Грохотали корейские барабаны, африканские там-тамы, пели скрипочки израильской делегации, аргентинские аккордеоны играли танго, однообразно гудели гуральские волынки, новозеландские флейты, швейцарские рожки. Зрители и зеваки по сторонам одинаково радушно аплодировали всем делегациям. Музыканты и танцоры шли под дождем из роз и тюльпанов. Помню свои ощущения в эти минуты: впервые в жизни я чувствовал себя гражданином мира, огромного и доброжелательного, и это чувство рождало ощущение счастья, ни с чем не сравнимого. Позади было 60 лет жизни за железным занавесом, 60 лет выживания в ядовитых парах подозрительности и страха, предательства и двуличия. Казалось, все это позади. Невозможно было представить, что совсем скоро будут Чечня, Абхазия, Грузия, а затем вернется и занавес, и кое-что похуже.
Наши артисты, юные мальчики и девочки из Воркуты и Коми АССР, конечно, благодарили организатора поездки, Елену Ивановну Коренную, за всё. Но к окружающему, беспечному веселью относились крайне подозрительно и как-то равнодушно: “Все это чужое!”
По окончании фестиваля в Мартиге наши артисты еще несколько дней выступали на разных площадках и частных корпоративах, а затем поехали на своих автобусах в двухнедельное турне по многим городам и городкам Прованса – и я с ними. Кое-что из тогдашних рисунков на скорую руку сохранилось у меня до сих пор. Помню разнообразную природу Прованса: горы, скалы, водопады, ущелья, поля лаванды, старинные крепости, дубовые рощи, желтые нивы, сады.
Горный Прованс – довольно суровый край.
При всем этом у всех французов вид как будто рассеянный, беспечный, благодушный. Это, видимо, их особая манера жить. Ни одно мероприятие не начинается вовремя: если договорились в 7 часов, придут в 8. Если сказали “встретимся на мосту” – ищите в кафе. Это не Париж, это провинция. Вместе с тем наши артисты, которые жили у местных волонтеров, возвращались по утрам к своим автобусам с чемоданами подарков. Под конец уже не знали, куда что девать. И расставались со слезами на глазах. А я старался каждую свободную минуту что-то порисовать на память, в основном фломастером. В Провансе было много памятников древней, еще римской истории, в прекрасной, на удивление, сохранности – виадуки, крепости.
29 августа 1993 года мы возвращались в Москву, где нас ждали расстрел Белого дома, противостояния, стрельба, смерти, похороны, митинги, аресты, помилования – вся наша бессмысленная российская толкотня, на которую мы тратим свои короткие жизни.
Лихие девяностые
Об этих годах всё всем известно, всё сказано. Для людей искусства, выросших в советское время, крах Союза был, конечно, страшным потрясением. Как бы все ни ругали цензуру, страх и глупость чиновников, – но государство было безраздельным заказчиком и спонсором всей советской культуры. После СССР, в новой России театры, киностудии, издательства, творческие союзы и их комбинаты оказались никому не нужны.
По улицам носились толпы сумасшедших с испуганными глазами, пытаясь что-то продать или купить. Все наши заработки и сбережения сгорели в Сбербанке. Пачки рублей, как мусор, носили в авоськах. Всё менялось быстро, непонятно и угрожающе.
Вскоре появились свободные выставки, галереи, коллекционеры, покупатели, частные заказчики. Одним из первых моих покупателей был известный академик-физик – А.Б. Миндал. В его скромной квартире на Юго-Западе висели на стенах пейзажи и картины XVII века. Рядом он разместил мое “Рождество”, синюю с золотом абстрактную картину. Оказалось – все они хорошо живут рядом. Одна комната была целиком занята картинами Дм. Краснопевцева. Для спальни А. Б. Миндал взял у меня большой холст “Порыв”, тоже экспрессивную абстракцию в светлой тональности.
Постепенно стали появляться богатые поклонники моих картин. Эти люди как-то сразу оценили энергетику декоративного ташизма. Выбрасывали ранее купленные “для пятна на стене” пейзажики и пытались создать в своих квартирах “целостную духовно-визуальную среду”. В итоге у некоторых скапливались коллекции по десять-двенадцать моих картин.
К сожалению, кризис 98-го года оборвал это сотрудничество, многие просто уехали из страны.
Но главным увлечением этих лет были, конечно большие выставки, устраиваемые в сотрудничестве с галереей “ИЛБИ” с 1993 года в залах Центрального дома художников. Первая персональная выставка собрала многолюдный вернисаж. Открывали ее В. Целтнер и Э. Дробицкий. Одних каталогов 100 штук подписал. Цветы, шампанское, музыка. Все тогда было в диковинку, свежо и радостно. Кто-то в выступлении окрестил эту выставку “Новым барокко”. Очевидно из-за того, что там было чрезмерно много декоративности, золотых фонов и обнаженных тел. Мне хотелось создать в зале атмосферу Серебряного века: беспечность, радость жизни, светлые, пастельные тона. Но в глубине души меня не оставляло сомнение.
Во время последней поездки в 1990 году в Австрию мой “шеф”, для которого я в общей сложности написал более 30 различных картин, пригласил из Мюнхена одного известного эксперта по “арт-бизнесу”. Я, конечно, тогда впервые услышал это слово. Перед экспертом “шеф” поставил задачу научить меня правилам этого дела в Европе, имея в виду дальнейшее сотрудничество. Профессор вынул из кармана крошечный коробок немецких спичек, положил его на стол и сказал: “Вот ваш творческий плацдарм. Вы стоите на нем двумя ногами. Шаг влево, шаг вправо – смерть! Кругом – океан конкуренции. Вы должны простоять так 10 лет, а может, и всю жизнь, чтобы ваше лицо запомнилось и было узнаваемо публикой. Зачем вам столько тем, приемов, техник, сюжетов? У вас что, десять жизней в запасе? Дайте мне 100 картин одной руки, одного формата, одной цены. Тогда, может быть, я буду с вами работать. Идеи у вас есть, нужно только отсечь все лишнее”, – важно сказал эксперт, но посмотрел на меня с недоверием. Я же просто впал в ступор, настолько все это было мне чуждо. Вспомнил, что почти такую же ситуацию рассказывал как-то Эрик Булатов в какой-то приезд из-за границы. Но вот прошло несколько лет, и я понял, что мне не суждено “делать арт-бизнес”. Не могу делать долго одно и то же, не могу повторяться. Видимо, это судьба! К тому же хотелось еще и в плакате что-то сделать, и в графике. Так как в то замечательное время на каждом шагу открывались новые возможности. Люди меняли профессии, раскрепощались, искали в себе неведомые ранее таланты.
Но весной 93-го года о будущем еще не думали, были полны надежд, и одно из новых издательств, состоящее из пяти человек в двух комнатах, под названием “Славянка” пригласило меня для сотрудничества. Они уже издавали “Сагу о Форсайтах” Голсуорси, Филиппа Эрриа и др. Заказ для меня был интереснейший, совсем неожиданный: “Великий час Океанов”. Это была книга французского писателя и моряка Ж. Блона, составленная из множества рассказов, очерков и эссе по истории мореплавания от Древнего Рима до наших дней, в двух томах, массовым тиражом для массового читателя. Типичный “креативный” проект того времени. Тираж 500000 экз.! Вопрос состоял в том, как эту эклектичную скучную массу текста сделать читаемой, увлекательной и подарочной – “в одном флаконе”? К тому же – без цвета, на плохой бумаге. Но я всегда любил такие сложные задачи, позволяющие применить все свои профессиональные навыки. Придумал 80 полосных иллюстраций! Рекламные обложки, карты морей, портреты героев, исторические сцены, корабли, битвы… И все это – без компьютера, живой рисунок с элементами конструктивизма. Сработало! Получилось!
Издательство повезло эскизы оформления на Воронежскую книжную ярмарку и тут же заключило договоры почти на весь тираж. После этого мне сразу же заказали нечто совсем противоположное – “Бесы” Достоевского. Тоже массовое издание (тираж 150 000), рассчитанное на старшие классы средней школы, где 70 лет этот роман был под запретом. Внезапно возникшая бешеная конкуренция множества частных издательств заставляла делать всё в такие же бешено короткие сроки. Издательство стремилось всех опередить, сделать “Бесов” раньше всех. Но такие были условия игры. Тем не менее книга пользовалась успехом. И была мгновенно распродана.
В живописи дела шли своим чередом. Пресса вдруг обратила на меня внимание: журналы “Элита”, “Каприз”, “Клуб”, газеты “Московская правда”, “Московский комсомолец”. Статьи стали появляться как бы “из ниоткуда”, без всяких усилий с моей стороны. Признаться, поначалу трудно было привыкнуть к хлесткой, рекламной манере журналистики девяностых. Но когда я пытался высказаться на эту тему, на меня все обижались: “Да что вы, у нас за любую строчку люди готовы деньги платить, а мы вас бесплатно рекламируем, и вы еще ворчите!” Впрочем, никакого толка от всех этих публикаций никогда не было.
Роман с онкологией
И вот, в самый разгар такой бурной жизни меня кладут в Боткинскую больницу, и консилиум докторов ставит диагноз: “Онкология! В последней стадии”. Вызывают жену. Таня приехала, ей с сочувствием говорят: “Мужайтесь! Месяца два протянет, не более.” Очень гуманно! Сообщив свой зловещий вердикт, врач с любопытством уставилась на Таню. И вдруг я увидел, как из ее глаз потоком полились слезы. Я никогда в жизни не видел такого потока слез. И несмотря на страшный свой приговор, я почувствовал себя в этот момент абсолютно счастливым человеком. Хотелось ей крикнуть: “Не верь, это невозможно!” По счастью, кто-то посоветовал: “В центре онкологии МПС им. Семашко, на станции Яуза, есть гениальный хирург – Елена Ивановна Псарева. Попробуйте к ней попасть. Это последняя надежда!” Поехали, собрали справки, вроде взяли меня. Опять консилиумы – диагноз подтвердился. Больные в палате мне говорят: “Всё – ты обречен, отсюда не выйдешь!” Но я не верил ни минуты, не ощущал близость смерти. Всю зиму пролежал в клинике. Облучали пушкой через день. Конечно, очень много схватил рентген, но к лету как будто стало лучше. Лето провели на даче у друзей вместе с любимым псом по имени Лордик. Но осенью проверка показала – всё вернулось. Елена Ивановна сказала: “Не помогло, теперь только срочная операция, готовьтесь”. Оперировала она сама несколько часов. Разрезали пол-лица, от бровей до рта, и полноса отхватили. Но все прошло как будто удачно, судя по тому, что я еще жив. Когда сняли швы и я увидел себя в зеркало, говорю: “Елена Ивановна, спасибо великое, но на кого же я похож теперь?” Она ответила: “Мы вам жизнь спасали, остальное – мелочь! К тому же шрамы украшают”. Так все и осталось, привык в конце концов! А станцию Яуза я до сих пор люблю. Чудеса бывают, несмотря ни на что. Вся эта история отняла у меня три года, так как еще год после больницы нельзя было работать, особенно с растворителями для живописи. За эти годы опять многое изменилось. Кризис 98-го года многих разорил, людям стало не до искусства – все выживали как могли. Угасла энергия девяностых. Наступил загадочный 2000 год. Мне казалось, в нем есть что-то зловещее. Почему – понять тогда еще не мог.