Странно я тогда себя ощущала. Первое, что пришло в голову – похоронить сестру. Все уже готово, осталось лишь приволочь сюда тело. На лицо усопшей я не смотрела; делала все машинально, отрекаясь от действительности и взаправду считая, что все это сон – кошмар. Проснусь и окажусь или в скиту, или в гробу…
«Одной не спустить гроб, придется тело просто скинуть в яму», – размышляла я. Пот струями лил со лба. Солнце стояло в зените, и лопата казалась мне неимоверно тяжелой – с каждым броском все неподъемней. Вскоре земля скрыла тело. Удивляюсь, насколько сосредоточенной и спокойной я тогда была. Конечно, то было видимое спокойствие, скорее мой разум был настолько потрясен всей ситуацией, что принял защитные меры, чтобы не тронуться умом, как тот старик. Я не смотрела на крест, на пустой гроб, не задавала себе лишних вопросов, а просто делала свое дело, мысленно бормоча молитвы одну за другой.
Может, тогда оно было и правильно. Не могу судить себя, да и не хочу. Смогла бы я похоронить сестру, осознавая, что осталась в живых одна из всего монастыря, из деревни, а может, и округи? Нет, не думала я о подобных вещах. Приволокла тело, скинула в яму и закопала. Ни одного лишнего движения, ни одной посторонней мысли, только молитва, все внимание на земле и лопате. Усталость накапливалась, но не ощущалась. Я не думала о том, что случится через секунду, минуту, день… Сестра в земле, осталось поставить крест. Старик сделал доброе дело – все подготовил, только странно, что написал мое имя на табличке. Должно быть, ошибся. Ну, да ладно. Агриппин много нынче, не я одна такое имя ношу. Пусть будет такая табличка – сил что– то менять не было. Я вбила крест в землю и повалилась от усталости…
Часы пробили полночь и отвлекли от назойливых воспоминаний. Вздремнуть бы хоть на пару часов, в пять уже вставать, и в аэропорт. Рейс Сингапур – Москва.
Глава 3
Еще недавно я показывала всем только американский паспорт, а теперь – российский. Никто не удивлялся, никому не было до меня дела. Работодатель сожалел, что я улетаю, но: «Дела семейные важнее любого бизнеса», – сказала я, и ни один уговор не смог повлиять на решение уволиться. Вот она – свобода. Пока еще никто не отобрал у человека право умереть… А я еще могу называть себя человеком, и значит, буду этим правом пользоваться. И пусть я терпела неудачу за неудачей, однажды я все равно умру – я знала это.
Мысль о неотвратимости смерти приободряла. Когда, где, каким образом? Только бы узнать заранее, что я стала смертной. Хотя сюрприз всегда лучше ожидаемого подарка, в данном случае стоило бы подготовиться – обзавестись парой друзей, чтоб было кому избавиться от смердящего трупа. И надо еще стать такой подругой, по которой никто не будет плакать. Вроде и подруга, а вроде и не совсем – гадкая, мелочная тварь, распыляющая сплетни и вешающаяся на каждого встречного мужика,
в особенности на мужчин своих подруг. Они будут рады избавиться от меня. Похоронить и забыть, как страшный сон. Ни всхлипа, ни сожаления, если только со стороны мужской половины общества. Да и то, стоит сделать так, чтоб мужиков воротило от моих фотографий. Шлюха, сволочь, дерзкая и надменная особа, которой так повезло с внешними данными – первые мысли при виде фотографии в траурной рамке. Пусть лучше ненавидят меня, чем друг друга, пусть я стану образчиком низости, до которого никто из них никогда не опустится.
Линия невозврата пересечена – на руках посадочный талон, багаж на пути в самолет. Через десять минут начнется посадка. Я сидела на одном из вкрученных в пол кресел, но радости почему-то не испытывала, как ни старалась вызвать в памяти приятные воспоминания о Москве.
Второй раз я попала в Москву в 1910 году. Мой муж шотландец хотел открыть ткацкую фабрику недалеко от Москвы – пришлось поехать вместе с ним. Должно быть, слово «пришлось» не совсем уместно. Учитывая мои неординарные способности, я могла бы делать все, что заблагорассудится, и не бояться ровным счетом ничего – ни презрения светского общества, ни разрыва отношений с мужем, ни газетных заголовков, порочащих мое вымышленное имя. Сменить страну проживания, круг общения – и никто не заподозрит меня в чем– то дурном. Именно так я и попала в Шотландию.
До того, как избрать путь на север, я жила южнее, в одной французской деревушке. Забеременев, наотрез отказалась выходить замуж и изъявила желание избавиться от ребенка, что, с одной стороны, скрывало порочную связь, а с другой стороны, настроило против меня отца ребенка, который, как и большинство мужчин, с которыми довелось провести хоть какое-то время, влюбился в меня по уши. В итоге не оставалось ничего, как сбежать. Так я поступала уже не раз и не два. Обученная горьким опытом и смирившаяся с вечным одиночеством, я покинула деревню под покровом ночи. Дороги Судьбы привели меня в Шотландию, и вовсе не потому, что я туда стремилась. Тогда, в начале XX века, я уже не стремилась никуда. Все, что нужно знать про людей и человеческие отношения, я уже узнала, все, что нужно знать бессмертной для нормальной жизни, я тоже знала и умело этим пользовалась. То время было странным.
С одной стороны, я полностью приняла собственное бессмертие и покорно опустила лапки, капитулируя, с другой стороны, желание стать смертной во что бы то ни стало достигло своего пика. Период душевных терзаний по матушке Евдокии и монастырю давно канул в Лету. Попытки изгнать из себя дьявола, которыми я была одержима, после этого тоже прекратились. С середины 17-го века началась более или менее размеренная жизнь, не считая тех моментов, когда я случайно погибала.
Но тогда, в 1910 году, пережив к тому времени добрую сотню смертей – своих, мужей, любовников и детей, сердце стало глухим и к своим чувствам, и к чувствам других. Все, что я делала – старалась жить обычной жизнью, утешала себя, находила положительные стороны в бессмертии. Одним словом, я осталась все той же Софьей, которая зарывала голову в песок. Если раньше прибежищем была молитва, теперь – салоны, балы, званые ужины, скачки… Я праздно проводила время практически весь XIX век и, как по накатанной колее, влетела в век XX, кружась в танце с розовощеким от вина отпрыском старинного шотландского рода.
Его рыжие всклокоченные волосы смочил пот, но он упрямо не хотел воспользоваться платком – мы танцевали без передышки. Но я любила его не только из-за танцев. Ни с одним другим мужчиной за все жалкие почти пятьсот лет я так не танцевала. Джон был единственным, кто отдавался танцу полностью и без возврата. Во время нашего первого танца я заподозрила нового кавалера в психическом отклонении, настолько он был вовлечен в процесс – смотрел на меня пустыми глазами. За долгие годы мне удалось освоить танцевальные премудрости и прослыть одной из лучших дам светских балов. Ну, а Джон – танцор от Бога.
Среди всех пар мы были лучшими и, несмотря на то что танцевало много людей, только мы всякий раз оказывались в центре внимания. Музыка стихала, и все взоры устремлялись на нас – бурные аплодисменты и возгласы «Вы великолепны!» сыпались с разных сторон. Я приобрела уникальный опыт, став чем-то вроде местной знаменитости, да еще и в паре с таким красавцем. Каждый из нас, по отдельности, не представлял для публики никакого интереса, но вместе мы становились центром притяжения всего светского общества – нас звали на балы, приемы, званые ужины – ни одно событие не обходилось без нашего участия. Люди спешили посмотреть на нас – на единство двух, сливавшихся в восхитительном и утонченном танце.
Стали интересоваться, кто был моим учителем танцев, откуда я, и почему мой талант так долго скрывали от высшего общества. И если Джон был здесь давно известен, то я оставалась загадкой, и чем больше этой загадочности я напускала, тем сильней просыпался аппетит публики до сплетен. Красива, талантлива, умна, неординарна – мне приписывали разные эпитеты.
«А какова же она в постели? – интересовались юные офицеры. – Джон, как она?»
Джон краснел и, пробурчав что-то невнятное, кланяясь каждому, почтенно удалялся, ибо ответить ему было нечего. Мой напарник, несмотря на безудержную страсть к танцам и популярности в свете, был скромен и робок, в особенности в обществе дам. Из-за того, что мы так часто вместе танцевали, а по прошествии некоторого времени стали самой красивой парой, слухи о нашей скорой помолвке росли как на дрожжах. Однако родственники Джона противились этому, как могли, а я оказалась в положении, в каком мне до сих пор находиться не приходилось.
Покинуть высшее общество Шотландии становилось все сложнее. Появились люди с вопросами: не хотела бы я стать профессиональной танцовщицей, захочет ли Джон танцевать со мной в паре? Нам прочили оглушительный успех на всех подмостках Европы – наши универсальные возможности в танце могли открыть двери королевских дворцов. Ловушка сжималась. С одной стороны, я приобрела в обществе такой вес, которого раньше не имела. Всегда в центре внимания, стройные усатые офицеры выстраивались в очередь, чтобы со мной потанцевать, дамы в возрасте и совсем девочки смотрели мне в рот, ловя каждое слово и улыбку. С другой стороны, Джон и слухи о нашей связи, которые не соответствовали действительности. Выход я видела только один – взять Джона в оборот и уединиться в тихой семейной жизни, а там будет видно. Легенда про аристократические заморские корни пришлась по душе местной публике. Я же говорила по-английски с акцентом, поэтому пришлось выкручиваться, сочиняя на ходу прусскую родословную. Все проглотили это с большим восхищением – прусские аристократы сюда раньше не заезжали. Джон верил мне, усатые офицеры верили, дамы с моноклями и девочки лет шестнадцати верили безоговорочно. Единственные, кто смотрел на меня с подозрением, были родственники Джона.
Я прекрасно их понимала.
Джона опекали все, кому не лень. Бедняга. Было жаль смотреть на него, пойманного в тиски чрезмерной заботы. Да, Джон был красавцем номер один, а потому маменька кудахтала над ним без остановки. Она ненавидела меня, ревновала. Ведь я отбирала самое ценное, что у нее было, причем на глазах у почтенной публики. Опорочить меня, унизить, поймать на лжи, разоблачить – таков был план многих людей, кого не устраивали мой ум, красота и исключительная порядочность.