жить цветы. Их неожиданно поддерживает модернист Эльконин. Но оказалось – это его хитрость. Он стремится попасть на виллу Шагала, что на горе рядом с кладбищем! Снова взрыв возмущения партийных: кто такой Шагал?
Из Марселя опять длинный переход к острову Мальорка. Эти морские дни – праздник для активистов самодеятельности, а таких довольно много. Ставят капустник, сочиняют частушки. В какой-то день даже уговорили выступить Жванецкого. Он долго отказывался, но все-таки согласился. Тогда он не был еще так знаменит, но уже вызывал нездоровый интерес чтением свободомыслящих текстов и огромным кожаным портфелем.
Я специально с первых дней круиза приучил себя вставать ровно в 6 утра. Спать все равно было невозможно. На всем корабле, кроме люксов, где жили богатые грузины, каюты были только четырехместные, с двухъярусными койками, без иллюминаторов, очень душные. Моими соседями по каюте были Вадим Кулаков, секретарь Союза художников СССР по “монументалке”, и Николай Барченков, живописец старшего поколения.
Третьего соседа не помню, он был совсем незаметен, скромен и молчалив.
Я просыпался, хватал полотенце, плавки и мчался на корму – ровно в 6 утра бассейн наполнялся морской водой, и я мог плавать в одиночестве, пока все спали. Ранним утром подплываем к Мальорке, снова литературные ассоциации: Шопен, Жорж Саид. С прогулочной палубы уже видно бухту, окруженную зелеными лесистыми горами. Я думаю, и в наши дни не так много туристов попадают на остров с моря, а между тем без этого вы не поймете его душу. В утреннем тумане кажется, что богиня моря открывает мореплавателю свои объятия.
Два гористых мыса по обеим сторонам бухты, как две руки, обнимают нас слева и справа, мерцая в густом тумане. Сезон давно кончился, и остров был совсем пуст под осенним дождем.
В Малагу пришли следующим днем, долго швартовались. Швартовка – самое удобное время порисовать с верхней палубы. И вот снова 8 автобусов, спешная посадка и красивая дорога через горы Сьерра-Невады в Гранаду, и далее – в Альгамбру, которая преподносится как главная изюминка нашего круиза. Гранада – город Гарсиа Лорки, про Альгамбру никто ничего не знает. Но вот – прибыли. Альгамбра – это суровая крепость гор, внутри которой – иной мир: бесконечная череда двориков, переходов, покоев для отдыха и фонтанов. Нечто вроде огромного гарема. Первое, что поражает после уличной жары, – прохлада и журчание воды. Высокие своды залов покрыты тончайшей резьбой арабских орнаментов, уводящих взгляд в небо. Неважно, что это строили арабские эмиры “для себя”. Красота покоряет всех одинаково. Альгамбра всем своим существом пытается сказать потомкам, в чем счастье жизни – немного солнца в холодной воде, прохладная тень в жаркий день и много волшебного искусства, утонченного и деликатного. Материалы просты – камень, туф и керамика. Здесь нет ни золота, ни бриллиантов, нет тронов, балдахинов, ковров, оружия. Только солнце, вода, ветерок и цветы, пряные ароматы чайной розы.
Можно вспомнить еще прощальный ужин в огромном ресторане “Атлас”, где собрались все наши 300 человек. На сцене был темпераментный народный ансамбль “Фламенко”. В зале другой спектакль – шоу поваров. Гаснет свет – и в темноте строй официантов вносит гуськом блюда из фазанов в кольце горящих свечей, в окружении вин, фруктов и цветов. Испанские ритмы, стук кастаньет…
Из Малаги идем в обратный путь. Снова Стамбул, дворцы, золотой базар, покупки, обмены. Через неделю мы снова в Одессе. Темный порт, темный город. Всё закрыто – ни поесть, ни попить. А на корабле наши путевки окончились еще утром. Свет и воду отключили, а билеты на поезд у всех одинаковые, и у всех – на завтра. Сказка кончилась. Мы снова на Родине.
Новые времена1988–2018
Злобик, Дробик и кот Пельмень
Не исключено, что еще многие москвичи помнят яркие, шумные, суматошные выставки художников-нонконформистов на Малой Грузинской, 28. Помнят тот радостный ажиотаж и неподдельный интерес, которые они вызывали у самой широкой публики. Постоянными посетителями выставок были студенты, представители технической интеллигенции, военные, работники многочисленных КБ и “почтовых ящиков”, учителя, библиотекари, врачи, иностранные туристы и коллекционеры, представители музеев мира – дилеры и спекулянты от искусства, модные девушки, начинающие музыканты и рокеры.
Люди готовы были простаивать часами на морозе, чтобы увидеть новый взгляд на жизнь, осознать свое бытие и свое время, получить заряд бодрости и креатива. Приезжали иногда автобусами делегации из институтов Дубны, Обнинска, Протвино. Приезжали с подарками, с цветами, с шампанским, как к хорошим знакомым: не только посмотреть, но и познакомиться с авторами, превратившимися на некоторое время в настоящих звезд художественного небосклона Москвы.
Лоджия нашей квартиры находилась точно над входом в выставочный зал. На протяжении нескольких лет каждое утро, открыв окно, мы видели внизу толпу людей, ожидающих открытия выставки. Далее очередь тянулась через двор общежития консерватории, параллельно улице, до Зоологического переулка. Милиция исправно охраняла порядок, эксцессов никаких не было. Публика поднималась ко входу по ступенькам, а потом спускалась в небольшие подвальные выставочные залы, где буквально было не протолкнуться. Иногда был открыт еще отдельный большой и светлый зал, смежный с подвалом, со своим выходом на улицу.
Названия выставок на Малой Грузинской принципиально отличались отсутствием пафоса. Они были просты и незатейливы: “Двадцать московских художников”, “Семь московских художников”, “21 московский художник” и т. д. Позднее появились “Мост” и “Мир живописи”. Поначалу почти все выставлялись впервые. Но постепенно группы стали конкурировать друг с другом, бороться за покупателей. Конечно, на протяжении 15 лет менялись и сами художники, и их публика. Наибольший интерес вызывали группы “20” и “21”. Но общей эстетической основой всего движения оставался сюрреализм в смягченной, иногда почти “гламурной” интерпретации. Конечной целью, особенно в первое десятилетие, была коммерческая реализация творчества.
Цензуры и худсоветов не было. Художники, участники той или иной выставки, сами определяли экспозицию. Несмотря на это, за все годы я не помню на Грузинке какой-либо политической тематики. Даже чисто социальные темы приобретали здесь лирическую окраску. Здесь, несомненно, была живая, нормальная жизнь, где каждый автор представлял только себя, а не пытался вещать от имени народа. С другой стороны, такое мощное движение, как русский концептуализм, прошло мимо этих художников. Тем не менее само понятие “Малая Грузинка” осталось в памяти многих людей семидесятых и восьмидесятых годов и должно бы остаться в истории московской художественной жизни.
Понятие это связано прежде всего с атмосферой праздника, царившего в выставочных залах. Дело было в том, что массы людей впервые столкнулись с “коммерческими” картинами, созданными для обычного, повседневного интерьера, с искусством “в человеческом измерении”.
На Малой Грузинке зрителей удивляло буквально всё: непривычность тематики, техника исполнения, свежесть взгляда. Здесь все художники были едины в одном: они рассчитывали на частного, индивидуального покупателя. Отсюда – почти обязательные “красивости”, дробность и обилие деталей. Людям нравилось, что художники хотят им понравиться, хотят их развеселить, утешить. Один знакомый сказал мне, что чувствует себя здесь как солдат, на которого всю жизнь орали, но вдруг ласково погладили по голове… Люди здесь явно больше любили друг друга, а может быть, больше любили и свою суровую страну: вот ведь может быть терпимой, когда хочет!
В массовом сознании все успехи Малой Грузинки связываются с именем Э.Н. Дробицкого, председателя секции живописи. Эдик был, конечно, душой и мотором андеграунда и всего движения, но были и другие имена и организации, сыгравшие свою роль.
Во-первых, сама идея легализации и объединения “подпольных” художников Москвы всецело принадлежит руководству тогдашнего Пятого управления Комитета. Там эта идея возникла и обкатывалась в ходе бесед с художниками после “бульдозерной” выставки. Решено было создать новое творческое сообщество на базе профсоюзного комитета художников-графиков Московского профсоюза работников культуры, где в основном состояли тогда ретушеры и шрифтовики. Профсоюз как раз заканчивал строительство кооперативного трехподъездного кирпичного дома на Малой Грузинской, 28 и на правах пайщика обладал довольно большими площадями на первом этаже здания. В этих-то помещениях решено было создать выставочные залы нового объединения. По настоянию Пятого управления тогдашний первый секретарь Московского комитета КПСС В.В. Гришин с большой неохотой подписал решение на это сомнительное начинание. Председателем горкома графиков был назначен Владимир Ащеулов. Обо всем этом можно прочитать в книге Ф.Д. Бобкова “КГБ и Власть”. Это был, на мой взгляд, один из немногих очень удачных проектов того времени. Исчез источник постоянных конфликтов, ничего “страшного” не произошло, все художники были благодарны. Мне приходилось не раз слышать слова самого Володи Ащеулова: “Ребята, Лубянка нас не выдаст. Дерзайте, работайте!” После внезапной смерти Ащеулова председателем стала тов. Чудина, а в конце восьмидесятых – Эдик. Он добился получения для своего скромного профсоюза роскошного тургеневского особняка на Гоголевском бульваре, бывшей резиденции Союза художников СССР. Сам горком стал называться “Профессионально-творческий союз художников и графиков” (не очень грамотно). Теперь он переместился под крыло Международной федерации художников ЮНЕСКО.
Я еще участвовал в нескольких выставках, организованных Эдиком: в Копенгагене (1988), в Гамбурге – на выставке “Искусство и Космос”, в Люксембурге, Непале, Бомбее.
В последующие три года я участвовал в больших выставках Русско-советского современного искусства в Сеуле, Чикаго, Лиссабоне, Торонто. В Сеуле была даже выпущена почтовая открытка с моей картиной 1990 года “Джентльмены под дождем”.