Вернувшись в Москву, я сразу принялся за работу. Ориентиром был стиль оформления французских вин класса “Шато”. Только вместо однотонных гравюр я делал многоцветные миниатюры. А вместо старинных замков – пейзажи Ставрополья. Историю судьбы этого заказа я узнал много позднее. Оказывается, министр сельского хозяйства Полянский привез из Канады какие-то новые образцы бутылок с винтовыми пробками и решил, что на юбилейном банкете в Кремле все наши вина должны быть в таких бутылках. Стали искать по всем стекольным заводам СССР, кто мог бы освоить канадские образцы, – и не нашли никого! На эти поиски и пробы ушло около года, а за это время министра Полянского сняли с должности вместе с его идеей парада российских вин. Соответственно, новое подарочное оформление не потребовалось и о нем забыли. Отпечатанные пробные тиражи юбилейного оформления где-то затерялись, никому они оказались не нужны – обычная советская история.
Потери и находки. Семидесятые годы
Самые первые стихи, которые я услышал в раннем детстве, еще до Пушкина, Маршака, Михалкова, были строчки Некрасова, которые читала мне бабушка в своей маленькой комнатке: “Выдь на Волгу, чей стон раздается над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется – то бурлаки идут бечевой”. В детстве у меня была хорошая память, и я сразу запомнил эти стихи из-за незнакомых слов: “бурлаки” и “бечевой”. Я, правда, больше любил декламировать во дворе или во время гуляния с бабушкой по бульвару другие строчки Некрасова: “Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна…” На словах “где ж твой хозяин – не ест и не пьет, червь ему сердце больное сосет…” мне всегда хотелось плакать. В 5 лет я читал уже на публике, во дворе, “Бородино”, “Белеет парус одинокий”, выученные со слов бабушки. Лермонтов нравился мне меньше, чем Некрасов, за исключением стихотворения “Спор”, во время чтения которого я едва сдерживал слезы, особенно на словах “занавесился туманом и навек затих”. Постоянно аплодировали мне дочери нашего дворника Тоня и Нина, две красивые тети, у которых не было своих детей. Обычных же детских стихов я не любил, даже когда научился их читать сам. Поэтому в 1 классе мне учиться было, помню, очень скучно. Я как бы уже сам все это знал. Новыми для меня были только “Сказки” Пушкина, которые нужно было заучивать наизусть.
В МСХШ нам платили, несмотря на трудные послевоенные годы, небольшую стипендию, и я иногда тратил ее на покупку отдельных номеров дореволюционного журнала “Аполлон”. Один из номеров 1914 года со стихами Александра Блока “Рожденные в года глухие…” с собранием старых гравюр сохранился у меня до сих пор. Блока я полюбил с тех пор, как в 1945 году моя воспитательница в детдоме Евгения Васильевна подарила мне свою старую тетрадку с его переписанными от руки стихами и истлевшими засушенными цветами.
Как-то мы с Колей Дмитриевым шли из школы по Арбату, и я случайно купил в букинистическом магазине трехтомник Блока издательства “Мусагетъ” года, кажется, 1911 или 1912. Это был один из счастливых дней моей жизни. Но, к несчастью, книги пропали, вместе с другими первоизданиями поэтов Серебряного века, пока я был в армии. В конце шестидесятых годов увлекся собиранием старых гравюр XVII–XVIII веков на меди. Это было великое искусство особого вида графики, основанного на техническом мастерстве и трудолюбии граверов и рисовальщиков. Портреты, города, репродукции известных картин, географические карты, планы баталий… Продавались они в антикварном магазинчике на втором этаже, рядом с кинотеатром “Метрополь”.
Однажды мне довелось подобрать большую коллекцию из 200 гравюр XVIII века для известного итальянского режиссера Джузеппе де Сантиса, по просьбе начальницы графического отдела, знаменитой Анны Федоровны. У режиссера было много советских денег, и он не знал, на что их потратить. Потом мы пили с ним и его женой кофе с коньяком в кафе “Метрополь” на площади Революции. От тех времен сейчас осталось всего несколько листов, которые висят у нас дома на стенах уже 50 лет и еще не надоели. Когда мы с Таней познакомились, эта любовь к искусству XVIII века нас очень сблизила. Студентка МГУ, Таня писала курсовую работу по творчеству Антуана Ватто и Жана-Оноре Фрагонара. Впоследствии, работая в Министерстве культуры СССР, Татьяна стала одним из авторов “Инструкции по учету и хранению музейных ценностей” 1985 года, которую до сих пор используют все российские музеи.
Со временем наша небольшая квартира стала приобретать некую популярность. У нас бывали Владимир Меньшов, Людмила Чурсина, Евгений Герасимов. Бывали директора провинциальных театров, с которыми я работал, друзья из Управления театров Минкульта СССР – Слава Гронин, Миша Мишаков, Володя Мирский. Душой компании были Галя Гагарина, главный художник ОДМО, и ее муж Саша Денисов – художник, гитарист и певец, тоже как бы человек Серебряного века. Кто-то сказал: “У вас хорошо, потому что это музей, в котором можно веселиться!” Конечно, сам интерьер был очень простой, антиквариата не было – видно, ощущение музея создавали картины на стенах. Впрочем, я думаю, что в Москве и сейчас еще много таких домов, существующих вне времени и пространства, в собственной ауре, сохраняющих традиции открытости и универсальности доброй старой Москвы, которую кое-кто еще помнит.
За туманом далекой Онеги
О том, что где-то на Севере существует сказочная страна Карелия, в которой прячется подлинная, раскольничья, древняя Русь, я прочел впервые в журнале “Аполлон” за, если не ошибаюсь, 1910 год. Было это в третьем классе МСХШ и почему-то очень врезалось в память. Особенно поразило определение “подлинная”. Мне казалось, что подлиннее песчаных берегов Оки ничего быть не может. Но вот случилось так, что вскоре я познакомился с ленинградской студенткой Ирой Баршевой, и она пригласила меня погостить летом у нее на даче в Териоках, в бывшей Финляндии. Произошло все это в семье моего друга Коли Дмитриева, которая стала мне уже родной. Ира Баршева была влюблена в его работы. (Впоследствии она станет известным искусствоведом, директором музея И. Бродского в Ленинграде.) И вот я на берегах Финского залива, среди черных сосен и серых камней, и это уже почти Карелия. Но Ира говорит: “То, что ты мечтаешь увидеть, символ древней Руси и жемчужина Карелии – это Кижский погост на Онежском озере. Это далеко от Ленинграда, надо тебе туда специально поехать из Москвы. Прекраснее этого места нет на свете!” Помню, стояли белые ночи, я писал портрет Ирины, а она рассказывала о Карелии, о Кижах, о Кондопоге как о чудесах архитектуры. Но только в конце лета 1954-го, по окончании школы мне наконец представился случай осуществить эту мечту.
Мой сосед по подъезду, Виктор Ш., человек старше меня на семь лет, всегда очень хорошо, немного покровительственно ко мне относившийся, вдруг предложил: “У меня очень блатная командировка в Петрозаводск, поехали со мной! Махнем в Кижи! Одному будет скучно, а ты художник, все знаешь! Денег не надо. Все там будет бесплатно – купишь только билеты на поезд, а в остальном – ты мой гость, ни о чем не беспокойся. Всего-то едем на четыре дня!”
Но до Кижей оказалось действительно далеко. Вначале друзья Виктора в Петрозаводске повезли нас в Марциальные Воды, городок Петра I, первый русский курорт. На другой день – на водопад Кивач. И вот, наконец, на третий день из порта Петрозаводска отплываем на моторном баркасе в Кижи. Ранним утром, сквозь завесу голубого тумана, в лучах восходящего солнца увидели мы возникшую как бы из воды невероятную летящую громаду Преображенского собора, устремленную в небо. Образ этот врезался в память сразу и на всю жизнь. Внутрь мы в тот день не попали: “Закрыто на реставрацию”. Зато поплыли по островам “кижского ожерелья”, как выразились друзья Виктора. На островах стояли еловые леса и старые деревеньки. Мы причаливали, выходили на берег и шли полюбоваться обязательной деревенской часовенкой, которые все были хороши необыкновенно, связывая своими силуэтами воду, землю и небо. Побывали на восточном берегу в доме знакомой карелки, очень старой и еще курившей трубку. Жаль, ни у кого не было фотоаппарата. Это был, помню, необыкновенно длинный день и необыкновенно щедрый на впечатления. Мне казалось, что жизнь наконец обретает смысл!
Прошло пятнадцать лет, Московский союз художников однажды зафрахтовал целый теплоход для экскурсии в Кижи. Поехало очень много художников. Впереди был канал Москва-Волга, Рыбинское море, Вологда, Ленинград, Валаам, Ладожское озеро, Онега и Кижи. Бесконечные пустые и затопленные пространства, падающие церкви, редкие гибнущие леса по берегам. Остров Валаам – сплошные руины, груды кирпича, превращенные во всесоюзный туалет туристов. На Онеге бушевал осенний шторм, и капитан корабля отказался туда идти. Повернули назад, так и не увидев Кижи. Художники даже запили с горя, для многих это был единственный шанс. Впечатления от этого грустного плавания сложились в образ огромной страны, спящей по серым осенним небом.
Тем не менее после такого путешествия очень хотелось еще хотя бы разок увидеть Кижи, зарядиться их мощной энергией. И вот такой случай опять возник. В начале семидесятых, когда я на полставки работал в московском “Интуристе”, буквально выпросил себе командировку в Петрозаводск. Сейчас трудно поверить, что в те годы без командировки невозможно было снять номер в гостинице или просто въехать в режимный город. Моим “заказчиком” был интуристовский ресторан “Кивач”, его директор считался в городе важной персоной: кормил иностранцев, владел всей черной икрой и решал вопросы левой ногой.
Так что билет на “Ракету” мне принесли в номер. Назавтра, таким же солнечным утром, как и двадцать лет назад, я стоял перед высоким резным крыльцом знаменитого собора. На сей раз двери были открыты, и я смог увидеть огромный иконостас Преображения в золотом утреннем свете. Красочная гамма его была сложна, как партитура симфонии, с мощными аккордами черного и золотого. Цвет звучал как колокольный набат. Я почувствовал, что это искусство – мое, этот дух звенящей краски жил во мне с детства. По силе пластических идей этот иконостас, казалось мне, не уступает целой Третьяковке! Наверное, часа три провел я тогда в этой Преображенской церкви. Приходили и уходили толпы туристов, а я все не мог оторваться от красоты линий и ритмов, созданных почти три века назад новгородскими иконописцами. Неизвестный нам строитель Кижского погоста не просто строил очередной собор, а воплощал идею. Для этого он все 22 главы собора собрал в единое целое, связал единым ритмом, устремил ввысь, как лестницу в небо.