, все детали и поверхности были даже как бы “подкопчены” временем. Я наблюдал за рабочими и художниками на стройке. Все делалось вручную, как в старину, так же неторопливо и тщательно. С такой любовью, как будто делали ремонт у себя дома. А ведь это просто заказ от города. Странные эти поляки!