— Мы в курсе, — быстро перебил Родион разошедшегося фотографа. — Ближе к сути, пожалуйста.
— А, ну да, я ж и говорю, — спокойнее продолжил тот. — Комната такая, метров тридцать квадратных примерно. Обставлена, как спальня персидского шаха. Вы бывали в спальне персидского шаха?
— Персидского? — уточнил босс с самым серьезным видом. — Нет, не бывали.
— А я бывал. Снимал по спецзаказу гарем в Сирии. Я единственный в мире фотограф-мужчина, которого шейх в свой личный гарем допустил. Ему на выставке мои снимки понравились, вот он и попросил. Ведь мы, фотографы, как врачи, нас стесняться не нужно. Но там такие куколки, скажу я вам…
— Шура! — простонал босс. — Не отвлекайтесь.
— Извините, — стушевался тот. — Это у меня на нервной почве. Просто до сих пор в дрожь бросает, как вспомню. — Его передернуло. — В общем, кровать огромная с балдахином, всюду шелка цветные, ковры, подушечки, шитые золотом, кисея, вазы восточные, правда дешевые, из наших антикварных магазинов, пуфики, благовония курятся и все такое. Сами понимаете, на ложе покойника никак не похоже. Ну, расставил я штативы с трех сторон, камеры нацепил с цветной пленкой, вспышку подготовил, сел на пуфик и жду. Руки трясутся, внутри мандраж бьет, мысли в голове вперемежку с паникой мечутся, и плакать хочется, как ребенку. Честно скажу, так страшно мне еще никогда не было. Хотя я еще и малой толики не пережил того, что меня ожидало. Стены там толстые, звуконепроницаемые, но у меня слух хороший, я слышал, как где-то кто-то кричит, визжит, ругается, и от этого мне становилось еще хуже. Минут через десять дверь открывается, входит какой-то абсолютно лысый тип в белой шелковой рубашечке, в очках с золотой оправой, с золотой фиксой во рту и сигаретой в зубах. Лет пятидесяти, наверное. Рожа наглая, дальше некуда, ухмылочка такая мерзкая на губах. И спрашивает меня:
— Ну что, профессионал, готов?
Я, как дурак, почему-то вскочил, встал по стойке «смирно» и дрожащим голосом отвечаю:
— Так точно! — Прямо как в армии. Тот еще больше скривился, подошел ко мне и цедит своим поганым голосом:
— Если ты, сучара, не сделаешь свою работу, я тебя урою, сечешь? Что бы здесь ни происходило — снимай. И не просто снимай, а в самом лучшем виде, с разных этих, как там у вас они называются… а, ракурсов, короче. Понял?
— Понял.
Он глянул на фотоаппарат, в котором, видать, понимал не больше, чем пингвин в звездной геометрии, и спрашивает с деловым таким видом:
— Выдержку правильную поставил?
— Правильную. — Я все стою перед ним навытяжку и трясусь.
— А эту, как ее… — Он наморщил лысину и стал вспоминать.
— Диафрагму?
— Да, ее самую.
— Тоже правильную.
— Молодец. — Эта лысая мразь подошла и так небрежно потрепала меня по щеке. — Если все пройдет нормально — уедешь домой.
Шура возмущенно взмахнул руками:
— Представляете: не денег кучу получишь, не чего-то там еще, а вот так вот просто: уедешь домой. И все! Я чуть было не спросил, а что будет, если не все будет нормально, но вовремя одумался, потому как сам понял, что тогда уже ничего не будет, по крайней мере для меня точно. Только тьма и вечный покой на холодных просторах Вселенной. Когда лысый убрался, я расслабился и чуть не упал — так он меня напряг, подонок. От него прямо какая-то жуть исходила, как от чудовища, ей-Богу. Меня аж холодный пот прошиб до костей. А может, это я сам себя так накачал к тому времени — черт его знает. Не важно. Стою дальше, жду, гадаю, что ж такое снимать-то придется страшное, что меня так запугивают? Вроде кровать как кровать, а где кровать, там и женщины, а где женщины, там и мужчины — подумаешь, невидаль. Снимал я и женщин голых, и мужчин, и половые акты, но ведь то было искусство — разница есть. Но Бог с ней с разницей, при чем здесь все эти уголовники и такая атмосфера жуткая? Сказали бы просто: парень, нам тут голых женщин нужно сфотографировать, мы потом из них карты сделаем и в поездах продавать будем. Я бы им адреса знакомых фотографов подкинул, которые на этом специализируются, те бы мне потом процент отстегнули, и все бы мирно разошлись. Так нет, понадобилось меня таким вот образом похищать… — Шура недоуменно пожал плечами. — Ладно, думаю, будь что будет, а кончать свою жизнь на воровской малине я не намерен. Сделаю все, что попросят, и уберусь подобру-поздорову. Если отпустят, конечно. Порнуха так порнуха. Еще минут через пять дверь распахивается и двое лосей, что впереди меня ехали, втаскивают за локти совершенно обнаженную девушку с заклеенным скотчем ртом и связанными сзади руками. Глаза у нее от ужаса больше лица стали, слезы по щекам в три ручья. Кидают ее на кровать, как тряпку, и выходят. Я стою, на нее смотрю, а она лежит на кровати и на меня таращится с ненавистью. Я руками развел, мол, сам в таком положении, а она отвернулась и еще сильнее расплакалась. Красивая женщина, очень красивая. Это я вам как фотограф говорю. Года двадцать два, наверное. Блондинка. Через минуту еще одну вводят, тоже почти такую же хорошенькую, только темноволосую, и тоже всю в слезах. Посадили ее на пуфик в сторонке, и тут входит лысый, а с ним еще какой-то парень, по пояс голый, весь татуированный, но тело красивое, все группы мышц идеально правильно накачаны, сам стройный, лицо греческого типа — атлет, одним словом. Лысый посмотрел на меня и спрашивает:
— Готов, мастер?
— Готов.
— Скоро начнем.
Подошел к кровати, присел около блондинки и слащавым, мерзким голоском говорит:
— Сейчас, цыпа, будем фотографироваться на память, — и начал платочком вытирать ей слезы. — Только для этого нужно, чтобы ты улыбалась, киска. Ну сама подумай, как ты будешь выглядеть на снимке, если будешь плакать? Правильно, крошка, плохо будешь выглядеть. Поэтому давай, кончай плакать и начинай приветливо улыбаться. — Девушка смотрела на лысого с примерно таким же ужасом, с каким до этого смотрел на него я сам. Она словно окаменела от страха. Я стоял около камеры и ждал, что будет дальше. В принципе, заставить умирающего от страха человека, а тем более женщину, приветливо улыбаться практически невозможно. Но это мне только раньше так казалось. Лысый вытащил нож на кнопочке, выбросил длинное лезвие и начал водить им по ее телу и приговаривать: «Запомни, милая, нам терять нечего, мы тебя сейчас тут попользуем всем кагалом пару дней, а потом разрежем на кусочки вот этим вот ножичком и спустим в унитаз. И твоя любимая мамочка никогда не узнает, куда подевалась ее доченька. Ты ведь не хочешь этого, правда? Тебе ведь хочется домой, к папе с мамой, подальше от нас, таких грубых и нехороших мальчиков, которые тебя обижают. Хочется?» — Девушка дернулась и опять застыла. Лысый приторно слащаво продолжал: «Вот и я говорю, что не нужно ломаться, не нужно плакать и кричать, а нужно просто сделать то, что от тебя просят, сделать всего один раз, один малю-усенький разочек, и мы тебя отпустим. Даю слово вора. Уже сегодня вечером ты будешь у себя дома, в уютной теплой Постельке, под крылышком у родителей. Видишь, мы тебя не бьем, мы тебя любим, бережем твое красивое тело, чтобы ты на фотографиях хорошо получилась, а ты на нас сердишься. Ну, киска, давай, я считаю до пяти и снимаю с тебя скотч. Если ты опять начнешь кричать, значит, не хочешь ехать домой, а хочешь стать нашей игрушкой и умереть. Поверь, я ведь не шучу, крошка. Посмотри на меня, разве я похож на человека, который может шутить? Правильно, не похож. И с тобой произойдет все именно так, как я говорил. Закричишь — подпишешь себе смертный приговор. Но! — Он защелкнул перед ее лицом нож. — Если не закричишь, я пойму, что ты согласна оказать нам эту маленькую услугу — сделать пару-другую очаровательных снимков…»
Пока он ее таким жутким образом «уговаривал», все остальные урки с тупыми рожами стояли вокруг, сложив руки на груди, и гнусно ухмылялись. Брюнетка дрожала в углу на пуфике. Меня самого уже начало подташнивать, может, от голода, а может, и от страха. Но что я мог поделать? А лысый все увещевал, не меняя тона и не повышая голоса, от чего его слова звучали еще более зловеще:
«Ты ведь не девочка, правда? Так что ничего не потеряешь: одним разом больше, одним меньше — какая тебе разница? Будь паинькой. Пойми, если бы мы хотели над тобой поизгаляться, то сделали бы это уже давным-давно. Но мы не сделали этого, и знаешь почему? Потому что нам нужны всего-навсего фотографии, не больше, не меньше. Так что давай, моя прелесть, я начинаю считать, а ты думай. У тебя есть ровно пять секунд. — Он подцепил кончиками пальцев край скотча и начал считать. — Раз… Два… Три…»
Верите, я смотрел на эту девчонку и не знал, закричит она или нет. В глазах ее еще стояли слезы, ее всю трясло как в лихорадке. Но я молил про себя Господа, чтобы она не закричала. Эти подонки сделали бы все, что обещали. Лично я не сомневался в этом ни минуты. Но у меня уже опыт, я знаю, кто такие урки, а она еще совсем девчонка. Причем девчонка, сразу видно, из порядочной семьи, воспитанная в строгих правилах, а от таких всего можно ожидать. Крикнет сдуру — и все, пиши пропало. В общем, когда лысый досчитал до пяти, Я невольно зажмурился. Послышался треск отдираемого скотча, и… все. Наступила гробовая тишина. Когда я открыл глаза, то чуть опять не упал, благо, штатив стоял рядом, я за него ухватился. Девчонка сидела на кровати и улыбалась…
Шура обхватил руками голову и ошеломленно прошептал, глядя в одну точку, очевидно, живо видя перед собой эту сцену:
— Кошмар… Я видел по ее глазам, какую муку ей это доставляло, но она… улыбалась… Улыбалась, как заправская шлюха на панели. Она умирала от страха, у нее вся кожа была покрыта пупырышками, а она изображала из себя фотомодель с обложки «Плейбоя». — Он потряс головой и с шумом выдохнул. — Фух! Именно тогда я понял, что страшнее ужаса может быть только другой ужас. Клин клином. Сначала ее заставили позировать одну. Вернее, заставили меня выбирать ей позы, говорить, как себя вести и как двигаться, причем лысый еще пытался меня учить, приказывал, чтобы я выбирал положения побесстыднее, и я выбирал, умирая от отвращения к самому себе… Простите, можно еще пива?