асили на какое-то деловое совещание у Зигмара. Каждый участник по го минут спокойно излагал свою точку зрения, никто его не перебивал. А в местной русской общине, которую возглавляла в то время баронесса Врангель, все три месяца, что я там был, не утихали споры и склоки: всего-то обсуждали мелкие детали новой росписи приходской церкви. В те годы это все было смешно, а теперь – уже грустно…
Поездка дала мне много тем для размышления, но, честно сказать, уезжал я с облегчением. Последние недели я отчаянно скучал и жалел о потерянном времени. Для работы не было ни часа, да никто ее от меня и не ждал. В конце моего пребывания открыли две выставки – живопись и плакат. Народу было много. На последнюю неделю приезжала Таня, и в Москву мы вернулись вместе.
Вторая встреча с Австрией
Прошло два года со времени первого визита в Зальцбург, и вот я снова трясусь в вагоне поезда “Москва – Вена”. На сей раз занимаю целое купе, забитое рулонами больших абстрактных картин. Подрамники – рядом, в связках. Едуне знаю даже к кому, по переписке с каким-то коллекционером, который купил 13 моих работ у Зигмара, но ему зачем-то нужно еще 30 штук. Чудеса да и только! Накануне с большим трудом поставил визу в австрийском консульстве – снова вмешалась История.
Глубокой ночью 19 августа 1991 года я выхожу в приподнятом настроении, после бурно проведенного юбилея одного старого знакомого, из подъезда во дворе респектабельного дома в самом начале Кутузовского проспекта. Мне нужно было срочно домой – у меня уже был взят билет в Вену, в Австрию, на 20-е число, а в это утро мне нужно было идти за визой в посольство. Я по-английски тихо простился с хозяином и вышел. В ушах еще стоял общий нетрезвый хор возбужденных голосов. Наконец-то, наконец-то хоть какая-то жизнь началась!”
Я выхожу на Кутузовский и прямо перед собой, чуть правее, у въезда на мост вижу что-то родное – черную грозную громаду тяжелого танка, с открытым люком и фигурой танкиста на башне. На другой стороне проспекта, в тени дома, угадывался еще один танк, с орудием, направленным на мост. Я рассчитывал поймать такси, но проспект был пустынен, а идти пешком через мост как-то страшновато. Но вдруг слева послышался глухой рокот, я вгляделся – по осевой шла медленно колонна бронетранспортеров. Тут я решился – и припустил бегом через мост, до СЭВа. Напротив, у Белого дома, видны были кучки людей, но может быть, были и танки. У Горбатого моста стояли крытые грузовики. Было очень тревожно.
Утром, прежде чем идти в посольство, я все-таки решил посмотреть: что же в центре? На Манежной стояла огромная толпа, кто-то выступал с трибуны в защиту Горбачева. Раздавали машинописные небольшие листочки с призывами не поддерживать ГКЧП и с подписью: “Президент РСФСР Б.Н. Ельцин”. Возле Манежа я взял на память листовку – и бегом на Кропоткинскую, в Австрийское посольство. Там столпотворение. С трудом пробрался прямо к консулу, потрясая своим каталогом: “Я художник, у меня выставка!” Консул посмотрел каталог и даже пошутил: “А вы не родственник того Вольфа, который основал Зальцбург?”
Но вот я в Вене, жду своего шефа, который едет из Зальцбурга на авто, а это 300 км автобана. Ко мне прилип какой-то русский – изможденный, в одной рубашке, без копейки денег. Ему надо в Инсбург, это 650 км от Вены – и он ждет от меня помощи. Отсидел в Минске много лет “за политику”, по 58-й статье. Как я ему помогу? Я пока тоже без копейки.
Появляется мой коллекционер: жесткий, сухой человек, резкий, без сантиментов. Пытаюсь ему что-то объяснить о русском. Бросает только один острый взгляд, и – “пусть едет”. Грузимся в фургон, едем, через час остановка – “на кофе”. Входим в огромный зал ресторана самообслуживания. Шум, толпы людей, ароматы еды. Наш “русский” бледнеет и падает на пол. Тут же врач – “голодный обморок”. Кругом толпа. Шеф хмурится, но сам приносит ему блюда. Приехали в Зальцбург, на вокзал – что дальше. “Русского” никто не встречает, а у него приглашение какого-то фонда. Шеф на грани взрыва – однако покупает узнику билет – $ 50 – “Высчитаем из гонорара при расчете”.
Так началось мое второе покорение Зальцбурга.
В первые же дни моего пребывания я понял, что этот визит будет совсем не похож на первый. “Шеф” герр Wolfgang Н. Сразу объявил, что на таможне заплатил $800 пошлины за мои картины и вычтет их из стоимости. Он представляет мне спальню, кухню и мастерскую, но стоимость вычтет из гонорара. И т. д., и т. д. Он был юристом, владельцем фирмы. А я буду жить фактически рядом с его офисом, получать суточные, в остальном полностью свободен, а ему “некогда мной заниматься”. По-русски он не знал ни слова, переводил один из его клерков. На этом мы с “шефом” расстались, и первые две недели я его вообще не видел. Стояла прекрасная теплая осень, я гулял по городу, по огромным окрестным паркам. В городе было много галерей; одна из них, в центре, пятиэтажная, в тот месяц была занята огромной выставкой графики Пикассо. На фоне этого изобилия искусства я с ужасом думал, что же могу предложить своему работодателю для выполнения контракта на 30 работ. Я никогда всерьез не занимался живописью на заказ, у меня не было в этой области никакого опыта. А в коллекции г-на Wolfganga Н. – прекрасные работы Толи Зверева, Немухина, Мастерковой и др. Много было, правда, и ерунды. Решил оттолкнуться от ташизма, как-то совместить его с символизмом, который в Европе всегда популярен. В общем, создать нечто эффектное и загадочное, ни на кого не похожее. Легко сказать! Проблема в том, что и холсты, и краски – всё не такое как у нас. К тому же в Зальцбурге только любительские материалы, все настоящее – в Вене, в Париже. Но делать нечего, надо взять себя в руки и – в атаку, вперед! Писал всё без эскизов, по вдохновению, по 2–3 дня на картину, до поздней ночи. “Шеф” особо не мешал, но постоянно спрашивал: “Дас ист фертиг? То есть это закончено?” К исходу второго месяца мой коллекционер стал приглашать журналистов и своих друзей посмотреть “продукт”. Господа-гости очень удивлялись, хвалили, приценивались. Но “шеф” ничего не хотел продавать, ему нужна была, оказывается, только популярность. В местных газетах стали появляться заметки, фотографии картин. Стали делать рекламные выставки, как здесь тогда было принято, по 5–6 картин – в ресторанах, торговых центрах. Здесь это называлось странно – презентация. Иногда приходилось выступать по 2–3 минуты. Всегда просили сказать “два слова по-немецки”. И везде пили много пива. Шеф стал таскать меня на разные празднества, вернисажи, даже на юбилей Клуба нудистов, где они с женой состояли. Это было нечто, похожее на фильмы Гринуэя: три часа все мы веселились, ужинали, танцевали, купались в бассейне – как Адамы и Евы. Однако никаких фамильярностей, всё чинно и невинно.
В конце третьего месяца сделали большую выставку к открытию сезона в Галерее бриллиантов г-на Broodik. К этому времени “шеф” все мои живописные холсты одел в широкие рамы из белого дерева по $ 300 каждая. Это было очень эффектно: работы успокоились и засверкали.
В день открытия выставки на вернисаж собралась шикарная публика в смокингах и вечерних туалетах – местная аристократия, много представителей русской диаспоры: граф М. Стахович, баронесса Врангель, герцогиня Богемская. Зал, белые скатерти, шампанское, икра, русские закуски, блины, даже горячие пельмени. Официанты были одеты гусарами. Открывал выставку вице-бургомистр словами: “Моего интеллектуального багажа не хватает, чтобы оценить все идеи и ассоциации этого русского художника из страны ГУЛАГа и Горбачева”. “Шеф” мой от радости, хорошо выпив, опрокинул стойку с бриллиантами. Все были в восторге, хором собирали. А я чувствовал себя как в Москве.
Римма Казакова
С замечательным поэтом Риммой Казаковой я был знаком всего несколько коротких лет в середине девяностых. В это время Казакова стала известна не только как поэт, но и как публицист, горячо откликающаяся на все тревожные события и явления того времени, сложного и жестокого, но интересного. Познакомила нас хозяйка издательства “ИЛЬИ” и одноименной художественной галереи Ирина Захарова. Я сотрудничал с ней в те годы как художник. Она проводила успешные выставки – продажи в ЦДХ и во многих странах мира. В те годы еще помогал Дом дружбы с зарубежными странами. Однажды Римма Казакова опубликовала в одной газете восторженную статью о нашей выставке, где сравнила мои работы сразу с Гогеном и Рембрандтом, чем поставила меня в несколько неловкое положение. Но в этом проявилось свойство ее романтической натуры: она видела мир весело и ярко. “Моей живописной топ-модели” – так она написала мне в 1998 году на экземпляре своей книги “Возлюби…” В книге этой она предстает поистине героической женщиной, бесстрашно бросающейся в бой со своими идейными противниками, что было небезопасно в те годы. Другая памятная мне надпись: “Дорогому Виталию… (и т. д.)” – на книге стихов “Ломка”. В ней стихи еще советского времени и перестроечного – вперемежку. Я как-то спросил Римму Федоровну: почему так? Она ответила: “Какая разница – я же не меняюсь!” В этом тоже вся Казакова. Она всегда искренняя, открытая, не боится кого-то разочаровать, кого-то оттолкнуть. Однажды я услышал: “Ничего не придумываю, ничего не скрываю. Вся моя жизнь – в стихах. Все проблемы, все ощущения, все предчувствия”. Это она.
На одной из выставок в ЦДХ случился такой разговор: “Ты все-таки человек закрытый. Некоторые картины твои я не понимаю. «Золотой тюрбан», «Побег» – о чем это? Красиво, но не мое! Явно не мое!” Я говорю: “Дело не в сюжете. Вы должны видеть линии, краски, ритмы. Это не реальный мир, это мир гармонии. Живопись может подождать сто лет, пока кому-то она потребуется”.
В то время Римма Федоровна прославилась как автор текстов многих популярнейших шлягеров. Ее песни часто звучали на радио и ТВ, особенно в исполнении Александра Серова. Однажды мы были на каком-то концерте. Она удивлялась, когда люди ее узнавали, за автографами выстроилась очередь. “Надо же как-то зарабатывать. Сейчас все поэты нищие, только попса и кормит”. Еще вспоминаю, как случайно зашел к ней на улицу Чаянова, и мы проговорили целый вечер. Она вспоминала свою работу в советское время секретарем Союза писателей СССР. Вспоминала, сколько хорошего для всех старалась сделать. Литературные вечера, встречи, издания. Вспоминала, как помогла Арсению Тарковскому “выйти на публику” после многих лет забвения. “А сейчас те же партийцы, которые его гнобили, – сожгли свои партбилеты и упрекают меня в том, что я работала тогда секретарем! От этого ведь с ума можно сойти”. Надо было что-то сказать ей. Говорю: “Не обращайте внимания! Скоро все они съедят друг друга!” Лучше было бы сказать “сожрут”, но не важно. Главное – все эти карьеристы и интриганы девяностых годов исчезли бесследно, а поэт Римма Казакова осталась в памяти как искренний, честный и очень светлый человек.