Трудно быть Виктором Попковым
Витю Попкова, будущего знаменитого художника, я помню студентом третьего курса Института им. В.И. Сурикова. Моя первая жена Инга очень дружила с Кларой Калинычевой, будущей женой Попкова. Дружили они всю жизнь, но в те годы были особенно близки. Инга приносила в институт мои акварели. Это были совсем небольшие листы на темы русских народных песен. Вите они нравились, и он спросил меня, что я хотел выразить. Я говорил, что и сам точно не знаю – наверно, просто настроение песни, ее печаль, грусть. Витя говорит: “Вот это самое интересное – именно то, что словами не скажешь”. Я заметил, что среди чужих людей Попков никогда не говорил об искусстве, только когда мы были вдвоем. Он производил впечатление углубленного в себя, сосредоточенного, сдержанного человека, уже тогда знавшего какую-то цель в жизни.
У меня в тот год все было плохо, я готовился идти в армию, жил одним днем. Ближе всего в то время был мне давний друг Попкова Виктор Барвенко, человек легкий, красивый, художник большого декоративного таланта. В тот год он был, помню, в Дагестане, в ауле Кубани, откуда привез груды необычайной красоты “ювелирки” из чистого серебра с черными агатами. Только и разговоров было об этих Кубачах, о таланте и вкусе народных умельцев. Захотелось стать ювелиром.
Прошло пять или шесть лет, и мы с Виктором Попковым оказались ближайшими соседями. Я жил тогда в Бутиковском переулке, дом 5, а Витя с Кларой и ее отцом – через дорогу, в Молочном, в маленьком уютном деревянном доме. Сейчас там мемориальная доска и Музей Попкова. Я бывал у них очень часто, мы подолгу говорили о живописи. Витя не очень изменился – та же кепочка, крутой лоб, глубокие большие глаза. Но – он уже был знаменит. Получил диплом в Париже, съездил в командировки от ЦК ВЛКСМ в Сибирь, вступил в МОСХ, участвовал во многих выставках в Москве и за границей; журналы “Огонек” и “Смена” печатали большие цветные репродукции его картин и т. д. О чем еще можно мечтать в те годы молодому художнику? Между тем для самого Виктора, как мне казалось, все эти успехи не имели большого значения. Общаясь с ним довольно часто, я не видел никакой разницы с тем Витей, каким он был раньше. Разве что стал еще более собранным и немногословным. Но вот он показал картину “Строители Братской ГЭС”, большую, 2 × 3 метра. Писал ее быстро, но как-то весело, почти без поправок (по натурным этюдам), а главное – без сомнений в основной идее. Получилась она для всех очень неожиданной, в чем-то странной – но, безусловно, очень значительной для того времени. Никто еще ничего подобного по жесткой реалистичности и смелости тогда не делал. Вскоре картину приобрела Третьяковка. Казалось бы, предел успеха. Но как раз тут-то “на Беговой” и “на Масловке” начались критические обсуждения: “Нет живописи – очень фотографично. Персонажи случайные – не герои, а просто натурщики – мрачные, отчужденные, ничто их не объединяет, каждый сам по себе. Нет работы над формой, очень этюдно”. Я в это время жадно, как губка, впитывал подобные беседы, хотя и не решался высказать своего мнения. Мне эта картина интуитивно очень нравилась, но я не мог бы объяснить, почему.
Не знаю, доходили ли до Попкова разные мнения, но однажды за столом, где мы пили чай с Кларой и Ингой, Витя вдруг сам заговорил о “Строителях”, как бы раздумывая про себя: “Я как раз и хотел показать строителей как живых людей, именно так, что они все разные. Они не должны красоваться, как у Коли в «Плотогонах». Они смотрят на зрителя – чего ты, мол, стоишь, сам-то? Они не очень красивые, но они настоящие. Я перед ними свой долг чувствовал – оставить их жить в картине. Такими, какими их знал. Врать не хочу”.
Еще помню, как шли мы с ним как-то в метро, ехали на Киевскую. Я ему рассказывал про “Промграфику”, где тогда работал, про нашего худрука Георгия Щетинина и его теории психологического пространства и пространства на плоскости. Как ни странно, Попкову было интересно. В другой раз я запомнил такую его фразу: “Раньше я цвет старался выжать до конца, а сейчас я хочу гамму сокращать и цвет ограничивать”. И позже, в семидесятых: “Хочу картину приблизить к фреске”. В конце шестидесятых Виктор организовал “Выставку 16” в зале МОСХа на Кузнецком, и. Он попросил меня сделать плакат к этой выставке, чтобы там были фамилии всех 16-ти участников. Выставка была очень яркая, свежая. Помню над сценой большую картину Виктора Барвенко, рядом стенку – Кати Григорьевой, Юры Павлова. В центре зала, на стенде – картина Попкова “Ой, как всех мужей побрали на войну”. Накануне открытия выставки случился памятный для меня эпизод. Виктор с палитрой в руках все правил уже висевшую в экспозиции картину. Вдруг он обернулся ко мне и говорит: “Вот пишу, пишу этот красный цветок на окне, а он никак не загорается. А должен гореть, он ведь центр всего. Что делать-то?” Я говорю: “Попробуй лессировку!” Витя дает мне свою палитру со словами: “Держи и давай сам сделай. Я от усталости ничего не вижу”. Я с трепетом взял палитру Попкова, очень тяжелую, и чуть-чуть, краплаком на лаке, – пролессировал этот красный цветок. Он загорелся! Витя был в восторге: “Молодец, молодец, гори! Спасибо”.
В эти годы я строил кооператив на Речном вокзале и зашел как-то к Попкову рассказать. Он был один, в плохом настроении и в одиночестве выпивал. Я очень был удивлен, но присоединился. Через какое-то время Витя “раскололся”. Оказалось – в Третьяковку, где висела его любимая картина “Воспоминания. Вдовы”, директору галереи Лебедеву позвонили из ЦК КПСС и устроили скандал: “Вы что себе позволяете? Зачем вы этих старух повесили? Снять немедленно!” Я говорю: “Чья-то дурь, как обычно. Кто-то выслуживается! Не обращай внимания!” – “Не в этом дело! Мне точно сказали: Решетников настучал! Пока он в Академии, мне ходу не дадут!” – “Вить, но ведь кто-то рассказал тебе об этом звонке, может быть, у тебя и в ЦК есть поклонники, друзья! Глядишь и помогут! Не вечно же Решетников будет!” Не знаю, убедил ли я Попкова, но мы выпили за неизвестных друзей и закусили селедочкой с картошечкой. И пошли гулять в Зачатьевский монастырь. Золотое было время!
Последний, кажется, разговор получился у нас очень грустный – по моей вине. Виктор хотел, чтобы я вошел от секции “Промграфики” в правление МОСХа. Тогда составлялись списки для каких-то выборов. Я, не придав значения этому предложению, сразу отказался. Сослался на свою нелюбовь к общественной суете: “Не люблю, не могу”. Виктор всерьез обиделся: “А я – люблю, что ли? Просто это нам всем надо, надо команду свою создавать, а то опять мафия все места займет”. Разговор не получился. Виктор молча отвернулся, стал смотреть в пустое окно… Затем, как бы успокоившись, он протянул мне руку и, так же в молчании, мы простились. Прошло немного больше года, и по Москве разнеслась весть о трагической смерти Виктора Попкова. И только тогда пришло осознание, какой великий, неповторимый талант мы все потеряли.
Приключения на Лазурном берегу
Летом 1993 года меня попросили сделать несколько рекламных плакатов для двух малоизвестных фольклорных ансамблей. Просьба была довольно странная, так как денег у заказчика не было, все мыслилось “на общественных началах”. Чтобы сразу отказаться, было по крайней мере три причины: неинтересно, непрестижно и к тому же бесплатно. Но заказчица с таким энтузиазмом и восторженностью рассказывала о молодых самодеятельных танцорах и музыкантах из Кишинева и Сыктывкара, о том, как она хочет от души, бескорыстно помочь им показать себя в Европе, на Всемирном фольклорном фестивале в Ницце и Мартиге – что не заразиться ее романтизмом было невозможно. К тому же я вспомнил, что у меня было несколько акварельных композиций, оставшихся от какой-то старой работы. Мы запросили оргкомитет фестиваля, не интересует ли их выставка на тему “Танцы народов СССР”. Так я, неожиданно для себя, стал членом большой артистической группы, в составе которой, в конце июля 1993 года, прибыл во Францию, в городок под названием Ницца, хорошо известный всем советским гражданам.
Тут меня и ждал удар. Оргкомитет фестиваля не нашел денег на аренду помещения для выставки и предложил мне остаться участником фестиваля “без определенных обязанностей”. Что может быть лучше: море, солнце, пляжи Ниццы – и полная свобода на две недели! А потом – еще более крупный и интересный фестиваль в Мартиге, а потом поездка по городам Прованса. Проблем оставалось только две – страшная жара и особый режим жизни участников, которому я должен был строго подчиняться. Разместили все делегации в обширном зеленом студгородке, охраняемом суданскими неграми с автоматами. Рано утром, после обильного завтрака в общей студенческой столовой, все артисты садились в автобусы и уезжали на репетиции до обеда. На все это время комплекс студгородка наглухо закрывался для входа и выхода, т. е. никому ни войти, ни выйти было невозможно. Охрана здесь не разговаривала, а держала палец на спусковом крючке. После обеда, в 17 часов автобусы уезжали на концерты и возвращались в 22 часа, т. е или сиди дома, или жди до ночи – и никаких вариантов.
Первые дни я наслаждался бездумно морем, загорал и плавал. Широкая полоса галечного пляжа в то время тянулась вдоль всей Английской набережной – Promenade des Anglais. Но вскоре стало скучновато.
Я купил автобусный билет на 10 дней и решил поездить по Лазурному берегу. Возле Сада Альберта I сел в старенький автобус и поехал без цели куда-нибудь, глядя в открытое окно.
Так я доехал до местечка Фрежюс и вышел на остановке, поняв, что из окна ничего интересного не увижу. Времени было много, и, глядя на указатели, решил пойти до Сан-Рафаэля: название понравилось, в нем было что-то ренессансное. Но первое, что я увидел, это огромные рекламные щиты на белых высоких столбах, обступившие оживленный перекресток. Мы еще не слыхали, по крайней мере я, о цифровой печати, и меня поразили качество полиграфии и грандиозные размеры. Не знал, что очень скоро Москва всех переплюнет в рекламной гигантомании!