Потом Матильда сказала, что я оставила в кармане джинсов расписание междугородных автобусов и что она нашла его, когда собралась стирать мои вещи. Ей хотелось знать, что я задумала и знает ли Бутси, что я уезжаю. Лгать Матильде я никогда не умела, поэтому я совершенно честно ответила, что уезжаю с Джимми, и сказала – куда. Матильда только головой покачала. Она сказала, что мой отъезд разобьет моей матери сердце, но я ответила, что у Бутси сердца нет и никогда не было, так что ничего с ней не случится. Вот тут-то Матильда здорово рассердилась, а я еще никогда не видела, чтобы она выходила из себя! Она сказала, мол, если у Бутси нет сердца, то только потому, что она отдала его мне, а потом добавила, что, когда я была маленькой, Бутси уезжала вовсе не из-за меня, – и что только ради меня она в конце концов вернулась.
Ну на это у меня было что возразить. Я так прямо ей и сказала, что, когда я была маленькой, я вовсе не ждала, чтобы моя мама вернулась, что я привыкла к тому, что ее нет, и хотела бы, чтобы так оставалось и дальше. Мне хотелось, чтобы Матильда поняла – Бутси не хочется, чтобы я уезжала дальше Старквиля, не хочется, чтобы я посмотрела мир и узнала его лучше, чем она в свое время, потому что она хочет для меня того же, что и для себя, но не больше. Ну с этим Матильда спорить не стала. Она даже сказала, мол, нет ничего дурного в том, чтобы посмотреть мир и узнать что-то новое, только прежде чем я уеду открывать это новое, я должна как следует понять то, что у меня уже есть.
«Ну и что у меня есть?..» – подумала я. Я видела наш безумный дом, видела сад, в котором вечно нужно что-то сажать, видела мать, которой я была совершенно не нужна. Да, у меня были Матильда, был дядя Эммет и хлопковые поля, но по сравнению с целым миром это сущие пустяки, почти ничто. Я так и сказала, но Матильда ответила, что мне нужно перестать гоняться за призраками, потому что я все равно никогда их не поймаю.
До этого момента она разговаривала со мной, стоя на почтительном расстоянии от дерева, а тут вдруг расхрабрилась, подошла прямо ко мне, выхватила у меня сигарету с «травкой» и растоптала. Я спросила, что это она делает, а Матильда ответила, что тот, кто ищет дорогу в тумане, никогда ее не найдет и что мне нужна ясная голова, чтобы отыскать ответы на все мои вопросы. После этого она повернулась и зашагала к дому, а я только и успела крикнуть ей вслед, что мне нужны вовсе не ответы и что на самом деле я просто хочу, чтобы мои вопросы не причиняли мне столько боли.
Тут Матильда обернулась, чтобы посмотреть на меня, и глаза у нее были грустные-прегрустные. Я думала, она меня пожалеет, но она сказала что-то очень непонятное. Что-то вроде того, что я, мол, сама себя обманываю, пытаюсь спрятать правду от себя самой. Еще Матильда добавила, что хранить секреты – хоть чужие, хоть свои собственные – очень тяжело. Я хотела спросить, чьи же секреты хранит сама Матильда, но я слишком сильно на нее рассердилась и поэтому так и не сказала ей ни слова.
Когда за Матильдой закрылась противомоскитная дверь кухни, я задумалась, что же она имела в виду, когда сказала, что я гоняюсь за призраками, да так ничего и не придумала. Хуже нет, когда кто-то пытается говорить загадками. Сказала бы прямо, в чем дело, а так мне придется до всего доходить самой.
Глава 18
Аделаида Уокер Боден. Индиэн Маунд, Миссисипи. Июнь, 1923
Когда я толкнула дверь, ведущую в ювелирную лавку Пикока, над моей головой тоненько звякнул крошечный колокольчик. Раньше его не было – мистер Пикок повесил его специально для Джона, чтобы он знал, когда пришел посетитель. Это было нужно, потому что теперь Джон бо́льшую часть времени проводил в дальней комнате, где у него была мастерская. О новом часовщике, способном починить любые часы или ходики, уже успел узнать весь город, а в последнее время Джон получал посылки с часами даже из других городов. Я сама видела пакет, который прислали ему аж из само́й Саванны. Работы у него было, пожалуй, даже слишком много, но Джон не жаловался, поскольку по-прежнему хотел заработать как можно больше денег – и как можно скорее. Его амбициозность мне, впрочем, импонировала – я вообще не находила в нем черт, которые бы мне не нравились. Кроме того, Джон всегда так многозначительно на меня смотрел, когда говорил о необходимости откладывать деньги, чтобы крепче стоять на собственных ногах, что я невольно начала мечтать о тех временах, когда мы сможем наконец быть вместе.
– Одну минуточку, я сейчас! – донесся до меня из дальней комнаты голос Джона. Я знала, что он в лавке один, так как специально справилась у Сары Бет, во сколько мистер Пикок обычно уходит домой обедать. Дожидаясь Джона, я встала в самом центре комнаты, чтобы лучи солнца из широкой витрины позолотили мои недавно завитые локоны, которые, выбиваясь из-под шляпки, довольно удачно обрамляли лицо. Кроме того, на мне было новое платье, и я была не против, чтобы его он тоже заметил. Строго говоря, платье было не совсем мое, зато его подол едва доставал мне до лодыжек и, следовательно, был слишком коротким, чтобы тетя Луиза разрешила мне носить что-то подобное. Еще на мне были туфли на трехдюймовых каблуках, что тоже вряд ли могло ей понравиться.
Несколько дней назад, когда мы ездили в Джексон, чтобы купить мне новое парадное платье для новогоднего приема у Хитменов (меня пригласили туда в первый раз, поскольку мне уже почти исполнилось семнадцать), я окончательно убедилась, что тетя Луиза не одобряет любые каблуки, способные сделать меня похожей на одну из тех суфражисток, о которых дядя Джо постоянно читает в газетах. Похоже, с тех пор как женщины получили право голосовать на выборах, дядя и тетя каждый день ждут конца света. Лично мне такой подход казался несколько близоруким, поскольку давно известно: миром правит та же рука, что качает колыбель, и никакое избирательное право не способно этого изменить.
В общем, на мне было платье Сары Бет, туфли Сары Бет, а поскольку в последнее время сильно похолодало, я позаимствовала у нее роскошный меховой жакет и фетровую шляпку-«колокол» – точь-в-точь такую, какую я видела на фотографии знаменитой киноактрисы Лилиан Гиш. Я была уверена, что этот наряд делает меня старше и придает мне более искушенный вид. В лавке, однако, было достаточно тепло, а Джон все не шел, поэтому я сняла тонкие перчатки из кожи козленка и засунула в карманы жакета, а потом позволила и самому жакету соскользнуть с моих плеч на пол.
Наконец послышались шаги, и дверь в задней стене лавки отворилась.
– Извините, что заставил ждать. Чем я могу?.. – Тут Джон увидел меня и не договорил, и даже его дежурная улыбка, которую он обычно приберегал для клиентов, превратилась в нечто совсем иное. Он откровенно любовался мною, да и я, что греха таить, не могла на него наглядеться. Как и всегда по рабочим дням, Джон был в белоснежной накрахмаленной сорочке, рукава которой поддерживали специальные резинки, и в светло-сером рабочем фартуке. На шее у него висела на проволочном ободке глазная лупа, светлые волосы были слегка всклокочены, словно он только что ее снял, а из кармана фартука торчал миниатюрный часовой молоточек. В руке Джон держал длинную часовую цепочку.
– Я ждал одного клиента, – проговорил он, останавливаясь в нескольких шагах от меня, – но я рад, что это оказалась ты.
Стараясь скрыть смущение, я несколько раз повернулась вокруг своей оси, так что жемчужное ожерелье, также позаимствованное у Сары, засверкало на солнце, а подол платья взлетел чуть не до колен.
– Тебе нравится мой наряд? – спросила я.
– Еще как нравится! – Джон порывисто шагнул ко мне, на ходу опустив цепочку в карман фартука, где уже лежал молоточек. – Мне понравилось бы все что угодно, лишь бы оно было надето на тебя, – добавил он и, бросив быстрый взгляд в направлении витрины, наклонился, чтобы меня поцеловать. Его губы были мягкими и теплыми, а поцелуй – неспешным и очень, очень приятным.
– Это хорошо, – сказала я, когда сумела наконец отдышаться, – потому что я хочу, чтобы ты пригласил меня на танцы в одно из тех мест, о которых Сара Бет мне все уши прожужжала. Не беспокойся, я хорошо танцую – и фокстрот, и чарльстон, и даже шимми. Во всяком случае, так говорит Сара Бет, а уж она-то, наверное, знает в этом толк.
С той самой ночи, когда нам с Джоном пришлось отвозить мою пьяную подругу домой, я не давала ей покоя, требуя, чтобы она рассказала мне все о забегаловках, в которые ездила: что она там делала и кто там был кроме нее. В конце концов Сара Бет уступила и поделилась со мной кое-какими подробностями. Я слушала ее и не верила, что передо мной – моя ровесница. Нам обеим было по шестнадцать, но казалось, что Сара Бет намного старше и опытнее меня. Правда, она всегда была склонна к авантюрам, но по-настоящему неуправляемой моя подруга стала после того, как ее отправили домой из частного пансиона в Северной Каролине. А вскоре я заметила и кое-что другое: в ее выходках появилась нотка отчаяния, если вы понимаете, что я имею в виду. Казалось, будто ее что-то преследует и она спешит взять от жизни как можно больше до того, как ее разоблачат.
– Сара Бет? Да, в танцах она разбирается, – согласился Джон, и выражение его лица стало вдруг очень серьезным. – Хорошо, я тебя приглашу, но только если ты пообещаешь, что поедешь со мной, а не с Сарой Бет и Уилли.
– Почему?
Он поцеловал меня в кончик носа.
– Я хочу, чтобы у моей девушки было все самое лучшее, поэтому мы с тобой пойдем туда, где есть танцпол. Ну чтобы тебе не пришлось танцевать на столе…
Джон назвал меня «своей девушкой»! Я почувствовала, что краснею, и широко улыбнулась, стараясь скрыть смущение.
– Может, сегодня вечером? – предложила я. – Я как знала – оделась получше. Что скажешь?
Вместо ответа Джон запрокинул голову назад и расхохотался.
– Что тут смешного?
– Ты. И твое неподражаемое рвение, конечно. Ты – как щенок, которому все интересно, и поэтому он всюду лезет. Тебе надо научиться терпению, Аделаида.